однажды они соберут все старые страницы пожелтевших книг, отпечатанных в 1965, в 1988, в конце 90-х; возьмут винил пластинок боби дилана, аббы, бич бойз; ари откопает среди хлама старый портсигар отца, клетчатые рубашки, вышедшие из моды в позапрошлом веке, выцветшие фотографии, нерешенные сканворды — соберут все, что найдут в шкафах, за диваном, под половицами

под остывающими солнечными лучами они сложат все это добро в гималаи на заднем дворе, зальют керосином; чиркнет потрепанная бензиновая зажигалка в последний раз, чтобы через мгновение сгореть во всепоглощающем ядовитом пламени, облизывающем жадно воспоминания, оборачивающиеся трухой

он не знает, что чувствует. мысли потрескивают дозиметром — радиация вокруг превысила все допустимые нормы. звон смеха хочет вырваться из глотки и заполнить салон арендованного черного бмв. шмаль, духи и пот смешиваются в незабываемый коктейль.

так ты об этом… мечтал?

трой тушит звезды в ладонях

ари перебивает вкус паршивого кофе такими же паршивыми сигаретами, наплевав на все правила безопасности. если эта заправка взлетит на воздух вместе с ним, то ничего страшного. так было задумано. безымянный деревянный крест на кладбище. хеппи энд, о котором мечтает каждый. прихватить с собой ту улыбающуюся ему в тридцать два белоснежных девку на кассе. просто не повезло. зайка, это не мой черный бмв блестит в лучах догорающего дня. дурочка. он закрывает дверцу и сваливает в закат пока она мечтательно улыбается в даль.

ари меняет старый картонный дом родителей на картонную комнату в ветхой многоэтажке. диван проседает под весом тела. обои в протесте свисают оторванным краями со стен. в углу тарахтит старый холодильник. типичный автопортрет типичного неудачника дополняет банка пива и визгливо орущие по вечерам соседи. сюда не хочется возвращаться. он рисует телли чарт на стенах новой тюрьмы.

были ли у него когда-нибудь мечты?

мать хлопает громко дверью перед носом и кажется, что от этого сложится пол квартала, но он мужественно справляется с напастью. прибивает только внутреннего ребенка ари к деревянным половицам крыльца — ему хочется домой под родительскую опеку, чтобы под материнской юбкой скрыться от пугающего реального мира.

когда луна уже радостно разгоняет тучи над чикаго, ари останавливается у очередного клуба, похожего на десятки других таких же блестящих, стирающихся моментально из памяти. он не сразу узнает троя. жмущаяся у обочины фигура кажется знакомой, но не более. что-то екает в замешательстве в груди уже когда двое оказываются на заднем сидении.

он оборачивается и застывает… самооценка пробивает дно и оказывается в чикагской канализации, пополняет колонию крыс. «ты меня на это променял?» — мелькает в голове мысль пока трой пытается оттолкнуть воняющего на весь салон борова. их не спасает даже цветочный ароматизатор. а потом ари начинает задыхаться от собственного смеха:
— трой, ты че… панда?

когда-нибудь они спалят надоевшие хлопья на завтрак, старые поношенные кроссы, ржавый велосипед, сворованный плеер, облака и падающие звезды — он верит в это в шестнадцать.

старая совместная фотография клочками бумаги теряется в мусорном баке.
он бы тоже хотел там потеряться в свои двадцать.

— так тебя троем зовут? — доносится пьяный голос мужика. он внезапно останавливается. до него медленно, но верно доходит происходящее, — красивое имя.
— дядя, хотите я вам его адрес дам?

ветер гонит туман — стелется тот у зеленой травы, огибает искореженные стволы деревьев, ласкает туман и прозрачную воду из которой в пустоту серого неба смотрят рыбьи глаза. шарканье детских шагов нарушает мучительную тишину. хныкает мальчонка десяти лет,  падает в дорожную грязь, чтобы обнять борозду, оставленную ямщиком. тонкие девичьи пальцы цепляются за временем пожелтевшую ткань рубахи, не дают примкнуть к матушке земле.

в старой избе с просевшей с годами крышей у самого потолка она развешивала веточки березы и украшала воздух запахом иван-чая. при треске лучины в полумраке ночи шептала вязь слов: стану я благословясь, пойду перекрестясь, из избы дверьми, из ворот воротами, выйду в чисто поле, в восточную сторону, под красное солнышко. красное солнышко-батюшка, ходишь высоко, видишь далеко..

полыхало поле, залитое светом черной луны. пряча животный страх среди высоких камышей, их скрывало стройное кваканье лягушек, высоко-высоко над костром до небес пролетал зоркий орел, взмахнув длинными-длинными крыльями, он закрыл собой ледяной блеск звезд — не стало видать следов и вытянутая рука пропадала в ночи; шептали ели их голосами, кричали звери человеческим криком.

стирая золу слезами, размазывая пятна минувшей ночи, она, рыдая у редкой лужицы, льнет к козьей шерсти.
и разносится по полю перезвон колокольчика.

варя улыбается в тусклом свете лампады.
улыбается мне своей пустой молчаливой красной улыбкой.
к черту ее улыбку
— зачем пришла?
ох, нечистая ее сюда принесла. сидит аккурат в красном углу и обнимает худыми длинющими руками колени, мнет белую сорочку.
клонит голову к плечу и пшеничные локоны скатываются по плечам.
— пошла прочь, — лениво тянусь за подушкой, набитой периной, а она заливается безумным диким хохотом и начинает шипеть — я замахиваюсь.
поговаривают, что мертвые приходят не к добру.
к близкой смерти…

— погоди, княже, — мне навстречу выходит старик с потрепанным лукошком — на самом дне его горсть брусники окропила зелень сорванной вместе с ягодами листвы. я придерживаю коня и спешиваюсь, — возьми.
старик протягивает плетенный крест, повязанный бичевкой.
— не верю я в твоего бога, дед, оставь себе.
— зря отказываешься, княже. возьми, иначе доберется она до тебя, — он смотрит куда-то за мое плечо и я слышу тихий шепот вареньки.

бабка ходила на перекресток четырех дорог в полнолуние. кидала монету и бормотала что-то под нос.
я держался за ее подол, крепко вцепившись в поневу. щемился к ней как загнанный волчонок, варя тонко-тонко дрожала и приговаривала:
«все будет хорошо».
звериный вой долетал до нас из-за холмов
и тени шевелились под ногами.
бабка говорила, что когда варе стукнет шестнадцать за ней придут и утащит ее в лесную чащу. рассказывала, что это древнее проклятье, наложенное еще ее прапрапрабабкой на нашу семью.
она вплетала в волосы вари обереги и красные ленты. дома пахло хвоей и ромашкой.
она закрывала двери и рисовала защитные руны.
в день когда варя ушла, бабка посадила ее на цепь — обмотала вокруг пояса и ее длинных красивых рук, цепь впивалась в тонкую варину шею. я тихо шмыгал носом, просил отпустить. да ходил вокруг — страх плотно засел в моей голове.
у вари алели щеки и она бредила.
повторяла все:
в лес хочу
пусти
пусти окаянная
ненавижу тебя!
синева ее глаз почернела.
утром вари не стало…

я сжимаю в ладони плетенный крест деда и сворачиваю направо на развилке у огромного дуба, раскинувшегося на весь мир глубокими корнями и укрывшего пламенем горящей листвы небеса.

из темноты желудей путников провожают огромные желтые глазищи.

* имя фамилия group&solo&etc // возраст, дата рождения, деятельность.

♫ soundtrack (по желанию) информация о вашем персонаже (по желанию. до 07.01 действует упрощенный прием) Скрытый текст: Для просмотра скрытого текста - войдите или зарегистрируйтесь.

треугольники и квадраты металлических знаков, наметочным швом белый пунктир делит дорожную ленту. у тебя в глазах блики прожитых дней переливаются солнечными лучами. делаю шаг назад. перехватывает дыхание. чувствуешь, как все вокруг замирает?

каблуки туфель стучат о щебенку — спотыкаюсь, — и улетают с обочины, перекатываясь красными ягодами. ветер доносит ошметки слов. обжигает ступни плавящийся под ногами асфальт. улыбаюсь потоку ветра — тому, как поднимается шифон юбки, как скользит между твоих пальцев шелковая лента.

мое имя тает на твоих губах. горячим дыханием.

— я люблю тебя… — шепот перебивает раскатистый грохот грома вдалеке. что-то теплым воздухом ударяет в щеку. небо смешивается с чернеющей ночью земли и осколками гор вдалеке. в стекленеющем взгляде искаженный ужасом страх. ты чувствуешь во рту знакомый до срежета зубов вкус, ворочают ржавыми шестеренками воспоминания — соленый словно океан вкус моей остывающей крови.

если бы боги плакали хрусталем, амур, я бы собрала все твои в ладони и продала в следующей нашей жизни. я обменяла их на твое счастье. я бы попросила афродиту забрать твою боль.

водитель грузовика хлопает дверью ; русые длинные локоны разметались у его ног — хотела бы я хоть раз увидеть свою смерть твоими глазами.

дождь. и темнота.

гигантские листья монстеры закрывают проход, он отодвигает их, чтобы протиснуться вглубь темного коридора. пыль клубами поднимается под ногами, лезет аллергическим зудом в глотку. несколько пар кроссовок и кед шелестят шагами и вереницей следуют друг за другом. в конце — луч света рвется наружу из приоткрытой двери. пара рук с трудом толкает тяжесть металла, тот шумно скрипит, но поддается.

яркий свет слепит глаза — ладонью спрятаться в тени и услышать глубокий спокойный голос:

— привет, тебя зовут юкка? в честь дерева? — хриплый смех царапает бетонные стены.

ей было шестнадцать и она ничего лучше не смогла придумать — сунула клочок бумаги в картонную коробку, где лежал ее новорожденный сын и оставила все это на лестнице ближайшего дома.

юкка росла на подоконнике в комнате ее матери. она их так ненавидела — дерево и мать.

i. карандаши

[indent] виктория приносит яркие разноцветные карандаши — она стащила их из учебной комнаты, куда им троим запрещено заходить. принесла разноцветный альбом с чужими яркими, красочным рисунками.

вот семья стоит под обжигающими лучами солнца и поклоняется рогатому богу — у него в руках красные и желтые ромашки и он тоже улыбается своей клыкастой пастью. на другой странице под огромной радугой он разгоняет черные-черные тучи и маленькие человечки радостно поют песни. дальше — кто-то кланяется огромной серой статуе в храме. на коленях сидит маленькая фигурка томаса — юкка узнает его по рыжим кудрявым волосам и россыпи веснушек. томас в черной будто смоль одежде держит что-то красное в руках и оно светится ярко-преярко ослепительным золотым светом.

— хочешь чего нарисовать? — у виктории мягкий бархатный голос и ее русые волосы щекочут его ухо, а еще она улыбается. легко и радостно.

он кивает и берется за дело: на последней свободной странице их бог сжирает сердце томаса и мерзко скалится из ночной мглы. руки виктории у его ног цепко сплетаются лентами и обвивают лохматые лапы не давая сдвинуться.

небо киноварью растекается за спинами.

через несколько дней юкка впервые узнает, что их бог ненавидит оскорбления, что он рассказал обо всем главному жрецу, что главный жрец обязательно должен преподнести урок маленькому непослушному апостолу. юкка узнает об этом стоя босиком на холодном деревянном полу храма в полумраке потрескивающих свечей. 



— раздевайся, — у главного жреца хриплый голос, от которого бросает в дрожь. юкка неохотно стягивает с себя простую черную одежду, — быстрее!

запах ладана скользит по мурашкам на голой коже.

ii. ужас

[indent] едва нагретые солнцем камни от его дома [одного из самых больших и просторных в общине с бесполезными пустыми комнатами залитыми солнечным светом ; и c такими же удивительно темными даже в полдень ; деревянными стенами и огромной террасой ; дома, который возвышается в центре и находится на виду у всех ], выложенные дорожкой до самого храма, тепло, но остро впиваются в босые ступни.

— не торопитесь, — девушка за его спиной [он уже не запоминает их имена, да и за три месяца, которые она провела с ним, они разве что пару раз заговорили] нервно дергает его за край рукава и шепчет тихо-тихо, теребит волосы, собранные в косу и, оглядываясь по сторонам, добавляет с дрожью, — так положено. мне сказали вас не торопить.

а ему кажется, что если они не поторопятся, то он умрет в эту же секунду не дожидаясь исхода.

пыль поднимается под коленями десятков человек, когда они наконец-то подходят к храму. он идет среди растрепанных макушек и согнутых в белых одеждах спин. они царапают ногтями землю и она тут же забивается под ногти. кто-то особенно решительный поднимает взгляд и, охнув, шепчет «беда!», но этот его шепот в абсолютной тишине оглушительно разлетается и достигает ушей всех собравшихся. вся эта бесформенная человеческая масса с блаженными секунду назад лицами, теперь в ужасе начинает перешептываться и оглядываться.

он останавливается, толпа умолкает.
— пожалуйста, только не оглядывайтесь. вам нельзя, — опять нервно бормочет женский голос за спиной.
— что случилось?
— ваши ноги… — он опускает взгляд.
. . .

[indent]  здесь всегда прохладно и пахнет воском и ладаном. от сладкого запаха кружится и болит голова и почти сразу начинает тошнить. в полумраке, когда сил не остается вовсе, его подхватывают под локоть и помогают дойти до алтаря. босые ступни оказываются на голом дощатом полу и половицы тут же жадно вбирают в себя красные следы.

в его руке острое лезвие ножа режет линии жизни и сердца. кровь стекает в подставленную чашу. потом ее до краев наполняют кислым вином.

— пей, — они впервые встречаются глазами, — до дна.

он протягивает кубок и черный хлопок рукавов, скатываясь, открывает белые тонкие полоски шрамов. когда чашу уносят, закончив молиться, он вновь берет нож, вспарывает себе живот и достает сердце.

«теперь оно твое»

i. ужас
она поет детскую песенку, которую пела мама. мамы давно не стало, но осталась эта песня. солнечные блики, раскиданные кристаллами ловца солнца, бегают по комнате и путаются в ресницах спящего. ей нужно все ему рассказать, поэтому она терпеливо ждет.

— о! вы проснулись? что он вам подарил? мне — язык. говорят, это к удаче.

если бы он не проснулся сам, ей бы пришлось разбудить его перед закатом. как же ее это утомило. но теперь следующие несколько месяцев апостол будет его проблемой.

она искренне рада.