нервы отбивают чечётку по начищенному до глянцевого блеска паркету: седжун заглушает их шумные каблуки вазой — осколками режет барабанные перепонки изнутри; «лишь бы ты только заткнулся». садится на корточки и проглатывает своё искажённое красным дубом отражение: если прольётся немного капель — никто не увидит; раскрывает кожу неловко, укладывая мелкие осколки в большую ладонь лодкой, словно это их прошлое, их будущее: оно плывёт по реке нила вниз — целая жизнь бок о бок, которую теперь необходимо склеить, очистив химикатами окроплённый фарфор до костей. осколки стоимостью новой машины седжуна живут с сегодняшнего дня на верхушке мусорного ведра; время и чужие руки снижают их стоимость до отрезанной шихен прошлым вечером ботвы моркови.
«я уже знакомил тебя с ней, нет надобности делать это снова». седжун темными безднами затягивает ее задающееся вопросами лицо, обрамлённое летящими свадебными букетами, и тихо кивает, говоря: «все расскажу в постели». он ложится спать в ее комнате с лианами из плетёного шафрана: ненавидит, когда утром в душе смывает частички запаха пряной души вместе с листьями из собственной кожи — он жуками, рыбьими чешуйками и деревянной корой въедается под броню собственной кожи, далёкими лунами переливающейся; седжун чешет, забивает эпителий под ногти, скребёт до полос неглубоких, до кратеров с недавно найденными частичками воды на луне, но с цветом красной акварели, растекающейся в струйках кафельного пола под ногами враждебного марса; пытается избавиться от любого напоминания нелюбимого тела. «субин, сегодня ты спишь один». ночью чужие вьющиеся волосы оплетаются локонами вокруг его шеи, лезут выше: забивают глаза, ноздри и уши, царапают слизистую секущимися кончиками. «спасибо, боже, что даруешь мне вечное умиротворение в нигде» — обязательно скажет, когда встанет перед лицом будды на колени.
следующим утром седжун приоткрывает завесу тайны: пока руки морфея по-отечески укачивают субина, словно плот в море, он рвёт невидимую ткань подушечками и забирает телефон в свои трясущиеся руки. мессенджеры, браузер, соц.сети — он бьет пальцами по экрану, проверяет все, что может расколоть оболочку непослушной памяти. замечает не сразу, как календарь выдаёт ближайшую дату приёма врача; «доктор ким, психиатр»: он забирает субина из этой больницы столько раз, сколько уже и не помнит — слишком часто, чтобы считать каждую просьбу подвезти. субин говорит, что это всего лишь «плановый осмотр», «а ещё мне нравится кататься на твоей машине», но разве осмотры проводят так часто? седжун чувствует вбитый по рукоять нож глубоко в грудной клетке: каждым кровяным тельцем; так близко к мотору, что тот почти останавливается, еле-еле тарахтя ржавеющими шестеренками.
дверь в его комнату закрывает рот и глаза характерным щелчком, не выпуская наружу ни одного децибела, не впуская даже и толики информации из внешнего мира. теперь это пространство — целая субинова вселенная, где планеты крутятся вокруг его оси.
— я могу дать вам любые деньги. такие деньги, что раз в пятьдесят превышают стандартную оплату приёма субина, — носок остроносой туфли застревает в проеме почти закрывшейся перед лицом двери. надавливает ладонью не на ручку, но на замок: старается совершить проникновение со взломом пальцами-отмычками, хоть он и электронный. — прошу, расскажите мне все.
мысли пробиваются сквозь голову: в этой черепной коробке им слишком тесно рядом с клятвой гиппократа — змей покидает чашу и обвивается вокруг извилин седжуна; давит, сжимает, лишая кислорода; прокусывает серое вещество, через клыки пуская едкий яд. прл, попытка суицида. седжун сдавливает сигарету губами: почти ломает ее на фильтре, пока пролистывает в нужные даты старые сообщения субина; «доброй ночи, я люблю тебя сильнее своей жизни», «буду занят некоторое время, так что сам позвоню, когда освобожусь» — он никогда и не звонит первым; никогда не пишет, только если что-то срочное нужно, здесь и сейчас. тогда почему ему не кажутся странными эти сообщения, кричащие красным знаком sos.
— пей свои таблетки, субин, — седжун зажимает его подбородок и поцелуем проталкивает кружки с льющейся из уголков губ водой, заставляя все проглотить: собой добавляет кислый привкус жалости; стойко держится, когда он кусает, зверем вгрызаясь в нижнюю губу; выплёвывает белоснежные овалы с выдавленной на поверхности буквой и снова пачкает пол. рукой обтирает рот — брезгливо, брови сдвигая ближе к переносице, будто после поцелуя в подростковой бутылочке с тем, кто не нравится, но почему-то увязался за тобой, и ты испытываешь чувства хуже, чем обычное сожаление, стараясь от него отвязаться. высыпает новые таблетки на ладонь и той же рукой прижимается к покрасневшим от не своей крови губам; давит таблетками на рот, а в благодарность получает красное клеймо на ребре ладони вместо подарка на годовщину.
— я не буду есть. не буду ни есть, ни пить, пока ты меня не выпустишь.
— она готовила это специально для тебя. не можешь проявить хоть каплю уважения и съесть? вкусно же, — делает вид, что не слышит конец фразы: пропускает магнитными волнами по воздуху мимо ушей, потому что не собирается выпускать; ни из дома, ни из сердца. может быть, из комнаты, чтоб вместе поужинать, но когда субин бросает наполненный водой стакан на пол, «может быть» небрежно стирается с листа ластиком. седжун прижимает салфетку к перепачканной пастой губам и безмолвно шипит, стоит ему задеть рану [где-то в сердце]. – я вызову горничную.
ладони бьются кулаками об седжунову грудь, выбивают на теле молчаливое «ненавижу», «сдохни», «выпусти меня наконец», «кто ты», «я тебя не знаю». он терпит, хоть и больно, хоть и хочется пощечиной приложиться, привести в чувства; в те чувства, что субин забывает, перестает отдавать взаимностью с поцелуями, когда губа губу теплом обнимает.
бульон из индейки кипятком прожигает рубашку седжуна, стоит рукам подтолкнуть поднос вверх и дирижированием вызвать мелодию падающей на серебро тарелки. для него все проносится в одно растянутое вечностью мгновение: боль, накатывающая лишь через минуту; быстрые шлепки босых ног по коридору, нервная ручка входной двери – слышно, как проворачивается вверх-вниз, вверх-вниз, вверхвнизвверхвнизвверхвниз; пальцы уже который раз оплетаются вокруг тонкого запястья в этой реальности: «перестань». всем телом он вдавливается в спину субина.
— видишь, она не откроется, даже если в следующий раз ты плеснешь мне кипятком в лицо, — кривую улыбку прячет сперва за ожогом первой степени, а затем – в чужом загривке. теряющегося в рваном дыхании резкого движения достаточно, когда хомуты стягивают эти чертовы запястья. — закажем еду из твоей любимой доставки. врач сказал… — морщится.
— если окружить тебя тем, что знакомо и нравится, память может вернуться.
дождь льёт 7 дней и 7 ночей; дождь затопляет набережную; дождь пробивается через стены, крышу и ребра: ударяется крупными каплями о кости, плывёт лопнувшей дамбой к сердцу седжуна — оно утонуло и больше не дышит.
твоя улыбка дарит успокоение: светит вторым солнцем изнутри. я смотрю в рот: вяло пережевываешь гречневую лапшу – говорил же, что не любишь, зачем заказывать второй раз? улыбаюсь, посмеиваясь и склоняю лицо в свою тарелку: хочешь иметь со мной общего больше, чем на миллион. дребезжащие долгими годами колонки выплевывают давно известные ноты; я говорю «наша песня», едва слышно подпеваю и обутой ступней ударяю в такт по залитому светом полу; пускаю вибрации в твое тело. как думаешь, сколько еще продлится наша любовь?
— завтра у нас занятие в студии, так что вечером надо доделать домашку – не задерживайся на работе. я буду ждать внизу ровно в шесть. домой тоже поедем вместе, — проговаривать то, что ты и так знаешь – ненужно, но мне почему-то нравится: языком обвожу каждую букву и все больше с подобной фразой становлюсь к тебе ближе. мне нравится говорить, что ты – мой; мне нравится говорить, что мы живем вместе, когда нас никто не слышит, кроме проходящих мимо зевак; мне нравится мыть за тобой посуду и убирать пустые пачки из под чипсов, раскиданные на кофейном столе после киносеанса; нравится вторая щетка в ванной; мне нравится просто быть рядом – как сейчас. чувствовать твое тепло и передавать свое одним лишь нахождением поблизости: перед твоим лицом, за спиной, бок о бок – как угодно, лишь бы быть. несмотря на то, что за столько лет мы привыкли к отношениям и друг другу, я все еще люблю тебя: скучаю, когда долго не вижу; думаю о тебе в свободное от работы время. но скучаешь ли и думаешь ли ты в ответ?
жму на грифель, набрасывая тени: они мягко обнимают твое лицо в красно-оранжевом закате падающего за карниз солнца; жаль, что тебя сейчас не обнимаю я. щурюсь, выставляя вперед прямую руку и отклоняя назад спину: держу кончиком языка губу, а большим пальцем – карандаш по горизонтали; по шероховатой бежевой поверхности скребу кончиком короткого ногтя. оставляю на бумаге мягкие линии – легко и невесомо, каким видишься мне ты после двух бокалов вина. о чем ты сейчас думаешь, субин? шумно глотаю, разрезая подпрыгивающим кадыком повисшую между нами атмосферу: не смотри так глазами, не облизывай так губы; застегни рубашку, ради бога. почему ты вдруг переоделся, зайдя домой?
рисунок я заканчиваю на лице: продолжать выводить контур предпочитаю кончиками пальцев, ладонями, зарываясь румяным лицом в шею и рассеивая дыхание в пьяную дымку на живом холсте. «ты сменил парфюм? пахнешь иначе» — шепчу едва ощутимо: только для нас двоих, пока твои ноты держатся самым притягательным ароматом в голове; челюсти сжимаю легко на завитке уха: помню, что тебе нравится, когда я за ним веду влажными дорожками. с губ жадно сцеловываю вкус игристого вина: звучит ярче, чем из бокала, и мне даже этого мало, стоит к тебе прикоснуться. ниже, ближе, подхватываю ладонями под бедра – рывками, кусая себя за нижнюю губу оттого, что рядом с тобой сплошь эдем и палящее солнце под потолком нашей квартиры, тянущее на кожу испарину. ладони и пальцы мне ставят отметки из красного бархата, накрывающего рассветом. и мне не жаль, что мы просыпаем множество будильников потому что засыпаем под утро.
