Раскалённая боль клокочет и пузырится вдоль алых борозд, оставленных рукой дьявола на творении бога, — боль очищает разум от всего лишнего, оставляя лишь вожделение и ярость, — бурным потоком несётся по алтарю, заполняя желобы и щербины, красит фарфорово-бледную мягкую кожу на распростёртых бёдрах, будто густой гранатовый сок — кисло-сладкий, железистый запах запретных плодов наполняет рот вязкой слюной.

Он наблюдает внимательно: из-под длинных ресниц желтизна проклятого ацтекского золота, окроплённого кровью, жадно впивается в человеческое лицо, — ищет слабость, страх, отвращение, — впитывает их крупными неразборчивыми глотками, — насытившись, втягивает в себя до мучения медленно, разбирая на тонкие нити оттенков, и снова срывается.
Влажные звуки, кашель, мучительное желание, — наполняют нутро Азазеля заместо блестящей склизкой розовой плоти, — наполняют теплом, животной скулящей преданностью, горячечной, жадной, немой пустотой.

Кончики заострённых когтей методично и успокаивающе гладят сведённое спазмом, сопротивляющееся рефлекторно горло, — помогая сглотнуть, — оставляют багровые полосы, полудразня, предупреждая: вот так, не смей останавливаться.

Почки и печень, скользкие трубки вьющегося кишечника, тонкие перегородки тканей, рвущиеся от натяжения крупные тёмные вены, нежная, губчатая материя лёгких и жёсткие мышечные перегородки не бьющегося, но полнящегося липкой густой чёрно-красной субстанции сердца, — закончив, Ричард в изнеможении падает; Азазель с готовностью обнимает его, притягивая к себе, и гладит ладонями по спине, пока чёрная желчь надрывает его изнутри, выходя наружу.

Азазель улыбается — с гордостью.

Не прерываясь на передышку, мягкий горячий язык, липкий от крови и слизи, ласкает рваную рану, — он выгибается от удовольствия и безмолвно даёт ответ, раздающийся нежным глубоким эхом под сводами черепа: теперь тебе можно всё, теперь ты — посвящённый, — с животным желанием накрывает рваными поцелуями запечатанные уже его собственной кровью уста, — не останавливаясь, негромко смеётся в них над упоминанием Бога.

Забудь о Боге. Ты превзойдёшь его.

Ты станешь лучшим своим творением.

Он выдыхает в искреннем восхищении: нетерпеливо облизывая свои и чужие губы, торопится наградить за усилие, — выходит гораздо лучше, чем Азазель ожидал, и новорожденная пара конечностей, путаясь в самое себе, тянется к его члену; веки смыкаются, размыкаются, жадность активнее борется с микрорефлексами и побеждает, вскрывается новой, живой парой глаз.

Демон укладывает к себе на грудь вторые ладони, в дезориентации мечущиеся вдоль контуров его тела, пытаясь охватить всё, — зацеловывает прикрытые веки и новые, неотрывно глядящие на него глазницы, — не упускает ни одного дюйма кожи, нарощенной сызнова, — в благоговейном восторге оглаживает, ласкает, игриво дотрагивается кончиками когтей, вызывая из-под неё волны некрупной судороги.

— Назови моё имя, — шепчет он, останавливаясь на миг, забываясь, в искреннем восхищении: хочет услышать, как прозвучит оно эхом нестройных надломленных голосов, хочет услышать, как Ричард произнесёт его, надрываясь от обожания, поклонения и любви, задыхаясь волнами воздуха.
Обхватив разведённые бёдра, нетерпеливо впускает под кожу острые когти, сжимая отяжелевшую, наливающуюся силой и соками плоть, — выжимает болезненный вскрик, — и поднимается вверх, к ягодицам, обводит кончиком пальца впадинку в основании позвоночника и без прелюдии вводит головку, щедро смазанную кровью и предэякулятом, в плотное кольцо мышц, — рывком насаживает на себя, издавая звук [рык] наслаждения от прямоты рефлекторной хватки стискивающей его мягкой, горячей плоти.

“Умоляй” — говорит его взгляд, но руки твердят обратное: обнимая широкую грудь, ласкают междуреберье и проникают в щели новообразовавшихся жабер: я хочу чувствовать тебя изнутри, — больше, сильнее, глубже, — говорят они, гладя, лаская, сжимая неровную нежную плоть, — и тянут к себе, приподнимая и снова роняя в неровной фрикции.

_________________

джойнт идет по кругу — кэррол, развалившись в глубоком кресле, закинув ноги в бордовых ботинках на одну из нераспакованных коробок, будто бы дремлет, сдвинув широкополую шляпу на глаза, но требовательно вытягивает вперед руку на своем витке, жадно обхватывая «трубку мира» тонкими пальцами — замирает на несколько секунду, и заново. в углу обиженно сопит мартовский — обиженно, потому что неофициально признан ребенком полка, за чьим здоровьем необходимо следить (что, в общем-то, не отменяет тлеющую сигарету в уголке губ); обида не мешает искоса следить за мелькающей в руках чешира колодой карт. мальчишка смотрит внимательно, и алиса прячет улыбку за прожженной жилеткой шляпника, которую уже битую тринадцатую минуту пытается зашить — рубашка козыря словно нехотя выныривает из убежища рукава чешира («тише, это наш с тобой секрет» — незаметно подмигивает), когда тот веером раскладывает очередную выигрышную для себя партию. к запаху горючего для огня и дешевого алкоголя примешивается сладковатая дурман-трава — первой не выдерживает соня, и под недовольное ворчание чешира — вставая с дивана, она неаккуратно наступает на разложенные карты, путая шулеру все схемы — открывает окно, впуская шум просыпающего города. для стаи же день заканчивается — шляпник пересчитывает добычу, распарывая кошельки, сортируя кредитные карты и наличные; алиса приводит в порядок истрепавшиеся костюмы; каждый из них занят своими мыслями и делами, но неуловимо друг с другом связаны, через взгляды и прикосновения, образуя неразрывный замкнутый цикл с самокруткой-вечным-двигателем. страна чудес живет в том первозданном виде, в котором была задумана, и кэррол задумчиво улыбается своим мыслям, окидывая свое творение тяжелым взглядом.
все идет, так как должно идти —
они раскрашивают улицы очередного города красками мира, волшебного и позабытого многими обывателями, рассказывают сказки из детства, переиначивая их на свой лад (не всегда в них принцесса остается с принцем, но всегда остается счастливой). по взмаху руки творца — роджера толливера — расцвечивается пространство звуками придуманных баллад, наполняется шелестом разномастных карт, прорисовываются в сумраке ночных площадей танцы с очаровывающими взмахами шелка, а под занавес — оглушается запахом горелого воздуха, позволяя стрясти заслуженную дань с пирующей публики. все идет по плану —
только неразрывно присутствует горькое тягучее плохое предчувствие, развязкой которого становится внутренняя война между шляпником и алисой, и побег последней.

много лет назад истории каждого из них — брошенного, ненужного, лишнего, убегающего или просто одинокого человека — соединяются в одну сказку. когда не было страны чудес, был роджер толливер, трагически потерявший когда-то семью плут и мошенник, сказочник, пробующий вселенную на вкус, выводящий мир из равновесия, страдающий от одиночества, жадно ищущий свою стаю и нашедший ее начало в племяннице, о которой не знал целых четырнадцать лет; были майло и самира кейв, оказавшиеся ненужными собственным родителям, злость свою похоронившие глубоко (но недостаточно), приют обретшие в друг-друге, а спасение в словах детской сказки; был тодд миллер, беспризорник с крышей над головой, но без гнезда, пустое место для работающих родителей, пустое место для целого мира, оттого яростно в него вцепившийся зубами и кулаками; была тереза рихтер, сирота без угла, с одноразовыми воспитателями, обретшая семью задолго после рождения. и был эрни, малыш эрни, улыбка которого могла освещать целые комнаты. только малыш эрни безнадежно мертв вот уже два года как —
и это становится второй необратимой трещиной в стране чудес, приведшей осколки чудесатых в орлеанские топи. что здесь их ждет — старые вопросы или новая жизнь, прощение или сжигание мостов — время покажет.

______________________

Сначала она долго верит, а потом становится злой — для тех злой, кто считает женщину такой только потому, что она начинает говорить. О многом говорить, словами и ртом, не намеками и экивоками, о том, что не нравится, не устраивает и о том, как надо — не для остальных, для нее. Андреа учится этому не сразу, но все-таки учится, старательно выкорчевывает скрепы, вбитые воспитанием религиозной семьи, ищет себя, а в поисках набивает синяки и ссадины — когда мужчинам не удается ее сломать, они манипулируют, изменяют, бьют, давят безразличием или гневом — трижды Андреа пытается играть по правилам, идет на поводу или, на самом деле, хочет быть любимой — а потом они начинают умирать; прабабка второго супруга, скончавшегося от сердечного приступа, с пергаментной кожей на щеках и затхлым рваным дыханием говорит что-то о проклятой крови, дурном глазе, а соседки — вышколенные бездушные домохозяйки с гарден дистрикт сцеживают наформалиненные улыбки в фальшивой вежливости, по кулуарам кличут черной вдовой и ведьмой, а открытой конфронтации избегают как огня, потому что Андреа — деньги, влияние, связи, а еще зубы и тяжелый-тяжелый взгляд, пронизывающий до кости.
Может быть, она, и в правду, ведьма.

В огромном белоснежном доме, с колоннами и витыми решетками на окнах, с высокими потолками и стенами, в которых не сразу разглядишь стены тюрьмы, Триша чувствует себя неловко, как в новом хрустящем чужом платье — разумеется, выбранном и одобренном супругом. С Андреа они видятся несколько раз на безликих банкетах, всегда мельком, а потом перещелкивает — в очень-очень подходящий момент Андреа хоронит очередного мужа, а после спотыкается о бледную тень той новой соседки, такой живой и свободной раньше, оттого выбивающуюся из общей толпы накрахмаленных фартуков и жемчужных бус. Сейчас этого не было — ничего почти не было, кроме растерянности и тихой злости.
В пересохшее безмолвное горло Триши Андреа заливает сначала вино, а потом нужные слова.
Пройдя все стадии конфликта, от отталкивающего раздражения (только не считай меня слабой девочкой!), бессильной ярости (мне не нужна помощь, мне нормально!) до отчаянного принятия (я не знаю, что делать дальше) Триша находит в Энди опору и мудрость (не ту, обесцененную стереотипами женскую мудрость, что обязана улаживать конфликты и подминать себя во имя, а по-настоящему женскую, идущую от природы, от ясного ума, интуиции и эмпатии), а еще дружбу, которой так не достает в местном серпентарии — когда можно скрыться на крыше очередного особняка, прихватив блюдо крошечных закусок, когда можно разыграть партию в покер, пока супруг в командировке, когда можно не просить о помощи, но знать, что тебе помогут.
Даже если ты истекаешь кровью в собственной ванной, замазываешь пудрой синяк, снова и снова собираешь вещи, но не находишь смелости все закончить.

Когда Александра, супруга Триши, сбивает машина — Андреа улыбается.
Смерть всегда таится у нее под рукой — нужно только этого захотеть.

Андреа — старшая сестра, которой у Триши никогда не было; рука, очень вовремя ее подхватившая, ровнехонько до полного ее исчезновения в душном пространстве новой семьи; подруга, наставница, совесть, толчок к возвращению голоса, поиски чего-то потерянного; нарождающаяся мистическая связь с природой и тем, что было забыто, отставлено на последние планы, тем, что всегда о себе самой; она вытаскивает Тришу из кокона навязанных комплексов, дает работу — в последние три месяца, пока супруг Триши находится в коме, та становится личной ассистенткой Энди, и на данный момент буквально заведует почти всей бытовой приземленной мелочью, будь то еда после четырнадцатичасового рабочего дня и аспирин от головной боли, а также взаимодействием с авторами, организацией встреч и прочих сопутствующих — профессиональная стезя не мешает дружбе, лишь укрепляет связь; Андреа почти насильственно тянет ее к свету, а Триша, честно, пытается.
Но можно ли говорить о свете, когда внутри ворочается тьма?

__________________________________

Каждый — узник, и каждому обещана свобода; гнилые зернышки в благой почве, мутные всполохи того, что составляет само естество, мозаика всего разного, но всегда одного общего желания: чего-то большего, материального, метафоричного, из тонкой материи, грязного инстинкта или сосущей пустоты под ложечкой, желание того, что есть у других, желание сломать, обладать или проглотить целиком. В них начало и в них продолжение — надуманный смысл, возведенный до фанатизма, вытравленный из навязчивой идеи, выросший из видения. Они должны были стать игрой, забавой, разговором, разделенным на семь человек, а стали верой. Религией, в которой нет ничего религиозного — кроме обезоруживающего отравляющего чувства локтя и вседозволенности (не совсем, конечно), когда одиночество уже не несет никакой ценности, а вместе можно сжечь целый город. Все еще игра, только очень злых и обиженных детей, которые стали мнить себя судьями.
Эдгар чувствует их жажду интуитивно, заполняет ими свои прорехи, бессовестно пользуется их ресурсами, заимствует слова, жесты, чувства — столько же отдает взамен. Каждого выбирает из десятков и сотен, стягивает круговой порукой в тугую цепь — отгрызать конечность придется с корнем; каждый полезен, или интересен, или джокером припасен в рукаве, каждый — путь к цели остальных, и наоборот. Эдгар дает им то, что им нужно в момент крайней нужды, протягивает руку помощи, вытягивает из долгов, затыкает рот обидчику или оказывает услугу — взамен на услугу. За признательностью приходит зависимость, за иллюзией выбора идет шантаж — как любящий родитель, Эдди точно знает, когда нужно любить, а когда воспитывать.
— Нужно проснуться, — говорит Голод, и они идут вместе с ним.

smth о механике
Это про совместное паразитическое выживание, пробующее в верность и дружбу внутри стен отдельного кондоминиума, на выходе получающее что-то довольно искаженное, болезненное, но необходимое и бодрое — связи внутри прыгают от привязанности, товарищества, зависимости, идолопоклонничества и страха до необходимости любой ценой быть там, где тебя понимают — а здесь, несмотря на все, понимают и дают то, что тебе нужно. Это про фантомную цель, бесконечную опасную игру, возможность выпустить пар, про коллективный управляемый (ага) хаос. Про осязаемую вывернутую наизнанку потребность иметь семью.

Соль в чем — вы вольны взять грех, выдумать для него персонажа (главное, соответствовать выбранному), заиметь в копилке навыков что-то полезное (даже если это просто деструктивная тяга к поджогу, в хозяйстве приходится) вписать в определенный момент своего существования Эдгара, и вы с нами. С каждым Эдгар хорошо знаком, с Алчностью и Гордыней знаком с детства (к этим двоим больше вопросов и пожеланий, опять же, подумаем сообща) — это нужно учесть, а лучше всего, прийти ко мне в лс и все обсудить (оставляю за собой право отказать, если не сойдемся в словах-мыслях-мотивах, надеюсь, все мы уже давно взрослые люди).
Внешность, пол (где не указано обратное, как, например, у Гнева) вариативны, историю докурим вместе. Буквами поделюсь, вдохновением тоже, папочка ждет своих солдат.

Пишите хорошо (обоюдный обмен примерами письма станет гарантом комфортной игры), будьте самостоятельны и инициативны, а также честны — об остальном договоримся. Пишу от 3 до 4-5к (лучше меньше), без птицы-тройки, лапслок по согласию с соигроком (в принципе, все варьируется по настроению и партнеру), не способен обеспечить круглосуточное общение (не путать с безразличием), периодически провисаю с ответом, к любым проволочкам отношусь с понимаем, главное, говорите. Вообще, я зая, приходите, будьте моим кормом с:

____________________________________

Тайные хайвеи возникают под ногами идущего, привечают нуждающегося — не каждого и не всегда, подставляя тот острый угол и этот (самые любимчики разбивают локти и головы, порой посмертно, и это, конечно, досадно); оплетают Штаты, подобно кровеносной сетке капилляров и вен, уводят из домов засидевшихся, сталкивают лбами ищущих, дарят смысл и отбирают последнее. Топчет их разношерстный народ, у каждого за пазухой неоправданные ожидания, или высокие мечты, или простая животная потребность спастись бегством, и нет ничего более сладкого для дороги, чем канонада грохота скатывающихся с проторенной старшим поколением тропы сыновей и дочерей, прямо в шершавые объятия — или в пасть, тут как попадешь или выкрутишься. Дорога цепляет гениев и лоботрясов, лицедеев, прохвостов и самых честных романтиков, сказочников и дураков.
Тереза Рихтер магнитом притягивает безумцев.

С Джейкобом что-то не то, эту малость с первого взгляда не приметишь, не приметишь и со второго, но если собирать с него по жесту, по слову, по смеху, который обрывается так внезапно, словно его отхватывают ножом — выключи меня, я радио — можно поймать неровность, закравшуюся в код лишнюю единичку, погрешность сотых или тысячных, которая проскальзывает в общее впечатление, тревожной горечью оседая на языке. Он, конечно, хороший парень — простой, как пятицентовик, идеалист-сказочник, ему, конечно, не все равно на экологию, бродячих собак и умирающих в океане китов, а еще на бредовые поправки, бесконечные законы, откусывающие очередной кусок от налогоплательщиков. Можно сказать, он даже патриот, и нет, Джейк совсем не думает о самодельной бомбе, сносящей крышу очередного суда, выпустившего преступника, не думает о разбитых резиновыми дубинками лицах зажравшихся копов, не мечтает о том, чтобы глупая курица-блондинка перестала выливать на него звуковой мусор (это что, техно?), и захлебнулась в собственной блевотине. Нет, он почти никогда так не думает.
Джейкоб — он как хиппи, если последнему дать в руки автомат.

Они знакомятся в одном из захолустных городишек, куда могут принести только ноги, отсутствие денег и попуток. Тереза с осторожным любопытством наблюдает, как вокруг него нарастает компания, соответствующая забегаловке на заправочной станции безымянной географической точки на 3000 голов — Джейкоб душа компании, он просто говорит, а совершено незнакомые ему люди реагируют на каждое движение его кадыка — кто-то расплачивается за его ужин, кто-то предлагает ночлег.
Наклонившись через стойку дайнера Джейкоб подмигивает Терезе, и ей на секунду кажется, что если он велит им поджечь эту чертову дыру — они так и сделают.
Но Джейкоб хороший парень, помните?

Он говорит: со мной ты не пропадешь.
И Тереза почему-то верит, хоть знает о нем примерно ничего.
Они путешествуют вместе более полугода, оседают в неприметных городах на временные заработки и следуют курсу звезд, как шутит сам Джейкоб, попутно втягиваются в компании таких же бедолаг иногда интеллектуального, но больше сомнительного толка — сомнительны и их приключения. Романтика больших дорог временно ослепляет, но все равно выветривается — Тереза устает быстрее и словно впервые открывает глаза на какой-то студенческой забастовке, и ей очень не нравится то, как разгоряченная толпа откликается на слова Джейкоба, ей не нравится с какой легкостью все грозит перерасти в ту драму, от которой она столько бежит. Все это не обещает ничего хорошего, и когда Тереза говорит, что хочет все закончить и  вернуться домой —
Джейкоб улыбается.
Он все понимает, ведь он — хороший парень.

____________________________________

брайт придет — наступит свет.
они так и писали на агитплакатах перед выборами года два назад. как-то так и писали: стоит поднять газетные вырезки, но что-то в таком духе. голосуйте за брайта — это правильно и хорошо. на повестке дня первый креольский красавец на посту мэра. господи упаси поставить галочку не в той графе, и дрожащей рукой опустить бюллетень мимо урны.
не поймите меня неправильно, я тоже голосовал за него. правда, стоило усомниться в моем выборе: тогда я только и мог, что дрожащей рукой попасть в прорезь. но я справился — и брайт тоже справился. два года спустя его рейтинги дропнулись только на три процента — каков умничка, господин мэр.
брайт сидит в своем кресле, просит не вешать портрет на стены ньюорлеанских институтов власти.
заодно снимает портрет губернатора — вот это силища народная, да?
тщательно сажает коррупционеров — по одному в год. коррупционеры дают ростки и корни, обещают цвести и плодоносить.

хёршел много думает, много пишет, издается. мы читаем его в прессе, цитируем его на планерках. в то время я уже довольно цепко держусь за свою бумагу и не спешу рассовывать ее во все щели.
а потом шеф нашей газеты ценой своей собственной жизни, репутации и пары папок компромата вскрывает одну заварушку за спиной мэра — и чем больше мы копаемся в этом дерьме, тем сильнее мое желание тереть ногти щеткой с мылом до тех пор, пока изо всех моих щелей кровь со щёлоком не пойдет.

мне очень хочется знать, господин мэр, значило ли наступление света на плакатах закатом цивилизации, в которой вы как-то упустили, что вся ваша компания друзей, во главе с господином губернатором
(которого мы едва помним в лицо, благодаря вам)
развлекалась загонными играми за вашим игорным столом.

хёршел брайт посмотрит на меня своими ясными глазами — и я либо стану проклят,
либо вознесусь к райским хорам.

_____________________________

в разгар лета перед домом грузовик с коробками и толпа людей. мойра хмурится и пытается обойти, проскочить незаметно, чтобы не знакомиться с новым жильцом их сомнительного дома. мойре никогда не везло, не было шанса, что и сейчас что-то изменится. по крайней мере, собака не пытается с ней говорить, а хозяин пока не заметил. или ей хочется, чтобы так было. что не он это бежит к ним через коробки и просит мойру не бояться.

я ваш сосед, живу в конце коридора. мы виделись на днях. решил порадовать детишек и приготовить кексы, но у меня сломалась духовка. могу я воспользоваться вашей?
ларс улыбается и мойру клинит, в ее голове крутится одна мысль
да ты, мать твою, тот тролль из первой часть гарри поттера.
но в квартиру впускает; а мысль о тролле трансформируется в другую — если он маньячила, то лишь бы не из тех, кто любит смотреть на страдания своих жертв.

ларс оказывается из тех, кого в интеренетах зовут булками с корицей. он много улыбается, шутит невпопад и с каламбурами. у него совершенно дурацкие очки прямиком с портретов зодиака, а на правом безымянном кольцо, которое он не прекращая трет. мойра делает вид, что не замечает, ей подробностей своей жизни хватает с головой. а еще ей очень уж хочется, чтобы все было как раньше.
милая моя, как раньше уже никогда не будет.

сегодня мамочки принесли столько всего, обидно будет если пропадет. не хотите разделить со мной ужин?
мойра смотрит на ларса долго, устало. ей действительно не хочется идти в магазин за полуфабрикатами. ее уже тошнит от еды со льдом в самом ее сердце.
хотите пива?

как-то получается, что ночевать у него не спать с ним становится привычкой, а потом утром уходить, лишь бы избежать его внимательного изучающего взгляда, что примечательно, никогда на ногу. он весь такой хороший, как из сказок про чертовых принцев или всех этих гномов, или подсвечник. что кажется, будто ей хочется быть рядом с ним всё больше и больше.
ее новый вид таблеток в шкафчике в ванной.

у ларса работа в школе, такой же как и он сам дружелюбный пес, волонтерство в детской больнице. у ларса совершенно нет времени на свидания, встречи с друзьями в баре и ремонт в его невероятно дешевой квартире, в которой кого-то убили с полгода назад. и только по этому счастливому стечению обстоятельств он смог ее себе позволить.
мойра говорит, что может помочь ему с ремонтом, раз уж ее все равно уволили из закусочной и пока нет никаких дел.
они долго ищут различия между полночью и лакрицей.

на зимних каникулах в школе ларс уезжает в путешествие по штату, лишь бы не праздновать чертовы рождество и новый год и не видеть знакомые счастливые лица, которые захотят сделать счастливым его. для ларса эти дни — ад. они вытекают нефтью из зрачков и топят его в масле и гнили. елки с миллионами огней для ларса напоминание о мертвой семье. звезды на окнах — осколки лобового в теле его жены; смятой бумагой шары — его дочь. ларс теряет свои дни отдыха в стакане, чтобы через два дня вернуться и слушать рассказы третьеклассников о том, как они съездили к бабушке или до какого часа смогли продержаться и не уснуть, в ожидании санты. и ему будет легче, действительно легче.
но он никогда не сможет праздновать также, как эти дети.

______________________________

Марше семь лет, когда ветхий домишко её семьи сносит ураганом, и это могло бы стать заявкой на сказку с счастливым концом, но её зовут не Дороти и живёт она не в Канзасе, а в Луизиане.
Ничто не может быть заявкой на сказку с счастливым концом, если ты живёшь в Луизиане, повторяет Марша, когда вырастает.
«Вырастает» — это, впрочем, громко сказано. Все вокруг твердят, что Марша Нунан не повзрослеет никогда — прямо как её мать, храни Господь её заблудшую душу.

Храни Господь её заблудшую душу, повторяют шёпотом соседи, когда последние комья земли падают на гроб Мэгги Нунан. Марше двадцать три, она младшенькая и, в довершение ко всему, полная копия матери в её лучшие годы, живое напоминание о том, что эта женщина когда-то ходила по этой грешной земле. Двадцативосьмилетний Джей-Ди — гордость родного района, первый в этой семье, первый на этой улице, кому удалось поступить в колледж, первый, кому удалось выбиться в люди. Руби работает так остервенело и сжимает губы так плотно, что даже в двадцать четыре в ней проступает ломовая лошадь породы «луизианская», рано научившаяся выживать, но так и не научившаяся жить. Марша — одно сплошное недоразумение, присыпанное веснушками. Марша гуляет, играет, ищет себя. Марша никогда не станет взрослой.

Они с Джей-Ди не похожи друг на друга, как не похожи друг на друга их отцы, оставшиеся в памяти у скорых на сплетни соседей, но не отпечатавшиеся в памяти у собственных детей. На лице Джеффри несмываемой печатью лежит проклятие старшего и ответственного. Марша бежит от ответственности с такой скоростью, что за вздымающейся сухой пылью не видно её удаляющейся спины.
Он заплетает ей кривые косы перед первым днём в младшей школе. Он читает ей сказки на ночь, пока беспечная Мэгги пропадает на работе, пропадает с мужчинами, пропадает где-то, где не слышно детских голосов и не видно счетов за коммунальные услуги. Он предаёт её дважды — в день, когда уезжает в Батон-Руж и в день, когда возвращается. Возвращается вместе с женой, которая младше Марши на три года.

Марша не может простить Джей-Ди то, что весь его вид напоминает ей о собственной неудачливости. Джей-Ди не может простить ей то, что она отказывается покидать мир своих фантазий и оставляет его с реальным миром один на один.

У Мэгги Нунан было трое детей: Джей-Ди, Руби и Марша. Мэгги Нунан была славной женщиной, но совершенно не разбиралась в мужчинах, не смогла обеспечить своим детям какой-никакой стабильный быт и по большей части занималась устроительством личной жизни, а не воспитанием отпрысков. Старшенький, Джей-Ди, смог поступить по грантам, стипендиям и кредитам в колледж, но к окончанию его обучения случилась беда — Мэгги слегла с онкологией, и её нужно было спасать. Джей-Ди устроился работать учителем в школу, уехав в Батон-Руж, Руби ударилась в единственно доступный тяжёлый физический труд, а Марша отказалась принимать реальность и продолжила жить так, будто ничего не происходит и завтра не существует. Она не задерживалась подолгу на одной работе, проводила ночи на вечеринках и дни в поисках места, где можно найти себе приключений на задницу, встречалась с сомнительными мужчинами (генетика, что поделаешь) и встревала в сомнительные компании, закрывая глаза на проблемы семьи и всячески делая вид, что она не с ними. Мэдди застряла где-то в sweet sixteen, да там и осталась.
Четыре года спустя, когда Мэгги потихоньку начала вставать на ноги, Джей-Ди вернулся в Новый Орлеан с слишком юной супругой и едва отгоревшим скандалом за спиной. Ещё через два года Мэгги скосила пустяковая простуда, которую не смог пережить ослабленный организм.

Джей-Ди и Марша не понимают и иногда почти ненавидят друг друга. Джей-Ди всем своим обликом воплощает всё то, чего так недостаёт сестре — взрослость, серьёзность, умение принимать решения. Он искренне и глубоко обижен на Маршу за то самое, первое предательство, когда она отказалась помочь ему вытянуть семью из пропасти, скинула всю ответственность. Она ненавидит каждое сказанное свысока «я же говорил», каждый раз, когда он спасает её из очередной беды, каждый долг, который падает ей на плечи и который она не хочет отдавать. И всё же семью не выбирают, и об этом хотелось бы поиграть.

________________________________