золотая макушка щедро поцелована солнцем. сегодня, навсегда коронована им. мариус константинович ворчит, что Миша вечно дышит ему в затылок. но он всегда понимает это как-то по-своему. по-особенному, да.

«батман» — колкий, вороватый взгляд исподлобья. «батман» — безошибочно находить его, стоящего у стонка. среди тонких, почти прозрачных девочек — сокурсниц. как роза в крапиве. как бриллиант в песке. но опять он ускользает, просачивается сквозь пальцы, увы. подбородок гордо задран. глаза полузакрыты. вот он. их единственный и порочный царь. именно его они и заслужили. глупые, бесполезные подданные. движение –  раз, два, три, — его дивная, русалочья песня, море и гулкая, синяя — пресиняя, восхитительная волна. движение – раз, два, три — и кажется, что у Миши, всех остальных, так никогда не выйдет, не получится. как бы они ни пытались, ни корчились здесь.

— раз, — лопатки слегка выступают, руки плывут в воздухе, пульсирует мышечный каркас под черной, облегающей тканью, барабанит адский мотор – сердце.

— два, — можно подумать, что он — такой себе белый, хрупкий, какой-то совсем и до невозможности фарфоровый. а когда тронешь, поймешь, что он сделан из железа, какого-то ледяного и причудливого сплава.

и солнце, это проклятое солнце, побирается из открытого окна, переливается, целует его за это в макушку.

— вересаев, опять не с нами. вересаев?

а после Миша всегда делает вид, что он просто задумался, по -детски замечтался о своем, устал. да, может он устать наконец? но не смотрел – вот вам крест — не смотрел он туда, слышите.

— ритм, — мариус константинович вдруг прямо, угрожающе смотрит на него, подносит к губам указательный палец. в ответ Миша морщится. в огромном и беспощадном зеркале случайно ловит свое отражение.

большое. даже громадное. просто нахуй чудовищное. а он...

ниже, изящней. породистей. да еще и из полной семьи. папа – военный. и квартира у них такая большая. одна кухни, как целая комната в коммуналке, которой владеет мишина мама.

и танцует. танцует гребаный Артемий Ященко тоже лучше всех.

— я только сумку домой брошу. и приду.

как обычно весна оказалась иллюзией. он выдыхает сигаретный дым вместе с морозным воздухом, кивает лучшему другу. улыбается.

— я быстро. ладно?

усталости нет. голода не существует. до исступления вжать кнопку лифта. плюнуть и в итоге побежать по лестнице. сквозной и обшарпанный пролет, невидимая музыка, гул. он нарастает. «мишенька, не надо! не ходи!» — дверь их квартиры почему-то распахнута настежь. и где-то на заднем фоне зловеще, странно звенит голос старушки — соседки.

мутно.

как же бля мутно. и пространство постепенно сужается до одной точки. одного объекта.

что-то родное, слабое, маленькое. прикрыто простыней. рядом табуретка. узел веревки нелепо зацепился за кухонный плафон.

свет, музыка. а веревка -то здесь откуда?
откуда мама вообще взяла веревку?

двое в милицейской форме успевают вытолкнуть его из комнаты. Миша не сопротивляется им. разворачивается, изо всех сил бежит обратно.

шум шагов, от которого пугаются, разлетаются прочь голуби. скрип. место встречи – чердак. всегда неизменно.

кровь гудит в висках. он дышит. тяжело, как больное животное. пыль в воздухе. его позолоченная макушка.

— Тем...

положить ладонь на плечо. несколько минут вглядываться в его лицо, когда он наконец оборачиваться. не смочь сказать.

не смочь, конечно же.

— бутылку дай, — вырвать, жадно припасть, выпить все. — пить хочу.