лаванда. яркий незамысловатый запах лаванды, корицы и кофе. маленькая кухня стол, два стула, гарнитур — все дела. капает из крана. звук раздражающе натягивает на кулак нервы. сильнее-сильнее. шумит громко чайник, пыхтит паром. а еще у матери патологическая зависимость от цветов — это у хиюн от нее. вся квартира заставлена горшками, проходу нет. у нее вообще много чего от мамы — там целый сундук наберется всякого дерьма: гнилых штампов, клише и, конечно, дешевой беллетристики впридачу, купленной в соседнем книжном магазинчике то, что на полке «популярно» и по акции, потому что зачем от всех отличаться, зачем тратить лишнее, когда можно знатно сэкономить?

— тебе следует переехать к нам. мы могли бы сдавать квартиру бабушки.
— ага, на следующей неделе, — она кладет в чашку кофе три с половиной сахара и громко стучит чайной ложкой о стенки.

от мамы: любовь к цветам, чистоте, попсовой музыке, готовке и уверенность, что принц обязательно должен быть на белом коне и обязательно с хорошей родословной. без последнего нельзя, иначе в нашем обществе далеко не пробиться. это хиюн с малых лет уяснила. хотя хиюн не зазнайка, нет, просто стандарты у нее высокие.

— вон посмотри, уже дочери соседок все замуж походили, а ты девках засиделась, — это папа появляется на пороге кухни. папа так-то умный. умнее мамы. у него ученая степень и преподает он в университете, как ни странно, зарубежную литературу. особенно любит двадцатый век. в гостиной три шкафа завалены книгами. любимая книга хиюн: «невыносимая легкость бытия» милана кундеры про красивую и грустную любовь, пронесенную через всю жизнь, про измены, про самопожертвование. и про трагичную такую же упоительно красивую смерть вдвоем из-за несчастного случая.

так-то хиюн — собирательный образ своих родителей.

от папы: уверенность, что девушки в современном мире должны получить высшее образование (поэтому хиюн окончила художественный и теперь работает в кофейне. подружкам говорит, что это все ирония судьбы, а еще, что это все страсть к кофе. но вообще папа уверен, что для женщины главное — хороший, работящий муж и, несомненно, лучше с этим не затягивать, поэтому кофейня — это временное, да и хорошего мужа в таких местах легче найти), доброе отношение к людям и охуенно высокая степень эмпатии, которая, между тем, распространяется в большей степени только на фильмы и заставляет рыдать над каждой сентиментальной картиной в три ручья, а еще немного на детей, обязательно. детей, в прочем, хиюн тоже любит, потому что папа любит (тот покупает леденцы и раздает малышне на улице, сетует, что малышня нынче неохотно коммуницирует: «конечно, это все от разнузданности общества, все из-за капитализма, равноправие погубит человечество. а вот когда патриархат был…». папа ноет каждый божий раз, когда хиюн приходит. будь хиюн верующей и католичкой, иисус бы перевернулся раз сто в гробу. вбегает мама, картинно вскидывает руки, сетует громко-громко, наверное, чтобы и соседи услышали: «ой, помолчал бы… патриархат! все на плечах женщин всегда было»).

кстати, про детей. у хиюн их будет трое: обязательно два мальчика, потому что мальчикам легче устроиться в обществе и девочка. девочка для успокоения своего эго (должен же кто-то страдать помимо самой хиюн, в самом деле, ну и по дому помогать). а еще у них будет свой дом. конечно, одноэтажный. конечно, с кучей цветов, запахом кофе. и, конечно, без капающих кранов, а не вот эти две квартиры: на одну заработал отец, вторую оставила после себя бабушка хиюн по завещанию. хиюн хотела ее продать, но это была мамина матушка, поэтому под категоричное «я на себя тогда руки наложу» и несколько ведер слез, которые покорно параллельно собирал батюшка, пришлось капитулировать.

— вам бы кран починить. наверное спать мешает? — кап-кап-кап. еще немного и разовьется нервный тик. от нервного тика не так-то просто избавиться, все знают. папа тут же как-то приуныл и скрылся, волоча за собой с грохотом причитания про дочерей соседок, их работящих хороших мужей и вообще там мина уже на третьем месяце, о чем ты только думаешь, мать твою, хиюн. когда ты повзрослеешь и перестанешь хватать звезды с неба. какая к черту романтика и серенады под луной? какая родословная длиной с два рулона туалетной бумаги, которую собирали и выскабливали на протяжении нескольких столетий? уймись, дура.

яркий незамысловатый запах лаванды, корицы и кофе. 9:15. выходной. капает вода из крана. маленькая кухня. хлюпание чаем. скрип стула. развивается нервный тик. нервный тик, как и срывы опасны так-то. и избавиться от него так-то сложно будет. об этом все знают. мать, страдающая патологической зависимостью от цветов, шепотом спрашивает, оглядываясь на дверной проем, пока отец не слышит:
— ну что там с рейтингом?
хиюн лучезарно улыбается:
— поднялся.

пытаюсь вспомнить. переворачиваю страницу фотоальбома. на меня смотрит мать, смотрит отец. улыбаются одобрительно широкой улыбкой. неоновый свет переливающейся подсветки на окнах оседает на страницах. свет лампы. вопросы. вопросы. вопросы раскладываются по слогам. по буквами.

п я т н а д ц а т ь. сону заел. засел в голове. поселился там пустил корни. въелся в кожу. им пахну я. им пахнет моя комната. им пахнет дом. и школа. весь мир тоже. нам пятнадцать. наш мир сузился до размера спичечной коробки, из которой мы по очереди с упоением высовываем свои подростковые проблемы, свои комплексы. мы упиваемся ими. они повсюду. они, как мои родители, смотрят на нас глазами учителей, глазами продавца в магазине, откуда мы иногда пиздим в наглую сигареты. не_одобрительно. с укором. ненавижу этот взгляд. говорю об этом сону. он кивает. он чувствует тоже самое. у нас, думаю я, кажется ментальная связь. а еще те мы в пятнадцать живем в своем мире. в мире спичечной коробки, усеянном всяким дерьмом, захлебываемся максимализмом. никто не видит. все ослепли.
до сих пор помню взгляд одноклассников.
до сих пор помню взгляд психолога. и наше с ним знакомство и вопросы. вопросы. зачем? почему? что сподвигло?
мне пятнадцать и я ненавижу этот мир. иногда задумываюсь: кто сильнее из нас двоих его ненавидит?
но никто не видит. не замечает очевидного. мы вляпываемся в дерьмо. в игру. сону говорит, что будет весело. я ему верю. я ему всегда верю. даже когда знаю, что он врет. он говорит, что все хорошо. что-то во мне ворочается в сомнениях. мерзко скребет когтями в душе. посылаю все нахуй. и соглашаюсь. соглашаюсь по доброй воле. меня никто не заставлял. никто не требовал. никто не угрожал мне. говорю об этом матери. потом говорю об этом отцу. после говорю, что мы оступились. вру, что мы запутались. нам пятнадцать. лишь бы нам не запрещали общаться. сону говорит со своими родителями. слово в слово. нас отправляют к психотерапевту. одному и тому же. мы заучиваем слова, чтобы все выглядело одинаково. понимаю, что бред. полная ересь. хуйня на постном масле. до сих пор помню взгляд психотерапевта. спрашиваю открыто: «и много у вас таких? может мы просто посидим помолчим? мне нечего вам говорить. со мной все в полном порядке». он не соглашается. мету ересь. знаю, что ересь, но все равно мету. она поднимается подобно клубам пыли. и внезапно выдаю, потому что я помело, что ненавижу наш мир. вообще, честно говоря, взрослым нужно, чтобы была веская причина. им важно, чтобы мы говорили, что устали от учебы, что на нас постоянно давят, что это ответственность, которую тяжело нести на своих подростковых плечах. а все банально. нам по приколу. изначально это все затевалось именно по приколу. я хотел бы в это верить в те пятнадцать. потому что весь мир — это сону. а я в пятнадцать внезапно понимаю, что сону сидит где-то глубоко в моей голове, настолько основательно, что чтобы оттуда его достать, нужно вскрыть череп и вынуть все его содержимое. поэтому я готов дойти до самого края. готов шагнуть за. что и делаю.

потому что
вместе с сону
умрет
мой мир.

открываю глаза в больничной палате. растерянно озираюсь. пахнет лекарствами. мерзко. ненавижу этот запах. ненавижу белые халаты. собираюсь по осколкам последние события прошедшей ночи. думаю, что десятый этаж был бы эффективнее. ненавижу рыдающую мать. она кажется рада, что я пришел в себя. я не рад. спрашиваю, что с сону. это все, что меня беспокоит. с ним все в порядке. он давно пришел в себя. камень с души. я засыпаю.

мы в пятнадцать два подростка-суицидника, от которых шарахаются одноклассники. потому что им не по приколу. потому что им страшно, что это заразно. не дай бог чихну в их сторону. директор кланяется моему отцу и отцу сону. ему неловко. думаю: «почему неловко ему, если это мы виноваты?» предки выходят. смотрят на нас как на пушечное мясо. мы переглядываемся — дома будет пиздец. нас переводят в другую школу. не дай иисус скажем, что случилось. мы киваем и молчим.

психотерапевт наконец-то определяется с моим диагнозом. он вписывает его своим корявым почерком в мою карту слово «гипомания». мне интересно, что это. нахожу в интернете. сону стебёт меня. я же решаю, что это удобно. оправдываюсь диагназом перед родителями за любую хуйню, которую творю.

в шестнадцать в новой школе я вживаюсь в роль души любой компании. тогда же отец придумывает мне цель — он хочет, чтобы я поступил на юридический и пошел по его стопам. я соглашаюсь. возможно тоже по приколу. у меня нет цели в жизни. да и вообще как в шестнадцать можно решить, кем ты хочешь стать? или в восемнадцать? двадцать? от меня требуют чего-то нереального. но я соглашаюсь. кажется, мне на самом деле глубоко срать, что будет дальше. может быть, это от того, что я пережил клиническую смерть? может от того, что я изначально не был з а и н т е р е с о в а н ?

думаю:
«если с сону что-нибудь случится, я наверно умру от горя».
мы с сону выросли вместе. он мне как брат.
смотрю на сону. не могу подобрать подходящих слов.

мне двадцать. сону все еще в моей жизни, в моей голове, а я в его квартире, куда его сослали родителями. они решили, что он так быстрее повзрослеет. переезжаю к нему вместе со своей болезнью, вместе со своими таблетками, учебниками по праву, ноутбуком, шмотками. в конечном итоге и себя не забываю. мать упоительно передает еду в контейнерах каждые выходные. не говорю ей, что давно научился готовить. готовлю то, что нравится сону. устроился домохозяйкой: стираю шмотки, вытираю пыль. навожу красоту.

вот думаем собаку завести.

moon hyungseo, 20 y.o. —the boyz

студент юрфака гомо

♪ CamelPhat, Jake Bugg — Be Someone

пытаюсь вспомнить. переворачиваю страницу фотоальбома. на меня смотрит мать, смотрит отец. улыбаются одобрительно широкой улыбкой. неоновый свет переливающейся подсветки на окнах оседает на страницах. свет лампы. вопросы. вопросы. вопросы раскладываются по слогам. по буквами. п я т н а д ц а т ь. сону заел. засел в голове. поселился там пустил корни. въелся в кожу. им пахну я. им пахнет моя комната. им пахнет дом. и школа. весь мир тоже. нам пятнадцать. наш мир сузился до размера спичечной коробки, из которой мы по очереди с упоением высовываем свои подростковые проблемы, свои комплексы. мы упиваемся ими. они повсюду. они, как мои родители, смотрят на нас глазами учителей, глазами продавца в магазине, откуда мы иногда пиздим в наглую сигареты. не_одобрительно. с укором. ненавижу этот взгляд. говорю об этом сону. он кивает. он чувствует тоже самое. у нас, думаю я, кажется ментальная связь. а еще те мы в пятнадцать живем в своем мире. в мире спичечной коробки, усеянной всяким дерьмом, захлебываемся максимализмом. никто не видит. все ослепли. до сих пор помню взгляд одноклассников. до сих пор помню взгляд психолога. и наше с ним знакомство и вопросы. вопросы. зачем? почему? что сподвигло? мне пятнадцать и я ненавижу этот мир. иногда задумываюсь: кто сильнее из нас двоих его ненавидит? но никто не видит. не замечает очевидного. мы вляпываемся в дерьмо. в игру. сону говорит, что будет весело. я ему верю. я ему всегда верю. даже когда знаю, что он врет. он говорит, что все хорошо. что-то во мне ворочается в сомнениях. мерзко скребет когтями в душе. посылаю все нахуй. и соглашаюсь. соглашаюсь по доброй воле. меня никто не заставлял. никто не требовал. никто не угрожал мне. говорю об этом матери. потом говорю об этом отцу. после говорю, что мы оступились. вру, что мы запутались. нам пятнадцать. лишь бы нам не запрещали общаться. сону говорит со своими родителями. слово в слово. нас отправляют к психотерапевту. одному и тому же. мы заучиваем слова, чтобы все выглядело одинаково. понимаю, что бред. полная ересь. хуйня на постном масле. до сих пор помню взгляд психотерапевта. спрашиваю открыто: «и много у вас таких? может мы просто посидим помолчим? мне нечего вам говорить. со мной все в полном порядке». он не соглашается. мету ересь. знаю, что ересь, но все равно мету. она поднимается подобно клубам пыли. и внезапно выдаю, потому что я помело, что ненавижу наш мир. вообще, честно говоря, взрослым нужно, чтобы была веская причина. им важно, чтобы мы говорили, что устали от учебы, что на нас постоянно давят, что это ответственность, которую тяжело нести на своих подростковых плечах. а все банально. нам по приколу. изначально это все затевалось именно по приколу. я хотел бы в это верить в те пятнадцать. потому что весь мир — это сону. а я в пятнадцать внезапно понимаю, что сону сидит где-то глубоко в моей голове, настолько основательно, что чтобы оттуда его достать, нужно вскрыть череп и вынуть все его содержимое. поэтому я готов дойти до самого края. готов шагнуть за. что и делаю. потому что вместе с сону умрет мой мир. открываю глаза в больничной палате. растерянно озираюсь. пахнет лекарствами. мерзко. ненавижу этот запах. ненавижу белые халаты. собираю по осколкам последние события прошедшей ночи. думаю, что десятый этаж был бы эффективнее. ненавижу рыдающую мать. она кажется рада, что я пришел в себя. я не рад. спрашиваю, что с сону. это все, что меня беспокоит. с ним все в порядке. он давно пришел в себя. камень с души. я засыпаю. мы в пятнадцать два подростка-суицидника, от которых шарахаются одноклассники. потому что им не по приколу. потому что им страшно, что это заразно. не дай бог чихну в их сторону. директор кланяется моему отцу и отцу сону. ему неловко. думаю: «почему неловко ему, если это мы виноваты?» предки выходят. смотрят на нас как на пушечное мясо. мы переглядываемся — дома будет пиздец. нас переводят в другую школу. не дай иисус скажем, что случилось. мы киваем и молчим. психотерапевт наконец-то определяется с моим диагнозом. он вписывает своим корявым почерком в мою карту слово «гипомания». мне интересно, что это. нахожу в интернете. сону стебёт меня. я же решаю, что это удобно. оправдываюсь диагнозом перед родителями за любую хуйню, которую творю. они прощают. в шестнадцать в новой школе я вживаюсь в роль души любой компании. тогда же отец придумывает мне цель — он хочет, чтобы я поступил на юридический и пошел по его стопам. я соглашаюсь. возможно тоже по приколу. у меня у самого нет цели в жизни. да и вообще как в шестнадцать можно решить, кем ты хочешь стать? или в восемнадцать? двадцать? от меня требуют чего-то нереального. но я соглашаюсь. кажется, мне на самом деле глубоко срать, что будет дальше. может быть, это от того, что я пережил клиническую смерть? может от того, что я изначально не был з а и н т е р е с о в а н? думаю: «если с сону что-нибудь случится, я наверно умру от горя». мы с сону выросли вместе. он мне как брат. смотрю на сону. не могу подобрать подходящих слов. мне двадцать. сону все еще в моей жизни, в моей голове, а я в его квартире, куда его сослали родители. они решили, что он так быстрее повзрослеет. переезжаю к нему вместе со своей болезнью, вместе со своими таблетками, учебниками по праву, ноутбуком, шмотками. в конечном итоге и себя не забываю. мать упоительно передает еду в контейнерах каждые выходные. не говорю ей, что давно научился готовить. готовлю то, что нравится сону. устроился домохозяйкой: стираю шмотки, вытираю пыль. навожу красоту. вот думаем собаку завести.

мир бьется осколками, когда я прихожу в себя. мерно пищит кардиограф. тошнота подступает комом к горлу. во рту сухо.  я в больнице. последне, что помню — солнце, врывающееся в комнату лучами. оно плещется у ног и пытается затопить квартиру, еще чуть-чуть и я бы захлебнулся. мне не страшно. мне хочется, чтобы это случилось быстрее. я счастлив. дальше — провал. со мной что-то не так. я чувствую себя ничтожным. я меньше пылинки. меньше атома. я — чья-то больная фантазия….

она кричит третью ночь подряд громко и жутко. внутри все переворачивается от этого крика. сначала тихое-тихое скуление доносится из-за стены. потом оно становится все громче. оно сползает с кровати и устремляется к двери, там, найдя выход в щели у самого пола, вырывается в коридор и разбиваясь о стены в агонии прокатывается эхом. так проходит несколько минут — тогда кто-то второй из противоположного конца коридора отзывается таким же воем. еще через минуту третий начинает надрываться проклятиями. я накрываю голову подушкой и пытаюсь обратно уснуть. слышу торопливые шаги по коридору. как срабатывают кнопки кодового замка. вопль становится громче. она кричит так, будто ее режут, как будто это последнее ее мгновение, как будто она лебедь, который потерял все. в ее крике вся боль этого мира…. она очень красива. мы иногда встречаемся в комнате досуга. она всегда сидит у окна….

доктор ли долго смотрит на меня из-за своих толстых очков. я не понимаю, почему он не закажет себе что-нибудь более современное. стекло и оправа выглядят устаревшими и безвкусными. у него большой просторный кабинет, но стены темные. я не люблю темные помещения. мне в них всегда становится не по себе. даже желание сону покрасить стены синим я, честно говоря, не понимал, но молчал. я знаю, что сону не мог ничего с этим сделать. мне не нравится и этот темный кабинет: кроме темных стен здесь мебель из красного дерева и коричневый ковер. а, главное, прекрасная шумоизоляция — кажется будто все здесь поглощает звуки. и это мне тоже не нравится. доктор ли вызывает у меня опасения.
— так все-таки? — каждый раз, когда я прихожу, он начинает говорить только через пять минут. у него стоят часы на столе — я засекаю. когда приходит время, он складывает перед собой руки и неизменно задает один и тот же вопрос, — зачем ты второй раз пытался покончить с собой?
сначала я отвечаю «я не пытался, у меня была паническая атака…», а он мне говорит: «неверно. иди, пока не решишь со мной быть откровенным, мы не сможем сдвинуться с мертвой точки». после этой фразы меня уводят.

мне дают таблетки от которых я все время хочу спать. мысли стали вязкими. я пытаюсь решать в уме самые простые задачи из начальной школы. оказывается они мне неподвластны. я не могу найти ответ столько будет, если сложить три и семь. раз в день меня отводят в комнату досуга и дают бумагу и карандаши. я должен рисовать. карандаши почему-то всегда простые. серые. я постоянно прошу цветные, но мне отказывают. я не понимаю почему, но соглашаюсь рисовать такими.

раз в неделю приезжает моя мать. я прошу ее забрать меня отсюда. я говорю, что если продолжу слышать эти крики по ночам, то сойду с ума. она отказывается. возможно это от того, что мне сложно формулировать предложения. они стали обрывистыми и короткими. и мне кажется совершенно не доносят суть, но я не могу ничего сделать с этим. однажды я спрашиваю ее о том, что с сону. почему он не приезжает? из-за ее холодного взгляда и молчания в ответ мне становится страшно. я не знаю, о чем думать. у меня начинается истерика. я умоляю ее сказать, все ли с ним в порядке. она молчит. я ненавижу ее за это молчание. я начинаю задыхаться. меня всего трясет. из комнаты меня забирает доктор. в моей палате мне вводят какой-то препарат, из-за которого я проваливаюсь на несколько часов или суток…

… я не понимаю. я потерял счет дней…

… я опять сижу в кабинете доктора ли. он опять молчит. я говорю ему, что буду разговаривать только со своим лечащим психотерапевтом. что мне не нравится его, доктора ли, ко мне отношение. что он меня ненавидит. я проклинаю его за лекарства, от которых мне плохо. за то, что его терапия вгоняет меня в депрессию, за то, что из-за нее у меня участились приступы паники. я хочу, чтобы он умер. его лицо становится агрессивным. он говорит: «мне не нравится то, как ты себя ведешь». он вновь говорит: «пока ты не поймешь это и не будет откровенным, мы не сдвинемся с мертвой точки». он говорит: «у нас полно времени». я отвечаю в сердцах: «хоть бы вы сдохли… вы и все ваши врачи. хоть бы все это сгорело…»

… она кричит каждую ночь. я сбиваюсь со счета, пытаясь сосчитать дни. три таблетки утром. три днем. три вечером. синие. красные. белые. после того разговора с доктором ли мне увеличивают дозу. я почти все время сплю. через какое-то время я перестаю обращать внимание на крики. мне кажется, я знаю ответ. я знаю, что надо сказать доктору ли, чтобы он меня выпустил. оно ходит где-то рядом. если бы не эти белые, красные, синие таблетки, я бы понял сразу. я не понимаю. я пытаюсь, но не получается.

мне снится сону. мы опять на школьной крыше. светит солнце совсем как в тот день. сону стоит у самого края. он оборачивается ко мне:
— хенсо, иди сюда, — я говорю, что боюсь высоты и отказываюсь. тогда сону подходит ко мне. он выглядит как-то иначе, но я понять не могу, что с ним не так. он берет меня за руку — только так ты сможешь выбраться.
— но я не хочу умирать. и ты тоже не должен умирать. мы можем прожить эту жизнь вместе, слышишь? пожалуйста… — у сону теплая ладонь. он улыбается. я давно видел такой его улыбки. наверное с того самого дня. она открытая и смелая. та самая, из-за которой я шагнул с края крыши. я отступаю на шаг и сону хватает на меня за плечи:
— хенсо, ты знаешь, что делать. ты уже это делал. ты знаешь, как выбраться. будь собой, — он разворачивается, разбегается и перепрыгивает через край…

— сону! — я кричу во сне и просыпаюсь. прибегает медсестра. мне опять что-то колют — я засыпаю.

я сижу в зале досуга и у меня вновь в руке этот чертов серый карандаш. я хочу цветные. я хочу желтые. синие. зеленые. мне нравятся яркие цвета. я люблю жизнь. я страшно люблю жизнь. вместо этого я вожу карандашом по бумаге. я должен нарисовать метафорой свой день до того, как я попал сюда. они говорят, что это важно. я рисую сону. он серый и скучный. совсем не похож на того, которого я знаю. на того сону из моего сна. кажется, моей матери показывают мои рисунки — я всегда рисую только сону. ее очень бесит, когда речь заходит о нем. ее аж колотит от злости. я рисую сону. теперь он улыбается. той самой улыбкой. он знает, что мне делать. я тоже знаю. теперь я знаю….

— так все-таки? — все тот же самый ритуал. вопрос — пять минут молчания — сложить руки перед собой на столе — задать вопрос, — почему ты во второй раз пытался покончить с собой?
я молчу. доктор ли тоже молчит. проходит минута, две.
— не хочешь мне рассказать? — я впервые так долго молчу. мне сложно складывать мысли, но я знаю, что делать.
— хочу… я устал — говорю и поднимаю взгляд, — от меня постоянно все что-то требуют. ставят передо мной цели, я не выдерживаю ответственности, которую на меня возлагают. поэтому я решил уйти…
доктор ли меня тоже бесит. он как моя мать. он, если задуматься, по рассказам похож на психотерапевта сону. я где-то однажды читал, что если поставить неверно диагноз, то депрессия может усугубиться. мне кажется, что сону в опасности. мне кажется, ему срочно надо менять психотерапевта. может быть, его бы даже смогли вылечить? вдруг ему повезет. вдруг то, что с ним происходит — врачебная ошибка.

доктор ли доволен. он говорит, что я иду на поправку. постепенно мне уменьшают дозу таблеток. думать становится легче, но все равно сложно. и я до сих пор много сплю. мне кажется, мой организм ослаб от всего этого. когда я перестаю рисовать сону, мне заявляют, что я на верном пути и нам осталось совсем чуть-чуть.

мне тебя очень не хватает, но я должен выбраться от сюда до того, пока не сошел окончательно с ума….

мы сидим с матерью в кабинете доктора ли. он улыбается открыто и приветливо. он надевает маску добродетели — она стекает с его лица и мерзко шлепается о красное дерево. мать ему верит. у матери в глазах целый новый мир. она смотрит на него с восторгом, когда он говорит, что у меня вовсе не биполярное расстройство. что мой врач дурак. что мне не нужно пить лекарства всю жизнь. что он постарался и теперь я здоров. осталось закрепить результат…. я молчу. я хочу, чтобы этот абсурд закончился скорее. сегодня меня выписывают. наконец-то меня выписывают, сону, представь. я больше не буду слушать каждую ночь вопли. наконец-то мы увидимся…

— мне нужен свой телефон и включите интернет, — мы сидим в столовой за обедом.
— тебе пока рано. доктор ли сказал, что нужно подождать еще несколько недель, — мать не отрывает взгляда от сатан в тарелке. наверное он гораздо интереснее меня.
— со мной ничего не будет, правда.
звякают о стол приборы. она кладет свою руку на мою:
— дорогой, потерпи немного.
бесит. я встаю и ухожу.

я не знаю, что тебе сказали. я ничего не знаю о том, что случилось после того, как меня привезли в больницу. мне говорят, ты переехал. когда спустя три недели я получаю телефон и звоню тебе, автоответчик сообщает мне, что «абонент находится вне зоны действия сети». мне не по себе от равнодушия голоса на той стороне. ему ли не знать, как я волнуюсь? мать говорит, это сделано ради моей и твоей безопасности. что ты поддержал это решение. я ей не верю, но она знает меня лучше, чем кто-либо. она знает, что мне не хватит духу пойти к дому твоих родителей.

так проходит еще две недели.  у меня уйма вопросов, но никто на них не отвечает. я никогда не испытывал такого отчаяния. я не могу отделаться от липкого ощущения неправильности происходящего. с каждым днем мне все больше кажется, что этот мир нереален. что я все еще нахожусь в психиатрической больнице и все это бэд-трип, вызванный херней, которую в меня пичкают. я хочу проснуться. я проснусь, если еще раз прыгну с крыши? в этот раз я точно проснусь, сону?

однажды я решаюсь и звоню свою бывшему лечащему врачу. я говорю ему о своих опасениях. он отвечает, что я должен к нему приехать. мне нечем ему платить, но мы договариваемся, что я расплачусь позже… я сижу в его светлом кабинете. здесь уютно и приятно пахнет. за спиной книжный шкаф и я читаю названия на корочках книг. нам приносят кофе.
— как ты?
— мне очень плохо и страшно. я совершенно запутался. кажется, что все катится куда-то в бездну. кажется, что я не могу проснуться с того самого дня. пытаюсь, но ничего не получается… — я говорю. говорю очень много и сбивчиво. иногда забываю о том, что хочу сказать. опускаю глаза на руки. я помню твои руки, сону. как ты опустился передо мной. и как солнце заливало комнату. я хочу вернуться туда. пожалуйста, мне нужно вернуться туда…

если я прыгну, я проснусь?

я комкаю у руках очередную записку и поднимаю взгляд на тебя. это страшно некомфортно, знаешь ли, видеть твой этот взгляд. то как ты делаешь вид, что теряешь интерес и меняешь тему. если бы я хотел, то смог бы всеми этими записками залепить стены в своей комнате, пол, потолок. я не хочу их. они никогда не были нужны. и когда мы встречаемся глазами после того, как очередная девочка подбегает ко мне, чтобы сунуть сложенный вдвоем листочек, я начинаю их проклинать. мне кажется, что это единственное, из-за чего мы могли бы поругаться, потому что все это оседает на дне твоих глаз. в такие моменты я ненавижу себя. мне кажется, что ты самый удивительный человек на свете, сону. мне хочется, отдать тебе все эти записки. может быть они нужны тебе?

… я вспоминаю адрес твоей электронной почты. все, что у меня есть — это мой страх и адрес твоей электронной почты. я должен переступить через первое. я сижу на краю кровати в своей комнате в доме родителей. уже вечер и солнце за окном стремится в горизонту. я сто раз набираю сообщение. сто раз стираю его. что, если все это правда? что, если ты сам не хочешь меня видеть? должен ли я знать правду?

«сону, давай встретимся через два часа в круглосуточном»…

я расплачиваюсь за кофе и сажусь у окна. в колонках играет юнха. время десять вечера. город рассыпается огнями, вспыхивающими то тут, то там. чтобы отвлечься, листаю новостную ленту. не хочу выглядеть взволнованно, когда сону придет. мысли в голове не умолкают. я знаю, что должен буду сказать. но не знаю справлюсь ли. кофе остывает и становится ужасным на вкус. никогда не любил холодный кофе. кажется, сону все равно. он всегда забирал у меня мой стаканчик, если я не допивал. сначала я возмущался, что он не берет себе кофе сам, а потом привык. сону нет через десять минут, через двадцать, через тридцать и через час. за это время я успеваю выпить еще две чашки кофе. уже не лезет и наверное сону не придет. я понимаю это, когда продавец без пяти полночь, говорит, что ему нужно закрыться на технический перерыв. перед уходом я все-таки покупаю ментоловые сигареты — сто лет не курил.

выхожу на улицу с сталкиваюсь с тобой и с городом... я теряюсь. я всегда теряюсь, когда ты рядом. ты как огромная черная дыра, в которой исчезают целый планеты, звезды, галактики. я исчезаю где-то там же. звездочеты больше не находят меня на небе.

у тебя рыжие волосы. как ты и хотел. а у меня дрожат руки от волнения. мы не виделись целых восемь месяцев, сону. мы никогда так долго не разлучались. я говорю:
— тебе хорошо, — и улыбаюсь.

гудение подъезжающего состава. я прячу руки в карманах. и себя всего туда же. наше неловкое молчание продолжается все то время, что мы едем в вагоне поезда метро. у меня звонит несколько раз телефон. в итоге в полном раздражении я выключаю его окончательно. перед глазами лоскут пола, кроссовки сону и порванные джинсы на коленях, поддёрнутое огнями отражение в стеклах.  рыжий врезается в память и прочерчивает там линию, делит все на «до» и «после», а я даже понятия не имею, что меня так задело. вру. на самом деле понимаю. и от этого тошно. нам бы вернуться назад, — я думаю и прижимаюсь головой к поручню, закрываю глаза. сону так близко, но до него несколько тысяч световых лет.

— почему ты на нем так помешан, хенсо? я тебе сказала, чтобы ты забыл. я тебе сказала, что вы больше никогда не увидитесь. слышишь?! — от голоса матери бьется сервиз и чашки на столе, закипает холодильник, поезда сходят с рельс. кто-то вот так однажды выпустил чуму на свет. мы стоим на кухне вчетвером: я, моя мать, ее ярость и мое отчаяние. смотрим друг на друга. так проходит мгновение, другое, третье, миллиарды лет.
— я люблю его… — она роняет чашку из рук и та рассыпается осколками по паркету. у матери дрожат губы — кто-то провел неаккуратную кривую линию и она заиграла красками. я говорю это так просто и обычно. для меня это также естественно, как если бы сказал о том, что дышу.
— заткнись! — у нее подрагивают пальцы и мысли похожи на цунами — меня пытается снести им.
— поэтому ты не можешь так просто это сделать… — разве в этом мире способно что-то выжить посреди пустыни, где ни глотка воды? мне больно. мне ужасно больно, — ты не можешь просто так взять и забрать его у меня.
— замолчи, хенсо! я не для этого тебя рожала!
эффектное слоу-мо получилось бы: моя мать накидывается на меня с кулаками, а я закрываюсь от нее только руками; крик сотрясает стены; весь мир пылает; весь мир в агонии.

как тебе там, среди миллионов других звезд? вдалеке от своей?

сеул собирает ночные огни. я собираю тени, падающие на нас от домов, деревьев. они скользят вдоль заборов и мостовых. опускаются на плечи и давят. давят. давят. я иду следом за сону и смотрю на его спину. мне все еще тошно. от самого себя. от того, что стало с сону. меня бесит. я знаю, что меня бесит. я говорил, что хотел бы, чтобы смысл жизни сону был во мне. но теперь меня это и злит. он не справляется. я не справляюсь. мы не справляемся. все это бесполезно. однажды, если мы ничего не предпримем, мы вновь окажемся на той или какой-либо другой крыше (даже если это будет метафора — крышей может оказаться, что угодно), шагнем к краю и сорвемся вниз. есть только два пути: вырваться из замкнутого круга или же ждать. ждать пока нас не сотрет.

когда волосы сону попадают под свет фонарей, они переливаются огнем. а ведь он даже не помнит. или может быть это я забыл? он не помнит того, как весь пылал. как огонь, сметающий все на своем пути. это завораживало и пугало, но в этом был весь сону. не в таблетках, не в терапии, не в снах с тонущим кораблем, в конце концов, не в дури, которая поддерживает теперь его моральное состояние. не в этом. раньше он тоже он не всегда сразу мог найти ответ. но он не боялся этого. и потому теперь мне самому страшно. сону потух, стал обычным. его как будто задавили. и я злюсь. на него за то, что поддался. на себя, за то, что оказался бессилен. на весь мир за то, что не принимает сону таким, какой он есть. я совсем не знаю, что мне делать с тем, что сону разучился себя любить. и теперь! теперь, когда он нужен больше всего…

мне бы хотелось знать ответ.

… соль обнюхивает мою обувь, когда я захожу в квартиру. ластится к руками сону. пахнет чем-то приятно сладким. и я вспоминаю просторную квартиру сону с темно-синими стенами. я ненавижу темные цвета. и я никогда не говорил об этом. мне было проще мириться с тем, как все есть, чем признать сону, что есть вещи, которые мне неприятны. я осторожно выстроил вокруг себя стену.  почему я виню сону в том, что он никогда меня не понимал? почему ему говорю, что это он виноват, что он ничего не знает?

— останешься? — я вздрагиваю, задумавшись, и поднимаю взгляд. киваю. я очень хочу остаться. это единственное, чего я хочу. никуда не уходить. не исчезать. не срываться и не оказываться в больницах. перестать существовать для родителей. чтобы время застыло и земля остановилась. быть только здесь и сейчас.

я разуваюсь и прохожу.

… между нами стена. я поднимаю взгляд к небу. она теряется где-то в облаках. я достаю маркеры и начинаю рисовать: зеленое поле, горы на горизонте, воющих на луну волков и вспыхивающие на ночном небе звезды. я рисую фонари и города. людей, гуляющих вечерами на набережной, сменяющиеся эпохи, себя бегущим за укатывающимся мячом, тебя на велосипеде, бег времени, школьных двор, шуршание книг, звонок на перемену, взмах волос одноклассницы цветочными духами, ступеньки ведущие на крышу, тепло солнца, блеск кулона на шее, поднимающегося из глубин океана кита…

… я сдираю с мясом «это хенсо, у него всегда все хорошо». мне ужасно больно. я хочу остановиться, но я смотрю на дёрганного сону, который раскладывает диван. на самом деле в сону почти ничего не изменилось. только цвет волос. я ухожу в ванну, чтобы смыть себя по водостоку. остаюсь один на один с собой. и с ней. она где-то рядом. вот выглядывает из-за плеча. шепчет тихо-тихо на ухо…

— я поговорю с отцом, слышишь?! — у нее растрепались волосы и смазало помаду, ярость по щекам, каждый вздох дается с трудом. я все еще дышу. осколки чашки блестят под ногами. я не умею смысла как человек. как имею значимости как сын. я проклятье, ниспосланное за грехи предков. почему ей нужно за это расплачиваться? почему… — и он отправит тебя учиться в штаты, чтобы ты пришел в себя!
она дышит. я — нет. я падаю в звезды, сгребая руками пустоту космоса. рядом никого.

рядом никого. я прошел точку невозврата. только отражение в зеркале и стекающая по лицу вода. я выхожу и сону дает мне свою одежду. она пахнет им. мне так нравилось всегда таскать его футболки. ловить на себе недовольный взгляд. улыбаться светло и спокойно. мне так хочется вернуться хотя бы туда. хотя бы в то ранее утро, когда я запивал водой таблетки ксанакса и свою паническую атаку. а сону не знал, что сильный стресс способен спровоцировать рецидив. я всего лишь подумал, что ему может быть неловко после.

я закрываю глаза. ща стене тикают часы. соль запрыгивает к нам и ложится у ног.

я
слышу
дыхание
сону.

он всегда много болтал. так много, что мне было сложно разобрать за всех этим правду. сону всегда виртуозно прятал ее между строк. я запинался и не знал, как реагировать. сону и сейчас много болтает. я не сплю. я собираю каждое его слово подобно тому как из горной породы выбирают крупицы золота.

… мы на сцене: я, сону, стул и веревка. акт первый прошел неудачно. я смотрю как сону задыхается. я в ступоре от ужаса. на нас обращены десятки глаз. слышно как скрипят кресла и кто-то откашливается. на него шикают. я слышу все. я весь этот зал, держащийся отстраненно и холодно на расстоянии. мне проще наблюдать за тем, как сону задыхается, а копия меня в ужасе наблюдает за происходящим. в какой-то момент из зала доносится крик «хватит стоять, придурок!» все взрываются смехом…

я рисую. рисую взмах крыльев голубя, расширенные зрачки одноклассницы на площадке. оборот планеты в шесть месяцев. цветение вишни и персиков. твои сбитые в кровь костяшки пальцев. белый бинт и таблетки антидепрессантов. выпускные дипломы. ветер, взлохмачивающий волосы. длинные ночи у круглосуточного магазина. твой смех я тоже рисую. я оставлю это все себе. каждое мгновение. взмах крыльев бабочки, в конце концов. и таблетки ксанакса. скорую помощь, стоящую на красном…

сону говорит, говорит, говорит. он все ближе и ближе. я открываю глаза. дыхание сону на моих губах. в глазах спрятался свет уличного фонаря. я вкладываю в несколько слов все прошедшие пять месяцев и свою усталость: «какой же ты дурак» и целую сону. какой же я тоже дурак.

… я останавливаюсь и смотрю на весь мир между нами. на горы и реки. на вязь железных дорог. на восходы и закаты. на рождение и смерть. я смотрю на тебя. весь мой мир в твоих глазах. я смеюсь…

сону обнимает меня, я обнимаю сону. мы никогда прежде не были так близки. у нас даже дыхание одно на двоих. удивительно. а потом я вспоминаю о его коленях и руках и прошу принести аптечку. мы включаем настольную лампу. нахожу антисептик и вату.
— знаешь…  — я замолкаю. я сижу на полу перед сону, у него дрожат руки. я видел это еще тогда, в кофейне, но как обычно задумываться начинаешь не сразу. догадка приходит сама собой, — сколько ты не пьешь таблетки? — он молчит. я поднимаю взгляд, — сону…
— четыре или пять месяцев…
— поэтому ты решил заменить их дурью, да? — я вновь раздражен. он кивает. я выливаю антисептик на вату, — тебе придется что-то с этим сделать.
я обрабатываю раны сону. соль все это время вьется вокруг.
— сначала все-таки опять начать пить таблетки и поменять психиатра… тебе придется, сону, слышишь?.. — соль виляет хвостом, ластится к ладони, часы спешат секундной стрелкой, слышно шаги квартирой выше, — и ты ни в чем не виноват. никогда не был. я сам пошел с тобой. этого я хотел. не ты. знаешь, почему? — сону прячут в спичечный коробок. моего сону, горящего красиво и очаровывающее, засыпают песком. перекраивают. я пытаюсь с этим жить последние пять лет. я смотрю на него и не узнаю. я пытаюсь собрать то, что остается, но моих сил так мало. мой голос дрожит от волнения, — я не мог понять, зачем мне этот мир без тебя. я не мог и до сих пор не могу осознать, что тебя может не быть, слышишь? я сам без тебя не справлюсь. никогда не справлялся…

я собираю осколки по кухне: разлетевшиеся острыми углами лепестки ромашек, переплетение узоров и цветные блики. я собираю их голыми руками, режу пальцы — кровь разводами мажет пол. солнечный свет квадратами расчерчивает поле сражения. я думаю: это не я. мне нужно забиться в угол, куда-нибудь под стол, закрыть глаза, перестать слушать, дышать, начать обратный отсчет, почувствовать как кислород истончается в легких и мир начинает уплывать. это не я. это кто-то внутри меня — он зол и бесконечно жалок. осколки продолжают резать пальцы. как жаль, думаю я, что этого недостаточно, чтобы потерять сознание или умереть. «джеймс бы заметил?» — спрашиваю я себя и тут же отвечаю: «он бы точно заметил». в соседней комнате скрипят половицы, открывается окно, чиркает зажигалка. в соседнюю комнату врывается ветер, она заполняется сизым сигаретным дымом. по полу тянет сквозняком. ложусь. ощущаю щекой шероховатость паркета. до боли кусаю губы. ненавижу себя.
— я устал, — говорит он вдруг, возникая в дверном проеме, — что ты опять устроил?
он подходит и опускается на корточки, он хочет, чтобы я встал, он говорит: «крис, прекрати этот концерт».
я смеюсь и поворачиваюсь на спину. солнце раскидывает солнечных зайчиков по стенам.

мне девять. я сижу в длинном коридоре. я, моя мама, и еще трое детей. день пасмурный и за окном поливает так, будто кто-то в спешке притащил тучи с тихого океана. мы ездили на побережье с родителями в прошлом году. в ушах все еще грохот накатывающих волн и крики чаек. «мы собираемся отправиться к океану в этом году», — говорю я, на меня смотрит внимательно мистер джеймс (я прихожу к нему каждую неделю. мама говорит, что так надо). мистеру джеймсу не нравится, что мы «топчемся на месте». каждый раз он дает мне карандаши и бумагу. мы повторяем вновь и вновь алфавит, но я все еще путаюсь в буквах. и они никак не хотят складываться в слова. так проходит час. затем я выхожу в тот же самый длинный коридор. моя мама все еще ждет. она тут же встает и неизменно задает один и тот же вопрос: «как прошло?» мистер джеймс вздыхает. внутри меня все съеживается.
мы идем по улице. тонкие пальцы матери больно сжимают мое запястье. я чуть поспеваю. ее шаг как мои три. вода стекает по волосам, щекам, заползает под куртку. я весь озяб и дрожу, когда мы добираемся до дома. «раздевайся! что ты ноешь?! почему ты не может быть как все дети?! кристоф, хватит!», — она сдергивает с меня мокрую одежду. я растираю по щекам слезы и пытаюсь перестать плакать, получается так себе, но я очень стараюсь, — «сегодня без ужина, слышишь?! иди к себе в комнату и только посмей оттуда выйти!»
мы не поедем никуда. я наврал мистеру джеймсу. папа ушел от нас зимой. мама сказала, что это я виноват. она говорит, если бы я был нормальным ребенком, все было бы хорошо.

— крис, нам пора, — объявляют посадку и я выныриваю из своих воспоминаний. джеймс сидит рядом. я киваю и встаю. мы отправляемся к океану. вся моя жизнь прошла в даллосе, я в нетерпении. джеймсу предложили работу в сан-франциско за «кругленькую сумму» и он, конечно же, согласился. у нас почти никаких вещей с собой. одна сумка — вся наша жизнь.
мы были в одной группе в реабилитационном центре, где и познакомились. все закрутилось само собой.

— сколько попыток суицида у тебя было? — высокий потолок, запах цветочного освежителя воздуха. засохшие декоративные цветы на столе в стеклянной вазе. я помню до мелочей и очки с широкой оправой и пристальный взгляд.
— пять? — кажется, я сомневаюсь. их больше, но если я скажу об этом, разве это не усугубит ситуацию? пальцы в замок — закрываюсь. я же не псих какой-то, в самом деле, почему она на меня так смотрит? разве не все в моем возрасте пытаются покончить с собой?
— зачем ты поджог дом приемных родителей? — он горел красиво. яркими оранжевыми всполохами тянулся к ночному небу и был похож на феникса, пытающегося взлететь. жар его опалял кожу.
я пожимаю плечами и вру:
— я не знаю, — я хотел, чтобы они обратили на меня внимание, — я случайно. меня накажут за это?
у отчима была зажигалка с выгравированным орлом. я часто рассматривал ее. ее подарили ему друзья, когда они окончили школу. с тех пор она всегда была с ним. мне она тоже нравилась. я взял ее у него из куртки. часы только-только отметили два ночи. я вернулся к себе в комнату, чиркнул колесиком, откинув крышку зажигалки, и поднес пламя к старым шторам. они тут же загорелись.
— нет, кристоф, но нам придется вернуть тебя в интернат.
— за что?! я же ничего плохого не сделал!
— мистер и миссис майлз боятся, что ты навредишь их дочери…
мне семнадцать. год назад родилась лиззи. у нее огромные синие умные глаза. «лиззи — самый удивительные ребенок во всем мире» — говорила миссис майлз, склоняясь над кроваткой. я просто хотел, чтобы они любили меня также сильно. разве я этого не заслуживаю? я был зол, но никогда бы не навредил лиззи.
в тот же год я бросаю школу.

однажды джеймс приносит домой уличного кота. он говорит, что тот теперь будет жить с нами и что я должен придумать ему кличку. я предлагаю не заморачиваться и называть его просто «кот». джеймс соглашается. «теперь нас трое, почти как настоящая семья», — радостно думаю я. кот быстро обживается и мне начинает казаться, что так было и будет всегда. мы пару месяцев назад переехали в сан-франциско. мне здесь нравится. джеймс тоже доволен.
в тот день я возвращаюсь домой раньше обычного. джеймс встречает меня на пороге. у него странно хорошее настроение, он говорит, они заключили выгодный контракт и его ждет повышение, поэтому он решил, что мы должны отметить это дело. я переодеваюсь и мы садимся на стол. джейм приготовил рагу и купил вино.
— как тебе мясо? — спрашивает он.
— мне нравится все, что ты готовишь, ты же знаешь.
— я знал, что кот на вкус будет неплох… — он улыбается.
меня выворачивает наизнанку в ванной, я сбегаю сюда от внимательного взгляда серых глаз. стук в дверь. я не хочу знать, зачем он это сделал. я злюсь и ненавижу его.
— кристоф, выйди, нам надо поговорить, — его голос по ту сторону двери звучит безумием. меня колотит...

я сплю и мне снится странный сон. снится, что папа вернулся. что вот он открывает дверь и я бегу ему похвастаться своими успехами. теперь я умею хорошо читать и писать. я справился. я стал нормальным ребенком и родители могут меня любить и гордиться мной. папа говорит: «раз такое дело, мы можем отправиться к океану». я иду собирать вещи и мы едем на вокзал.
— кристоф, проснись. вставай скорее! от тебя никакого толку! — мать сдергивает одеяло. дома холодно. еще даже солнце не встало, — читай! — я тру глаза. мать тычет в меня учебником. я начинаю плакать, — читай, кому сказала! читай! читай! ЧИТАЙ!
я открываю книгу, но не понимаю, что написано. начинаю придумывать.
— разве там это написано?! — она больно хватает меня за волосы и тащит за собой на кухню, — если ты не начнешь читать, я убью себя. ты хочешь, чтобы я умерла, кристоф? ты хочешь остаться совсем один?
я реву: «нет, пожалуйста, мне больно! пожалуйста, не надо! я прочитаю!»
она хватает нож: «я тебе сказала, кристоф, если ты не справишься, я умру и это будет из-за тебя…»
в то утром она покончила с собой. кровь расползалась пятном по полу кухни. все ближе и ближе ко мне. черная рукоятка ножа торчала из тонкой белой шеи. мои щеки, колени, футболка и руки были в крови. казалось, весь мир стал красным.

мне двадцать два. исполнилось сегодня. мы отмечали в баре. я заболтался со знакомым джеймса пока тот выходил курить.он спрашивал про даллас, про мою работу и про то, почему мы решили все бросить и уехали сюда…
— он причинял когда-нибудь вам вред? — я сижу в полицейском участке. кто-то приносит кофе. на часах далеко за полночь.
— нет, никогда. непосредственно мне — нет. но,  — поднимаю глаза на полицейского, чашка подрагивает в моих руках, — год назад… он убил нашего кота.
— почему вы не сообщили об этом в полицию?
— мне было страшно…
— вы знали, что у него неустойчивая психика? вы знали, что до этого он уже убивал? — лобовое стекло от удара битой расходится паутиной и отзывается треском. в свете фонаря искаженное лицо джеймса становится особенно жутким, особенно прекрасным. сигнализация отчанно воет, эхом отталкиваясь от спящих домов. кто-то кричит в баре за спиной — там, в тусклом свете уборной, нашли изуродованное тело.
— нет, я ничего не знал.

мои пальцы в крови. она пачкает футболку. я все еще смеюсь. кухня залита светом. «ты хочешь, чтобы я умер?» — спрашиваю.
— я люблю тебя, крис. люблю больше жизни, поэтому прекрати. я не хочу, чтобы ты умирал. зачем ты разбил тарелки? зачем ты так злишься?
теперь джеймс тоже собирает разлетевшиеся острыми углами лепестки ромашек, переплетение узоров и цветные блики. голыми руками. аккуратно. солнечный свет путается в его волосах. я хочу, чтобы он смотрел только на меня, любил только меня, дорожил мной.
— ты врешь мне, — я встаю, улыбаюсь, — если ты когда-нибудь еще раз на кого-нибудь посмотришь, я убью себя. тебе придется с этим жить.

они сказали, что он болен. что его ждет лечебница. что после, когда он будет в себе, они возобновят уголовное дело и осудят его. но не сейчас. они сказали, что мне нужна реабилитация, что я в опасности. они отправили меня в кордову. «там вы будете в порядке», — сказали мне.

#лю янян, 19 y.o.
«в поисках счастья я нарисую любовь нашу карандашами»

[ студент — my madness, zhong chenle ]

{лето на чеджу — волны облизывают берег белой пеной; чайки воруют хлеб с рук, солнце стремится за край горизонта и окрашивает прямоугольники домов сапфировыми переливами; мороженое сладко тает на губах; воздушный змей хамелеоном сливается с облаками; ханок с длинными переходами и смехом, запертым за тонкими дверьми; мчаться с холма на велосипеде и влететь в кусты японской камелии — принести позже ей в память мягкие игрушки и свечи; разодранные колени и локти; дурацкие надписи на гипсе следующий месяц; победить суровый взгляд отца. осень, зима и весна в сеуле — запах пыли и старых бумаг; высокие потолки; задаваться вопросом: «почему фемида, а не астрея?» и не найти ответ; выбритый затылок отцовского водителя; выучить наизусть стук правосудия и слышать его даже за толстыми дубовыми дверьми; вспышки камер и заголовки в журналах и на первых полосах газет — блестящая карьера; мраморные ступени; табели со сплошным «отлично» и ворох репетиторов, лучшие рекомендации. осень, зима и весна в сеуле — потерять интерес слишком рано; обзавестить друзьями из «дурной компании» и потерять их, найти новых, те, что лучше, те, что «полезны для …»; отыскать тревогу в мелочах: закрывать двери, мыть руки сотней раз; проверить там ли и так ли лежат книги; правильно ли закрыта дверь, возвращаться даже, когда помнишь, что закрыта, чтобы проверить повторно; разрывать линию звонками «с тобой все в порядке?»; три часа уборки каждый день и разрушенное доверие; заставить поменять номера на нечетные — четные проносят неудачу; вести дневник с бесконечно растущим списком дел, чтобы ничего не забыть и все равно в тревоге думать, что забыл; сжечь его однаждый летом на чеджу, когда прилив подступает к босым стуням, а сапфировый закат путается в волосах. лето на чеджу — просторный кабинет с книгами по психологии на полках; удобное кресло, в которое проваливаешься; разговор по душами трижды в неделю по расписанию; вспомнить про куст камелии — белые баночки в дурацких надписях; осознать, что это навсегда; принять нового себя; в принципе инфантильно относиться к жизни; шутить, что окр для особенных. осень, зима и весна в сеуле — первая влюбленность в зеленый свитер преподавателя по корейскому; новый набор слов и установок от нового психотерапевта; бояться трещин на асфальте; ходить только по левой стороне; «прекрати разговаривать с деревьями, я же вижу, не слепая», — пропадать часами в саду у дома; решиться на переезд на последнем году обучения в школе — пятнадцать минут до школы эволюционируют в три часа; «это был просто плохой период в жизни»; первые наудачные отношения; огрызок любви: «ты знал, что я всего лишь твоя компульсия?»; улыбаться, потому что все равно — пройдет. осень, зима и весна в сеуле — поступить в сеульский на юридический, потому что так хотели родители; кофе по утрам и желтый свет ламп с библиотечной тишиной по вечерам; ложиться спать под утро или вовсе не спать; грохочущая музыка клубов; три шота на входе; забыть как дышать — однажды столкнуться в коридоре и с тех пор стараться словить твой взгляд, но оказаться под напором ниагарского водопада и захлебнуться насмерть; упрямо умирать каждый день; опять кофе по утрам; хотеть иногда быть лучшей версией себя; сталкиваться на общих лекциях — завороженно наблюдать и прятаться за книгой, теряться во всемирной паутине; опять бессонные ночи; не ценить ничего, потому что в голове все смешалость; «невыносимая легкость бытия»; опять смывать тревогу в раковину раз за разом; опять ловить твой взгляд; попытаться однажды заговорить — если бы это была игра, то с фатальной ошибкой и обнулившимся процессом; вспомнить то лето не_на_чеджу} отец — главный судья; мать — известный адвокат с послужным списком из политиков, знаменитостей, бизнесменов; чоболь в каком-то там поколении с породистой родословной на стене в кабинете в их загородном доме; брендовые шмотки; попсовая музыка; жизнь на лайте; янян с первого, второго и десятого взгляда поверхностный — болванчик с качающейся головой в автомобиле японского якудза; под слоем из напускного может быть стрыто что-то философское, но скорее нет, чем да; возможно способен на глубокие чувства — ему бы хотелось чего-то «того самого», но пока никак; любознательный, любопытный, часто нарушает границы личного пространаства; любит желтый и зеленый; кажется наивным, но не дурак; добрый; в его жизни все складывается так, как надо; не испытывал никогда никаких трудностей, кроме окр; «сломанное всегда можно заменить, если это не человек»

lee yoonji ли юнджи — solo

18, schoolboy

тонкие холодные пальцы греются в его руках; провести по выбеленным волосам не нарушив тонкую грань сна пока солнце ползет по щеке; осколки цветного стекла под ногами; сбитые в кровь костяшки; втянуть горечь дыма в легкие и закрыть глаза: «отстань». детство пахнет морским бризом, ощущается скользкими водорослями; «подождите меня!» — желтая куртка брата удаляется кляксой прочь; резиновые сапоги не спасают от воды; запах сладкой картошки; черными разводами уголь растирать по щекам; «уйди!» — дверь хлопает перед лицом; разрыдаться в голос от обиды, чтобы услышали все; ловить мыльные пузыри; разглядывать улиток, перебегающих дорогу; задавать вопросы вновь и вновь, и вновь; разбить соседское окно мячом; пускать кораблики по ручейкам после дождя. скрип половиц; от ладони сынхо пахнет резиной и пластиком; шепот на ухо: «молчи»; дышать в шкафу нечем; звон стекла разлетается по квартире; тяжелые шаги; алая помада на губах искажается в кляксу и ползет по щеке в тусклом свете лампы над потолком; «ах ты, сука…»; тень падает на пол; бом закрывает глаза.. ореховый поцелуй; блеск светофора и фонарей подступает разводами к кроссовкам и кедам; небо пытается похоронить под собой; запах трав на волосах. дрожь мурашками по коже и блеск глаз — здесь умирают и рождаются вселенные. прижаться носом к шее; запутаться в замке рук. «люблю тебя» — смех вспорхнет чайками и унесется прочь, хлебные крошки опадут на песок; промолчать и опустить взгляд — всех слов мира окажется недостаточно. … земля забивается под ногти; кровь впитывается в ткань кофты и джинс; тошнота подступает комом к горлу; джусона выворачивает тут же — минсон смотрит зло и раздраженно: «идиот»; у сынхо дрожат руки и даже лицо в крови; «прекрати, мин..» — слова врезаются в сознание пилой. никто не узнает никто никогда не найдет никто не… кошмары; кошмары; кошмары; баночки с антидепрессантами доставать из мусорного ведра; смотреть с упреком; шептать тихо-тихо, на самое ухо «пожалуйста, ради меня. м?»; заглядывать все в те же глаза. «с такой мордашкой, зайка, ты был бы ужасно популярен. не хочешь попробовать?» — подружки матери делят несколько квадратных метров; мерзкий растворимый кофе окрашивает воду; сынхо подпирает дверной косяк плечом и заливисто смеется; «ненавижу тебя»; игла под вену — минсон отводит взгляд и получает пощечиной «съебись уже…»; звезды и облака на разноцветных таблетках под языком пока никто не видит, пока никто не знает; звонок колокольчика на двери — солнцем полон просторный зал; шумит кофемолка; дым ментоловых сигарет на перерыве; «давай посмотрим вечером что-нибудь?». осенью ветер путает волосы; кеды шуршат листвой; руки прячутся в карманах джинсовки; «мин, посмотри…»; все еще целая вселенная в глазах…

#лю янян, 19 y.o.
«в поисках счастья я нарисую любовь нашу карандашами»

[ student — you're my madness ]

лето на чеджу — волны облизывают берег белой пеной; чайки воруют хлеб с рук, солнце стремится за край горизонта и окрашивает прямоугольники домов сапфировыми переливами; мороженое сладко тает на губах; воздушный змей хамелеоном сливается с облаками; ханок с длинными переходами и смехом, запертым за тонкими дверьми; мчаться с холма на велосипеде и влететь в кусты японской камелии — принести позже ей в память мягкие игрушки и свечи; разодранные колени и локти; дурацкие надписи на гипсе следующий месяц; победить суровый взгляд отца. осень, зима и весна в сеуле — запах пыли и старых бумаг; высокие потолки; задаваться вопросом: «почему фемида, а не астрея?» и не найти ответ; выбритый затылок отцовского водителя; выучить наизусть стук правосудия и слышать его даже за толстыми дубовыми дверьми; вспышки камер и заголовки в журналах и на первых полосах газет — блестящая карьера; мраморные ступени; табели со сплошным «отлично» и ворох репетиторов, лучшие рекомендации. осень, зима и весна в сеуле — потерять интерес слишком рано; обзавестись друзьями из «дурной компании» и потерять их, найти новых, те, что лучше, те, что «полезны для …»; отыскать тревогу в мелочах: закрывать двери, мыть руки сотней раз; проверить там ли и так ли лежат книги; правильно ли закрыта дверь, возвращаться даже, когда помнишь, что закрыта, чтобы проверить повторно; разрывать линию звонками «с тобой все в порядке?»; три часа уборки каждый день и разрушенное доверие; заставить поменять номера на нечетные — четные проносят неудачу; вести дневник с бесконечно растущим списком дел, чтобы ничего не забыть и все равно в тревоге думать, что забыл; сжечь его однажды летом на чеджу, когда прилив подступает к босым стуням, а сапфировый закат путается в волосах. лето на чеджу — просторный кабинет с книгами по психологии на полках; удобное кресло, в которое проваливаешься; разговор по душами трижды в неделю по расписанию; вспомнить про куст камелии — белые баночки в дурацких надписях; осознать, что это навсегда; принять нового себя; в принципе инфантильно относиться к жизни; шутить, что окр для особенных. осень, зима и весна в сеуле — первая влюбленность в зеленый свитер преподавателя по корейскому; новый набор слов и установок от нового психотерапевта; бояться трещин на асфальте; ходить только по левой стороне; «прекрати разговаривать с деревьями, я же вижу, не слепая», — пропадать часами в саду у дома; решиться на переезд на последнем году обучения в школе — пятнадцать минут до школы эволюционируют в три часа; «это был просто плохой период в жизни»; первые неудачные отношения; огрызок любви: «ты знал, что я всего лишь твоя компульсия?»; улыбаться, потому что все равно — пройдет. осень, зима и весна в сеуле — поступить в сеульский на юридический, потому что так хотели родители; кофе по утрам и желтый свет ламп с библиотечной тишиной по вечерам; ложиться спать под утро или вовсе не спать; грохочущая музыка клубов; три шота на входе; опять кофе по утрам; хотеть иногда быть лучшей версией себя; завороженно наблюдать и прятаться за книгой, теряться во всемирной паутине; опять бессонные ночи; не ценить ничего, потому что в голове все смешалось; «невыносимая легкость бытия»; опять смывать тревогу в раковину раз за разом; опять ловить взгляд; если бы это была игра, то с фатальной ошибкой и обнулившимся процессом; вспомнить то лето не_на_чеджу

отец — главный судья; мать — известный адвокат с послужным списком из политиков, знаменитостей, бизнесменов; чоболь в каком-то там поколении с породистой родословной на стене в кабинете в их загородном доме; брендовые шмотки; попсовая музыка; жизнь на лайте; янян с первого, второго и десятого взгляда поверхностный — болванчик с качающейся головой в автомобиле японского якудза; под слоем из напускного может быть скрыто что-то философское, но скорее нет, чем да; возможно способен на глубокие чувства — ему бы хотелось чего-то «того самого», но пока никак; любознательный, любопытный, часто нарушает границы личного пространства; любит желтый и зеленый; кажется наивным, но не дурак; добрый; в его жизни все складывается так, как надо; не испытывал никогда никаких трудностей, кроме окр; «сломанное всегда можно заменить, если это не человек»

яркой падающей звездой, озаряющей горизонт у самого края, ты вскидываешь взгляд к отблеску звезд под ногами, черпаешь ладонями раскаленный песок, остывающий в ночи.

твоя жизнь — вызов. твое существование — благословение. а любовь — проклятие.

там, где когда-то журчали ручьи и было слышно пение аранар; там, где когда-то джинны призывали к мертвым землям дожди; где в лучах раскаленного до красна солнца, пробивались сквозь камни и песок одинокие ростки, борясь за жизнь и превращаясь дремучие леса и великолепные сады —

— здесь

в бесконечности умирающих некогда величественных городов, вязь следов теперь жадно слизывает губительный ветер.

теперь земля давит на своды бесконечного лабиринта, черви вгрызаются в известку камня, шелестят в темноте бессметные полчища скорпионов. чтобы выжить в лабиринтах пустыни надо ли быть ребенком бога, упавшим с небес?

священными скоробеями почтительно украшали твою пустую могилу последние жрецы вали вайдж и запечатывали ее от случайных путников; статуи инпу будут вечность охранять твой крепкий сон, аль-ахмар, а потомки сложат такие далекие от истины легенды.

в мерном блеске ирменсуля под ноги упадет последняя слеза — взрастет одинокий росток

и прекрасные леса сумеру на прощанье содрогнутся от горя, приветствуя нового архонта.

—

давай поиграем историю царя дешрета и руккхадеваты. и то, что будет потом. без нахиды. нахида — это продукт фатальных ошибок, с которыми столкнулись первые правители сумеру; результат великой жертвы, принесенной во имя спасения живого. и эта история не о ней. а о дружбе, любви и самопожертвовании.  а еще у меня есть мысли, оставшиеся вне заявки. и множество всяких «но… но… но…» и «а еще можно вот так»

я не люблю заместительные, но люблю вкусные тексты. на входе жду пост в лс, чтобы сразу разобраться насколько наши буквы совместительны по наталке. пишу по всякому. от 3 до 10к. смешиваю коктейль из времен и лиц в одном посте, люблю вставлять флешбеки и кидаться метаформами. пишу ласплоком, без птицы-тройки, но не осуждаю за нее и заглавные. пост от «раз в пару дней» до «как получится» по ситуации.

а еще у меня мейл версия руккхадеваты, так что это мм. и говорят, если прийти, можно получить благословение от пастора и всех его мирян

где-то на самом краю света опускающиеся в лунку искристые зерна покинут тепло ладоней - соединят частицы всего сущего, обволакивающим теплом оплетут каждую травинку, каплю росы, отразятся мудростью в птичьих глазницах, пыльцой осядут на пестрых крылья бабочек, обернутся яркими снами, сплетаясь в невидимую сеть, и там где когда-то была пустота, раскинутся огромные ветви великого древа.

на берегу редких озер лотос кальпалата спрячется в тени - подальше от убийственный солнечных лучей. начало случится там, где великой стеной сломленных корней, вгрызающихся в очертания небес, лес остановит песок в бесконечной борьбе за свое существование.

одинокий путник склонит голову над веной рек, зачерпнет прозрачность вод, спасаясь от жажды; по тропинкам заспешит россыпь детского смеха, вгрызаясь в спелые закатники; караваны проложат дороги среди широких стволов и непроходимых скал, пройдут там, где когда-то были непроходимые топи - заспешит весь тейват за знаниями.

былое наваждение обернется реальностью и больное сердце будет искать здесь покой. будущее, о котором ты когда-то мог только ( не смел даже ) мечтать?

померкнет запах пурпурных падисар...  ( прощу тебя остановись )

дрожью рук в попытке воссоздать то, что когда-то было дорого, однако пустыня отринет фальшивое цветение. из божественной крови среди крокодильего оскала в темноте пещер прорастут проклятые цветы в момент солнечного затмения. ( пожалуйста, остановись ) захлебнется пылью и грязью ирминсуль. прорастет скверной плодородная земля. окаменеет человеческая кожа - а они в безумии своем будут сдирать ее голыми руками.

( Х В А Т И Т )

в том кровавом затмении смерч поглотит солнце. блеклость лунного света безумной точкой.

он остатки звездной пыли на кончиках пальцев смахнет где-то на самом краю света вместе с остатками сил - последним дыханием сольется с раскинувшимися по всему миру ветвями. сабзерус почернеет днем траура. померкнут сны.

"пусть мир окончательно забудет меня" - бесконечный тихий шепот рассыпающейся души.

♱RUKKHADEVATA♱
руккхадевата

–han vanwijnsberghe –

thought that I was gone for good. you thought that I was moving on. but I've been here waiting. I have been waiting for you lie ning - home

[indent] где-то на самом краю света опускающиеся в лунку искристые зерна покинут тепло ладоней - соединят частицы сущего, обволакивающим теплом оплетут каждую травинку, каплю росы, отразятся мудростью в птичьих глазницах, пыльцой осядут на пестрых крылья бабочек, обернутся яркими снами, сплетаясь в невидимую сеть, и там где когда-то была пустота раскинутся огромные ветви великого древа.

[indent] на берегу редких озер лотос кальпалата спрячется в тени - подальше от убийственных солнечных лучей. начало случится там, где великой стеной сломленных корней, вгрызающихся в очертания небес, джунгли остановят песок в бесконечной борьбе за свое существование.

[indent] одинокий путник склонит голову над веной рек, зачерпнет прозрачность вод, спасаясь от жажды;
[indent]  по тропинкам заспешит россыпь детского смеха, вгрызаясь в спелые закатники;
[indent] караваны проложат дороги среди широких стволов и непроходимых скал, пройдут там, где когда-то были непроходимые топи —
[indent]  [indent]  [indent] — заспешит весь тейват за знаниями.

[indent] былое наваждение обернется реальностью и больное сердце будет искать здесь покой. будущее, о котором ты когда-то мог только ( не смел даже ) мечтать?


[indent] но померкнет запах пурпурных падисар... ( прощу тебя остановись )

[indent] дрожью рук в попытке воссоздать то, что когда-то было дорого, однако пустыня отринет фальшивое цветение. из божественной крови среди крокодильего оскала в темноте пещер прорастут проклятые цветы в момент солнечного затмения ( пожалуйста, остановись ) захлебнется пылью и грязью ирминсуль. прорастет скверной плодородная земля. окаменеет человеческая кожа - они в безумии своем будут сдирать ее голыми руками.

( х в а т и т . . . )

в том кровавом затмении смерч поглотит солнце. блеклость лунного света болезненной точкой.

[indent] он остатки звездной пыли на кончиках пальцев смахнет где-то на самом краю света вместе с остатками сил - последним дыханием сольется с раскинувшимися по всему миру ветвями. сабзерус почернеет днем траура. померкнут сны.

"пусть мир окончательно забудет меня" - бесконечный тихий шепот рассыпающейся души.

— летяга — вдыхать волны.

[indent] унеси меня тихий океан — я совсем спокоен. совершенно пуст  и немного пьян, что же я такое  [indent] камни на душе топят и на берегу и я не смогу, и  я больше не/смогу. я хочу дышать, я хочу вдыхать волны. вся моя печаль проросла и без воды. я  не_поводырь, но вокруг туман и дым. я хочу дышать,  [indent] я хочу дышать.

---