По комнате вкрадчиво ползет что-то неуловимо трансовое, мешая ритм со сквозняком, лижущим поясницу. Диван разворошен еще с утра: на нем кучей (столь непривычной в отсутствии в этом доме Шарка) лежат вещи, несколько книг, три навощенных зеленых яблока, потрепанный блокнот, заложенный обрывком выгоревшего рекламного буклета, карандашный огрызок и одинокая барабанная палочка, заваливавшаяся за прожженную сигаретой подушку.
В комнате пахнет дымом, весной и прохладой отцветающего вечера. Резкий неон фонарей бьет по глазам. Голова тяжелая и мутная, тупая боль гудит в висках, грозясь обратить будущую ночь в заведомо проигрышный бой с мигренью. Усталость жучком-древоточцем скребется где-то за переносицей. Дейв запрокидывает голову, прижимаясь короткостриженым затылком к прохладной стене, и сидит так ничуть не меньше минуты, слушая мерное дыхание неспящего города, рвущееся в распахнутое окно. Дым рваными лоскутами вьется за его белыми пальцами, распадается кольцами, тянется вверх; сигарета чуть дрожит на отлете.
Перетружденные запястья сводит короткими судорогами. Дейв разминает пальцы, кисть, выдавливая из жил и нервов тянущую, давно ставшую привычной боль. Хрустит суставами, как будто готовится к драке. Хр-рум; клац-клац.
Стук в дверь заставляет Дейва подняться на ноги, утопить недокуренную и до половины сигарету в пепельнице, полной рассыпающихся окурков, и потянуться единым слитным движением, напоследок хрустнув шеей. Кого бы ни принес черт в столь поздний час — выебу и убью, — решает Дейв, щелкает замком и задумчиво тянет прямо в лицо улыбчивому Нику:
— Или убью и выебу. По ситуации.
Этот обезоруживающий взгляд из-под ресниц, которым крошка-Нико сбивает в три удара сердца с ног своих верных поклонников. Собачник чертов, коллекционер породистых щенков, готовых ради него на все, и кобелей-толстосумов, не менее послушных его чутким, не знающим пощады ладоням. Как жаль, что Дейв не из их числа, как жаль. Он закаленный: столько лет смотреть безумные улыбки Шарка тет-а-тет — любой бы на его месте закаменел, сторчался, спятил, кончился как личность. Но… Дорога к истине намного ближе, чем кажется на первый взгляд, — сейчас она отчетливо пропечатана на сетчатке сумрачных глаз напротив. Дейв терпеть не может, когда его используют втемную; мерзкое, приторное чувство.
— А ты не охуел ли часом? — справедливо интересуется Гроул в спину Нику. Уже — в спину. Он глотает ленивый зевок и с явным удовольствием пинает босой пяткой черную спортивную сумку, сброшенную прямо на пороге, — Тебя ебарь твой выгнал? — приветствие подстать случаю: можно выбрать из сотни, тысячи различных вариантов, окрашенных в самые безумные оттенки их личной эмоциональности. Дейв прекрасно знает, как обстоят дела на самом деле, но то как Никки морщит нос — капризный, избалованный ребенок, — не оставляет его равнодушным. Нужна передышка; да-да; устал; сил моих больше нет; я выпотрошен изнутри, я стух как лежалая рыбина, Дейви; ты должен понять.
Ну да, кто-то же должен, так почему бы не он, в самом деле? Можно, конечно, задать с порога миллион и один вопрос, риторически поинтересоваться, почему в таком случае у Никса никогда не предусмотрено запасного варианта, но подождите-ка, дайте подумать — это ведь он, Дейв, и есть запасной вариант. В какой же проклятый момент его квартира превратилась в дешевый хостел, в который можно заселиться в любое время дня и ночи?..
Гроул молчит, смотрит мрачно из-под упавшей на глаза тяжелой медной челки. Помятый и расслабленный, босой, с отпечатком подушки на бледной щеке, в одних растянутых домашних штанах, низко сидящих на узких бедрах. И ни черта-то он не спросит, ясно же, не его это дело.
— В таком случае, займешь акулий диван. Только без глупостей. Белье в шкафу.
Дейв старательно пытается вспомнить, чем забит его холодильник. Упаковка пива, две банки колы на дверце, какая-то замороженная гадость (лазанья?), консервированные бобы и очень много льда. Похоже, лед и есть самое важное в его привычном рационе. На подоконнике со вчерашнего вечера выдыхается открытая бутылка минералки. Пустые пластиковые коробочки с логотипом тайской забегаловки за углом он успел собрать и выбросить перед тем, как отключиться. Это было, так, навскидку, часов двенадцать назад.
Значит, будет пицца.
Дейв хватает Ника за узкое запястье, разворачивает прочь от пустого холодильника и доверительно сообщает:
— Я буду с анчоусами. И сырный соус. Не перепутай.

В кухонном шкафу не верхней полке лежит запасной комплект ключей.
Когда замок только врезали, их было три, три штуки на металлических близнецах-кольцах. Один комплект, помеченный скалящейся синей акулой — игрушкой из детского шоколадного яйца, — отправился прямиком к Рэнди, да так у него и затерялся. Или не у него; Дейв не удивился бы, забудь тот ключи от его квартиры дома у очередной девушки-однодневки. Все равно он всегда настойчиво втапливал кнопку дверного звонка или долбился в филенку каблуками, когда руки были заняты, оставляя на старой прорезиненной обивке темные следы. Дейв не помнит ни единого момента, когда бы Шарк самостоятельно открыл дверь подаренным ключом.
Если у Ника все любовники — преданные псы-идиоты, то у Рэнди — девчонки-бабочки временного пользования. Поведение, подчас соответствует, да и восприятие мира тоже. Слетаются к Шарку как на огонь, а он и рад ловить в ладони, рассматривать и глупо влюбляться. За годы, проведенные с ними бок о бок, Дейв очень четко уяснил для себя, что отношения — это кровь, пот и слезы, крики, взаимные обиды и тонны сквозного непонимания; без них он как-нибудь проживет.
Холод-голод.
Идиотская рифма.
По обнаженным плечам вьются мурашки, стекая на поясницу. Нужно сходить в комнату и закрыть окно, надеть футболку, чтобы стало теплее, но вместо этого Дейв ставит закипать чайник в ожидании заказанной пиццы. Отыскивает на полке кружку — не любимую, но привычную, удобно ложащуюся в ладонь, — кидает в нее сразу два пакетика, чтобы было крепче, и засыпает сахаром с горкой.
Он осведомлен лучше многих, что Никки терпеть не может все переработанное и второсортное. Растворимые гранулы кофе, выдохшийся чай, сливки из кремированного порошка, гидролизат белка, взвесь минеральных веществ в таблетках, усилители вкуса и прочее, прочее, — благи современного общества приводят его в священный ужас. Это смешило в семнадцать, вызывает снисходительную улыбку и сейчас. Эко еда? Обезжиренная говядина? Цельнозерновые хлопья на завтрак?
Кого ты хочешь обмануть.
Им приходилось пить, жрать и выжирать столько дряни, столько концентрированной гадости, что впору вскрывать себе брюхо до горла и промывать кишки проточной водой с хлоркой 1 к 3. Дейв скашивает глаза, следит за медленно расползающейся по чужому лицу тенью обиды. Какая все-таки прелесть — эти рафинированные мальчики. В каких питомниках их растят, скажите на милость? Они даже пахнут свежестью там, где ты после долгого трудного дня истекаешь мускусным потом.
— Как я ем эту херню? С удовольствием, Ник. С охуенным таким удовольствием, тебе и не снилось. То же самое ты в прошлый раз спрашивал, когда Рэнди заливал жареный бекон табаско и раскладывал сверху ванильные маршмеллоу в форме солнца, — Дейв следит за тем, как закипает чайник, ждет, нависая скалистой тенью, впиваясь зрачками в алый глаз, горящий на пластиковом корпусе, подгоняя мысленно: скорее, скорее. — Хотя, знаешь, может тебе и снилось, детка. Зуб даю, ты с точно таким же удовольствием отсасываешь у всех своих ебарей.
Гроул ржет, заливая в кружку кипяток до середины и разбавляя остальное льдом и желанием поскорее промочить глотку. Нико смотрит на него как на опасного извращенца, критического безумца, готового кинуться защищать свою устойчивую формацию с ножом. Надо все-таки отдать ему ключи от своей квартиры только за один этот взгляд — он столько вынес.
— Когда там привезут мою пиццу? — интересуется Дейв, делая большой глоток. Сладкая бурда прокатывается по пищеводу. Головная боль понемногу отступает к затылку. Они возвращаются в гостиную. Нико перекатывает банку пива в тонких пальцах, вертит жестяное кольцо. Несмотря на холод собачий стекло моментально запотевает в его ладонях. Дейв отыскивает сигареты и зажигалку, морщится в переполненную пепельницу. В пачке осталось штуки четыре. Выбираться в магазин откровенно лень.
— У меня есть. Что хочешь? — что касается алкоголя, то здесь Дейв может похвастаться богатым запасом и выбором на любой самый притязательный вкус. Шкафчики на кухне вместо еды уставлены бутылками разных форм и расцветок. Самое смешное в этом рае алкоголика то, что его отец всегда напивается вне дома — в каком-нибудь паршивом пабе трижды разбавленным пойлом.
Личность Нико типичными показателями схожа с психологическим паспортом психопата: портрет скошенный, вспученный нарывающими бубонами, как на старом, поплывшем от влаги и времени холсте. Краски со временем размываются, зарастают плесенью всех оттенков и цветов, перетекают одна в другую.
Одна половина чистая и свежая, как в день написания, а вторая — вылитый Дориан Грей спустя десяток веков, искупавшись в грехах и разврате. Он ведь не псих, просто заблудшая душа.
Он просто не решил, кем ему быть сегодня, правда, Никки-Ник?
Дейв топит недокуренную сигарету прямо в кружке с чаем; даже курить расхотелось. В дверь звонят настойчивой трелью. Дейв цепляет с дивана первую попавшуюся майку, натягивает на себя, не потрудившись даже разгладить заломы. По дороге, словно невзначай, склоняется и коротко касается пальцами ладони Ника — кожа в сплетение вступающих вен обжигающе-горяча. Забавно, он-то думал показалось.
За пиццу Гроул, конечно, платит из своей налички.

- Скажи мне, Дейв... - Ник прижимается губами к горлышку. Он продолжает взывать в джину, к духам, он ждет Харона, который любезно согласится ему помочь, ведь мальчик Никки заблудился. Ник крутит тонкими пальцами колесо Сансары и наблюдает за тем, как рисунки складываются во всепоглощающее марево. Сезам откройся! Атрофия души - констатируют сочувственно врачи. - Бедный мальчик, - говорит миссис Кейт, она сидит напротив, разглядывая взволнованного мальчишку с аккуратно убранными назад волосами. Николас Андервуд опускает глаза и мнется. Он весь неуверенность. Он весь один сплошной раздраженный нерв. Того гляди сгорит в атмосфере. Никто не выживет. Никто не выживет в этом неистовом огне девяти кругов Ада. Сосуд для души.

- Скажи мне, Дейв... - он вытирает размашистым движением губы, откидывает назад голову, впивается синими глазами в потолок. Бутылка покачивается в руке. И кажется, что вот-вот и она сорвется, с шумом покатится по полу, расплескивая по сторонам остатки - и вся эту комната осветится солнечным светом в тот же волшебный миг. Но сейчас эта на три четверти опустевшая бутылка в объятиях Ника - самое ценное, что у него есть этим вечером. Еще, пожалуй, общества Дейва. Да, именно общество Дейва. Да, Дэйв? Он начинает смеяться:
- Я забыл, что хотел тебе сказать. Ты знаешь, да? Ты ведь наверняка знаешь, что это было? - его смех сотрясает стены, разрушает мосты, идет трещинами земля, и Вероника чьи губы плотно прилегают к губам Морриса в первом подростковом поцелуе (они ведь верят, что это самая настоящая страсть; она молится всем мертвым и живым богам, чтобы это была ее первая и последняя любовь; ему все равно - у Вероники красивая задница, аппетитная грудь и, блять, она снится ему по ночам в его детским эротических снах, и ему абсолютно неинтересен ее глубокий внутренний мир) внезапно понимает, что смерть пришла. Ник делает еще один глоток, переворачивая на календаре пару сотен лет.
Он необъятно пьян.

- Точно! Я оставлю сотню здесь, Дейв, - Божья благодать снизошла. Ааврам отступил от сына, опуская короткий нож, занесенный высоко над головой. Вот, что значит страх перед Богом, Ааврам. Ник оставит эту чертову сотню здесь. Это его Великая Дань.

Николаса вдруг осенило, он сел удобнее, закинув ноги на стол - тот недовольно звякнул и затих в ожидании. Матерь Божья, сколько у них слушателей! Телевизор, покрывшийся эллинской пылью, рамки с фотографиями. Дейви может купить на эти деньги себе пару пачек презервативов. Их, конечно, не хватит даже на самую дешевую шлюху. Но вот качественная порнушка может исправить это недоразумение.
- Купишь себе презервативов, Дейв. Извини, но этого даже не самую дешевую шлюху не хватит. Ты можешь купить себе порно. Я без понятия, что почем. Но просто купи себе горячую порнушку, Дейви.

Дейв теперь очень близок. Как никогда прежде за последние несколько недель.

Постучишь - эхо.
Фантасмагория.
Каталепсия (длительное сохнание приданной позы)
Поппури (муз пьеса составленная из различных общеизвестных мелодий)
Клондайк
Картечь

- Иди на хер, - выдает послушно Николас, - Иди на хер со своей пиццей, Дейви.

Ник не холодно больше. Нику жарко. Он горит в огне Преисподней, общаясь с

[audio]http://k003.kiwi6.com/hotlink/3r9ly9vbq7/Portishead_-_SOS.mp3[/audio]Он мечтал выйти вон из своей жизни,         
                              как выходят из квартиры на улицу...
Она кормит Его красным виноградом из рук, и Он кажется ручной птицей, которой дети во дворе переломали крылья. Кремовые, бежевые, украшенные ромбами, абстракцией чуждой миру фантазии шторы плотно замкнуты, сомкнуты – лишь бы никто не видел. В комнате тихо, только перестук часов слышится – как неумолимо он отсчитывает каждую секунду, она смотрит внимательно и слушает. У Него не закрывается рот ни на секунду. Эбби подливает 1983 года выпуска шато в покачивающийся на волнах сознания бокал и улыбается. Он как ребенок, как мальчишка у нее школе: когда она училась в младших классах, он постоянно приходил хвастаться, бесконечно, ему всегда было, что ей рассказать, он старался быть рыцарем, пытавшимся завоевать сердце миледи. Так и этот ее клиент. Она бывала в Нью-Йорке? Нет. Ох, значит, она никогда не видела статую Свободы? Нет, никогда, - она улыбается снисходительно, заправляет светлую прядь тонкими пальцами за ухо, будто для того, чтобы лучше услышать, будто для того, чтобы ничего не упустить, но на самом деле ей все равно – она не хочет в Америку, она ни разу не мечтала увидеть Белый Дом, или съездить в Голливуд, и сиять звездой на небе ей бы не хотелось. Но ты расскажи, обязательно расскажи все – она послушает. И Он рассказывает. Увлеченно рассказывает про Манхеттен, про Центральный парк, про все остальное, про то, про это. Бесконечным потоком Он уносит ее далеко-далеко из Лондона. К чему ей самолеты? К чему ей пересекать на кораблях водную гладь океана? Он так хорошо рассказывает, что она уже видит, как в солнечных лучах купаются небоскребы, как ветер здоровается за руку с кроваво-синим в звездах флагом. Пускай говорит. Пускай лучше говорит. Он же ничего не знает о жизни. Бедное дитя. Несчастный ребенок. Ему почти тридцать. И Он никогда не видел жизнь. Интересно, если Ему предложить спуститься в ее темные недры, если Ему предложить вдохнуть ее гниль, Он согласится? Ни–за–что.

Ему хочется говорить вот Он и говорит. Бесконечно говорит. Все вспоминает; вспоминает все что может и не может вспомнить. А она кормит Его виноградом, тлеющим сигаретным дымом, в котором тихо плескается комната, поцелуями и вином.

Когда ей будет уже сорок – если доживет, конечно – она, глотая виски из узкого горлышка бутылки, выглядя на все пятьдесят, будет спрашивать пропитым, прокуренным голосом: «Эй, что ты знаешь о жизни?» Что ты знаешь о жизни? Что ты знаешь? Ты ничего не знаешь, ничего не видел, твоя жизнь – дерьмо, твоя жизнь – мягкая подушка, теплый сортир, завтрак-обед-ужин по расписанию, херовая любовь родителей, которые посчитали, что подготовили тебя ко всему, ты, сукин-сын! Но ты ничего не знаешь. Ты – гордый слепец, бредущий сквозь потемки.

Никто из них ничего не знает о жизни так как знает она - настоящее откровение. Никто не знает, что эта жизнь пахнет потом людей, которые тебе противны, что любовь имеет вкус разложения, что счастье мимолетно и что чем дальше от берега, тем сложнее плыть. И холод. Бесконечный холод. И что в этом месяце нечем заплатить за комнату. И в прошлом. И все это не имеет края и конца. Фильм без хеппи энда. Фильм без принца на белом коне. Мелодрама, в которой никогда не будет нашедшихся потерявшихся матери и отца. Настоящее откровение.

Что сейчас от нее требуется? Молчать и слушать. Раздвигать ноги, когда ее просят и быть глупой, если ее не просят. Бесконечно отвратительно глупой. Она ведь никогда не читала никаких книг, она, безусловно, даже читать не умеет. Она даже рассчитаться в магазине без подсказки не может. И она смеется надрывно Его шуткам, выдавливая из себя как можно больше глупости из тюбика с зубной пастой, который уже подошел к завершению. И Он ведется. Он так славно ведется. Бедное дитя.

Они стоят у зеркала. Ему вдруг захотелось перед тем, как она уйдет. Он выше на целую голову, шире в плечах. Он что-то говорит ей своими губами – она ведь их ненавидит – о вечной любви (как Он пьян), о том, что Он назовет в честь нее все звезды на небе (зачем ей эти звезды?), Он подарит ей все богатства этого мира (она никогда не хотела быть богатой), Он обязательно заберет ее с собой однажды (она бы ни за что не пошла с Ним). Сколько раз она это слышала? Сколько миллиардов раз ей это говорили? И что за один только ее взгляд можно поднять Атлантиду со дна океана; что за один только ее поцелуй можно низвергнуть Бога. И хоть бы кто-нибудь, хоть кто-нибудь спросил у нее о том, чего ей на самом деле хочется. И Он смотрит на себя, и Он смотрит на нее в высоком в рост зеркале, в котором видно всю комнату, окрашенную в золото торшера.

Проставляешь, она нигде не была. Она разве что видела и Глазго, и ирландское море, и цветники. А он ведь видел и Эйфелеву башню, и Ватикан, и Папу, и Токио, и как-ее-там-эту-гору (и Эбби подсказывает нерешительно "Фудзияму". "Да, точно! Вот ее"), и Сингапур (его знаменитый ботанический сад), и все-все-все, и еще столько всего увидит.

Эбби чувствует себя матерью не родившегося ребенка. Эбби чувствует себя землей, в которую все пытаются прорасти корнями, чтобы устоять на ногах. Но Эбби всего лишь потерявшаяся во мраке девочка, которой каждую темную ночь снятся георгины в крови. Она не умеет никого поддерживать, она не хочет ни с кем делиться крупицами своего шаткого разума. И сильной быть не может априори.

Она целует Его в последний раз и начинает собираться. Торопливо поднимает разбросанные по полу вещи: мини-юбку, чулки, полупрозрачный топ, трусики, кружевной бюстгальтер. Ничего нельзя оставлять после себя. В сумке платье изумрудного цвета до колен, которое - он говорит - ей очень к лицу. Она надевает это платье на голое тело. Улыбается в последний раз. Протягивает раскрытую ладонь в первый и в последний раз, чтобы забрать свои деньги. И выскальзывает в широкий холл отеля, чтобы поскорее вызвать лифт. Торопливо жмет на кнопку. Ей нужен душ. Ей поскорее нужен душ, чтобы смыть с себя чужое присутствие, чтобы смыть с себя отпечаток чужой души, смыть с себя Нью-Йорк, Токио, Витикан и Рим, Тибет - все краски мира в двух часах монолога. И лифт как назло медленно отсчитывает этаж за этажом. И Эбби теряет терпение. Ей нужен воздух.

В сыром воздухе Лондона Эбби закуривает. Она идет по широкому проспекту, откидывая четкую тень. Мимо проскальзывают автомобили. Через десять минут она сворачивает в один из переулков, чтобы сократить расстояние до станции метро.

Еще через сто метров навстречу ей выныривают трое, из-за угла, внезапно. Только алые огоньки сигарет видать. Тлеет табак.
- Эй, детка, привет! Как тебя занесло в ночи-то сюда? М? - их трое и говорит тот, что выше. Они настойчиво подступают к ней и она в панике начинает озираться. Бояться ведь нечего, правда? - Давай развлечемся. Уверен, что ты из тех, кто ищет приключений на свою задницу.

Глупости какие. Бред.

- Что вам нужно от меня? - ее голос звучит звонко и решительно, но дрожит. Предательски дрожит. Лучше бы он не дрожал. Вот если бы он не дрожал, то она нашлась бы что ответить. Но она отступает назад. Шаг. Другой. Третий. Мысли теряются. Теперь птица - она. Еще чуть-чуть и дети переломают крылья. Неразумные дети, которые знают, что такое "жизнь".

- Ты что, боишься нас? Будет приятно, да же? - они все смеются. Искренне. Безумно, - Правильно, бойся, - так смеялась мать; так смеялся отец; их смех вливался в лай Чакки. Она до сих пор боится собак. Любых собак: маленьких, больших, домашних и диких. А эти собаки дикие. Их нужно особенно бояться.

Эбби разворачивается и бежит, прижав к себе сумку.

- СУКА, СТОЙ! ДЕРЖИТЕ ЕЕ! - они тоже срываются на бег. Гончие, охотничьи собаки, вставшие на след.

Она спотыкается. Тщетно пытается подняться. Но ее нагоняют.

- Тупая мразь. Сбежать собиралась? - Эбигейл все еще тщетно пытается подняться, но нога отзывается невообразимой болью. Лишь бы не было хуже. Только бы не было хуже. Пожалуйста. Если умирать, то умирать быстро. Если умирать, то умирать. Лучше бы она утонула. Лучше бы она прыгнула со скалы в пучину. Лучше бы это был многоэтажный дом. Или поезд. Но не вот так. И почему она не птица? Почему она не та птица, что умеет летать? За что это все? К чему это время?

Тот, что выше всех, опускается рядом с ней на корточки, опять смеется:

- Ну что, шлюха, далеко убежать смогла?

Русые волосы разметались по плечам, по лицу, спутались. Синие горизонты бесконечного ужаса, бескрайнего. Она кривит бледные губы, она кривит душой, складывает крылья. При падении Эбби стерла ладонь. Сумка валяется совсем недалеко и из нее выглядывают ее вещи. Где-то в недрах деньги за сегодняшнюю работу. Часть средств на квартиру. Лишь бы они их не взяли. Лишь бы они их не взяли. Иначе ее выгонят. Ей нечем будет заплатить и придется ночевать на улице. Тогда дела пойдут совсем скверно.

Она поднимает безумный, дикий взгляд:

- Иди на хер.

- Вот, шваль... Вы слышите, как она разговаривает? А не многое ли ты себе позволяешь? - ей прилетает пощечина - из губы сочится кровь и тут же заполняет рот, капает на асфальт. Эбби вся дрожит, - Мы сейчас научим тебя разговаривать по-человечески...

Как она хороша собой. Даже в свете фонаря это видно. Как дьявольским гневом горят глаза. Сильная рука хватает ее за скулы.  Если бы она не была так хороша собой. Это горе ее. Крест ее. Он пытается сдернуть ее платье и ткань трещит в руках, послушно. А "шваль" эта верещит, пытается позвать на помощь, вырывается из рук, бьется в агонии. Поэтому ей влетает еще одна пощечина. Надежная - звон в ушах. Если продолжит, то зубов не соберет. А ведь можно было просто с самого начала вести себя как положено, как надо - прилично, послушно. Ничего бы этого не было. Но ничего, ничего, ничего, все можно исправить. Он сейчас все исправит. Весь ее гадкий строптивый характер.

Остальные двое просто смеются полоумным смехом - ничего в жизни веселее не видели.

И Эбби думает о том, что это и есть жизнь. И что она знает о ней столько, сколько большинству и не снилось.

Крепость моя, я построю тебя в слабом человеческом сердце.

Милосердие.
Так дрожит мать, над своим обреченным ребенком, складываясь в глубоких рыданиях, захлебываясь слезами, обрывками мертвых фраз, а в темной клетке души пустота. Но лучше бы он стоял тихо и наблюдал из сумрака своими странными – отчего-то показавшимися ей именно таковыми, - глазами. Наблюдал. Потерявшееся сердце всегда стремится к Свету. Если бы он только знал, что на дне океана притаилось дитя. Какая же она мать, если так рыдает в крепкое плечо, растирая слезы даже не своими хрупкими белыми ладонями? Какая же она земля, в которую пытаются прорасти корнями, если она сама эти зависшие в пространстве безликие серые стволы, ищущие опору?
Не плачь. Не реви. К чему все эти слова, если он сотворил своим жестоким милосердием самую главную ошибку – шагнул в ее Тьму, стал частью ее? Разве не знает он о том, что потоки слез становятся упрямее и настойчивее, когда ощущают встречное движение души?
И она лозой обвила его – зелеными руками в листьях, цветами проросла. И тонкие пальцы отчаянно сжимали края кожаной куртки. Разве посмела бы она отстраниться?

Здесь было тихо и светло, когда вспыхнула над головой лампа, разгоняя по углам мертвые тени – они тут же притаились, наблюдая в нерешительности. Паркетный пол, увитый кольцами лет, не знал еще этих ног, не знал и этого легкого шага. Из прямоугольника телевизора на Нее смотрела девушка лет восемнадцати, может быть старше, с глубокими тенями под глазами, с заплаканным лицом, на которой невыразимой легкой тенью лежала глубокая печаль прожитого – и хорошо бы, если ей это просто показалось. Выглядела он скверно: разбитая губа распухла. Плечи ее все еще дрожали – скорее от холода, проникшего под кожу легкой вуалью: майские дни, знаете ли, еще пробирают своей непокорностью и сыростью дождей, и молочными, нагнетающими тоску туманами, разворачивающимися дымкой над древней землей Великих Королей прошлого. Хотя, для Лондона, это вполне привычное дело. Но Эбби была в одном платье. И босиком.
Он смел со столика пепельницу, в которой как из вазы, букетом торчали многочисленные обрубки коричневых, белых, пожелтевших, со следами помад и без бычков. Кругом стоял бардак, ставший, судя по всему, давним гостем. Здесь же под столиком, пылились жестяные банки из-под пива (названия отзывались ассоциативным рядом в голове), пустая с желтым осадком бутылка виски, если точнее три. В раковине покоилась горой грязная посуда. На диване беспорядком – подушки. В кресле – опустевшая открытая настежь коробка пиццы – крошки украшали ее древесного цвета бумагу.
И ничего особенного. Ничего такого особенного. Эбби поежилась, застыв в нерешительности. Мысли ее упрямостью осла не слушались совершенно, создавая темный, будто неизлечимый свищ в голове. Опустошение, пришедшее после, накатило новой волной. Но это было другое опустошение – целебное. «Хочешь залечить душевные раны – поплачь. Это не решит проблемы, но ненадолго отпустит», - говорила Роза в очередной раз, прижимая к светлой макушке огрубевшую от времени и работы в саду ладонь. И Эбигейл плакала, Эбигей становилась одной сплошной необузданной стихией, а после затихала как ураган, разнесший по земле свою гниющую плоть и забившийся в спячку в случайной пещере – до лучших времен.
Тяжелые шаги. Тяжелый голос. Милосердие его губительно для ее девчачьего, не ведавшего последние почти два года ничего кроме грубости куда ни глянь от края до края лжи, сердца. Тоска и безнадежность. Безнадежность и тоска. Время, тянувшееся тягучей неподвижной лавой, закручивалось в спираль – еще один сезон прошел. Эбигейл опустилась на край дивана, осознавая, что ее некогда так шедшее ей платье пришлось теперь в ведро стыда – и зачем ей только нужно было собирать шаги чужих сапог, ботинок, калош, что-там-еще-могло-быть на том асфальте? Плевки. Пепел непотушенных сигарет. Некогда высохшая и обратившаяся пылью дорог кровь. Если бы она была святой, то она бы сняла с себя это платье – единственное, что теперь защищало ее от мира, - и шагнула навстречу обозлившейся однородной толчее, неся в своих ладонях Чудо. У нее больше ничего не осталось. Плевать. Ничего и не нужно.
Она упрямо и наивно, по-детски, смотрит на него. И ей откровенно стыдно. Но щеки горят не потому, что проступает на свет этот стыд. Щеки горят от все еще тлеющего следа пощечин и от того, что она чувствует, как медленное поступью, неумолимо близок жар. И могла сама ведь все это сделать: обработать, забинтовать. Нежная девичья ладонь дрожит, пальцы непослушно гнутся. Она морщится, но терпит. Терпит и морщится, когда сначала пенится и шипит прозрачная жидкость, а после розовых ссадин касается белая вата.
Зыбко. И он, и она ходят по краю.
Колено и губа – всему свой черед, все выверено, просчитано, - бесконечная анфилада действий, отработанная до механических движений и действий. Эбби внимательно смотрит в эти глаза, в это лицо, не скрывая женского любопытства, изучает черты, и определенно для себя заключает, что лед нужен, но все-таки уже бесполезен. За все это время она сказала всего лишь четыре слова: «Мне нужно вернуться» и «Зеленый» - двадцать четыре буквы. Эбби немногословна, не ругается, не устраивает истерик, только иногда морщится от боли и не сдерживает тихого «С-с-с», свистом выходящего через сомкнутые зубы. И не отводит лазурного взгляда. И платье жалко. И этот диван. И…
- Спасибо, - она, наконец-то, отворачивается, когда он заканчивает этот, казавшийся ей таким неуместным, акт заботы, чувствуя раздражающее смущение. Бинт на колене выглядывает тонкой белой полоской края в кракелюрах из-под зеленой шелковой ткани подола.
И заключает про себя, повторяя взбудоражившее и воздух, и четкое сознание, произнесенное им как бы невзначай между делом имя: Значит, Дейв.

- Виски есть? – вопрос настолько риторический, что ответ должен был затеряться еще по тупи. Потому что она уже искала на кухне то, что ей было нужно – и как успела с больной ногой и прихрамывая? – только шепот подола грязного зеленого платья и тихий, нерешительный скрип половиц под черными от грязи дорог и тротуаров ног, открываются-закрываются дверцы. Нет, без рюмки-другой тут не обойтись – зашить рану, в смысле. Определенно. Нашла и початую бутылку. Нашла и стаканы. Вернулась. Села рядом. И все в абсолютном молчании. Завтра с рассветом она уйдет – представляться не к чему. Может быть, и сегодня. Немного позже. Немного позже. Совсем чуть-чуть.
Она разливает по стаканам свое упрямое желание сбежать из этого мира. И пьянеет еще до того, как делает первый глоток, настоящее опьянение не заставляет себя долго ждать: во-первых, пережитое потрясение; во-вторых, усталость; в-третьих, Эбби не ужинала. Но все это такой сущий пустяк перед предстоящим действом, которое вызывает в ее истерзанной всякими-такими-делами душе священный трепет и вполне закономерный вопрос: но как же притупить боль? А никак.
А мужества у нее на троих, на четверых, не орду хватит. Чего она, бедолага, только не видела.
- Где нитки с иглой взять? – у него ведь нет операционной за одной из дверей? И она ждет, пока Дейв все необходимое принесет. Терпеливо, чувствуя тремор рук. И пока он ходит, залпом выпивает еще несколько глотков – пойло обжигает распухшую губу, нёбо, горло, легкие; голову остужает, однако.
Эбби заправляет волосы за уши. Нитку заправляет в игольное ушло, прежде иглу окунает в виски. Видно – не впервой. Сколько их таких в том притоне? Покореженных, развороченных, разбитых, разрезанных на смерть и не до конца, блуждающих по краю бесконечной заводи с крокодилами. И, все-таки. Все-таки, никто из них не похож на него. И она не может подобрать слов, чтобы определить, чтобы объяснить все это. Тревога? Трепет? Неловкость? Какая может быть неловкость? А Эбби тушуется вся под этим взглядом. А ведь каких-только глаз не видела! И хочется сказать: «Ну не смотри ты на меня вот-так». А как «вот-так»? Непонятно.
- Прости, я… Готов?

Эбби медлительна – потому что торопиться нельзя. Эбби старательна – не дай бог что-то пойдет не так. Она иногда поднимает взгляд к его лицу, облитому светом лампы под потолком и чувствует, как ухает сердце. Игла впивается в кожу, и каждый раз Эбби физически, духовно, ощущает эту трепетную необъятную боль. И она так виновата перед ним. Так виновата. Если бы она не пошла в тот переулок. Вот если бы она только не пошла в тот темный переулок. Не реши она, что нужно сократить путь, ничего бы этого не было. Рана кровоточит – глаза Эбби кровоточат опять нескончаемым потоком водных запасов планеты. И если бы все было как в кино – две минуты, хлебнул чего покрепче и вот ты опять на коне, мчишься за шайкой по диким прериям, и свист пуль над головой.
Стон ножниц.

Woodkid – Wasteland

Каким-то макаром он умудрился не опоздать на работу. Понял, что успел уже в лифте -  дернув рукой и развернув к себе циферблат брендовых часов. Улыбка задела уголки губ,  спрятав в легком движении довольство и блеснув в поднятых глазах отголоском уже  взятого под контроль веселья, скрывшего свою причину в еще гуляющих в голове  воспоминаниях. Взгляд автоматически зацепил собственное отражение в гладких металлических дверцах, и, шагнув вперед, выходя на этаже, занимаемом его конторой, Ильхун запустил руку в волосы, рассеянно убирая их назад. пора бы постричься.
..она была взбалмошным ребенком. После бутылки шампанского решив самостоятельно исследовать его квартиру, бродила по ней, продолжая свою игру, уворачиваясь от рук и слов, громко и невпопад смеясь. Ильхун, поотстав от нее на несколько шагов, не выдержав, потер виски, но поднятый взгляд мгновенно оценил подчеркнутые платьем формы и легкую, женственную походку, каждый шаг - отточенное и вместе с тем совершенно естественное заигрывание. Рука, касающаяся стен, приветствуя и чисто по-женски не прощаясь, с долгим скользящим движением молча уходя вперед, любопытным взглядом окидывая открывшийся зал.. "А ты неплохо устроился!" Ее смех, звонкие колокольчики, казался чересчур юным и почти радостным, даже за своей откровенной насмешкой, должен был принадлежать совершенно другой девушке.
А не той, что обернулась к нему, стоя за раскрытыми дверьми и с пленительной улыбкой королевы-грешницы, готовой к новой забаве, уронила крайне показательно блестящую красным лаком сумочку на пол.
Опущенная рука и губы, дрогнувшие в располазающейся улыбке. За секунду он простил ей даже небрежно рассыпанные документы дела. Несколько легких шагов, и Иль поймал девушку за талию, рывком поднимая в воздух под окрашенный звонким смехом возмущенный возглас, находя замок на ее платье.
Наутро от нее остался лишь едва уловимый запах духов на подушке (классика), легкий бардак в квартире, с которым не было ни времени, ни желания разбираться незамедлительно (дело довольно обычное), и еще - позабавившая пустота в бумажнике, обнаруженная уже на заправке (а вот это в новинку). Из-за этой ее последней шутки он чуть было не опоздал, потому что парень за кассой, лениво жуя жвачку, огорошил неожиданным "Система сдохла. Только наличка". Но получив в залог собственно тачку, согласился обождать, а банкомат был не так уж далеко. Карточки остались на месте.
Планерка, звонки, беготня и наконец, полумрак собственного кабинета, уже во второй половине дня. Либо яркий, атакующий пространство, либо никакого, такова привычка. Только косой прямоугольник света от плоского экрана компа падал на неутешительную темноту намертво молчащего смарта. Момент подчеркнутого одиночества, скуку которого не могла разбавить даже работа. Да на деле, кроме рутины, ничего сейчас и не было.
Иль не любил ничего из вышеперечисленного, и потому уже подумывал свалить из кабинета и прошвырнуться по этажу, и как раз подбирал в голове оригинальный, но правдоподобный повод, напрягая шизанутость собственного воображения, когда дверь внезапно открылась, впуская новую секретаршу шефа. На стол опустилась папка - поручение, и захваченный явно с перерыва заодно стаканчик с кофе – личная инициатива.
Полюбовавшись с секунду, как женские наманикюренные пальцы оправили акрошкеры, Иль ответил живой улыбкой на поднятый смеющийся взгляд. Включить свет? Неа .А я твой должник. За кофе - пошли завтра в кафешку? Дружелюбная болтовня, скрашенная непринужденным флиртом. Конечно, никаких связей на работе.
Закрывшаяся дверь, и лицо моментально изменилось. Пальцы схватили полученное дело. Хорошо, хорошо, что не опоздал. Обхватив ладонями папку, Ильхун опустил голову, чуть сведя напряженные брови над сосредоточенно закрытыми глазами. Только бы уголовщина. - цинично загадал. В последнее время ему выпадала исключительно административка и семейные разбирательства.  Непримечательная успешная статистика, ни шанса сделать себе имя и глобальная процедуральная скукотища. Удел новичка и необходимое зло, от которых избавиться хотелось как можно скорее, прежде чем тонкий ручеек превратиться в стабильный поток, накрыв его с головой под силой чужой привычки и складывающейся репутации.
Вдох и выдох. Раскрыв папку, он быстро передвинул включенную ради такого лампу, направив свет на листы, и пробежался взглядом по первым абзацам. Уже вскоре его лицо снова скрасила улыбка мальчишки, получившего долгожданный подарок.
..пальцы автоматически подхватили со стола стакан, глоток, и выражение на лице застыло карикатурной маской сдержанности. Однажды кто-то ему сказал, что кофе должен быть горячим и сладким - как поцелуи. Забавно, как память порой сохраняет случайные фразы, на которые в тот момент даже не обращаешь вроде бы никакого внимания, и не оставляет в качестве подсказки тебе ни одной черты лица того, кто их произнес. С большим трудом заставив себя проглотить переслащенную на три ложки из трех бурду, Ильхун, сморщившись, отставил стакан и аккуратным медленным жестом отодвинул его подальше. Похлопал, не глядя. Стой там. Исчезни.
Он просто не переносил сладкий кофе.
..с голодухи почему-то думается всегда лучше. Наверное, мысли малеха звереют, накидываясь на поставленные задачи, как на препятствие, перед долгожданной жратвой. Тем не менее, через несколько часов, сцепив руки за головой и отвалившись на кресле, Иль скользнул взглядом в окно, за которым уже царила непроглядная темень, и выгнулся, разминая затекшие позвонки на спине. Щурясь и понимая - харе. Кажется, он и так задержался. Пиджак  скользнул со спинки, папка отправилась в перекинутую через плечо сумку. Выключив лампу, Ильхун поднялся, оставив кресло завершать неполный оборот в темноте за закрывшейся дверью.
Не забей голод голову аппетитными картинками и не преследуй его привкус отвратного сладкого кофе, после которого хотелось купить новую пачку зерен и сварить черного покрепче, он вряд ли бы свернул с привычного маршрута от работы к дому. Но, барабаня слегка пальцами в такт льющейся из колонок системы музыки по обметке руля, Ильхун оглянулся на огни показавшегося впереди гипермаркета. Одна случайная полуосознанная мысль, и рука мягко направила машину к заезду на стоянку.
Отсутствие окон и подделывающийся под дневной свет, в таких местах останавливается время. О реальности можно судить только по количеству фланирующего рядом народа. В корзине множество ерунды и готовой еды в контейнерах, венчанной большой пачкой кофе. Из него плохой повар. А скорее крайне ленивый в постижении даже азов. Проехавшись до неполного метра перед последним человеком в кассе, Ильхун скрестил руки, накрыв голые локти и пригнувшись к ручке. На нем футболка, пиджак остался в машине. Взгляд уперся в спину стоящего впереди парня, с бесцельной ленью ее изучая.
Давайте скорее.

взгляд - чуть выше поясницы. ненаправленный, потому не ощущаем. соприкосновение по касательной, не внутрь, вскользь. они примерно одного роста, но выпрямляться, чтобы проверить лениво. да и незачем. внимание цепляется, как за ускользающий пейзаж за окном. задерживается из-за надетых наушников. часто порождаемый и ограничиваемый ими мир, соорганизуясь с внешним, делает движение неловким. быть здесь, будучи в другом месте сложно. требует навыка или безупречной синхронизации. а иногда, наоборот, особой призрачности натуры. парень движется иначе. как будто никакого здесь для него не существует. несколько отвлеченных секунд ильхун пытается поймать чужой ритм, шаг следом, еще.. нет, остановка, кроссовок тормозит подножку. то ли не попал, то ли не во что. дисгармония.
локти проскальзывают по ручке корзины, и иль выпрямляется, щурясь, как при пробуждении, смотрит на часы. время равнодушно рассекается стрелками, уничтожающими остатки пятничного вечера.
искренняя нелюбовь к ожиданию, природная необходимость движения - хотя бы мысли. мысли складывают неэффективные цепочки, в который раз прогоняя в голове полученное дело. план уже есть, соответствующие статьи освежены в памяти. цепь обрывается там же и также, как час назад в собственном кабинете. очередь сокращается на одного человека. парень впереди начинает вытаскивать из раздутых карманов свои покупки. свободное место на ленте, и рука подсовывает шоколадку покататься. аттракцион, за который платят после. яркая обертка ловит скучающий взгляд. сколько ему лет?.. бутылка виски вносит в инерционно возникшие варианты резонанс, заставив непроизвольно хмыкнуть. рука проезжается по губам, стирая выражение, и подпирает ребром ладони подбородок. get me out from this place. ударившаяся от лени в долбанутость мысль, блеск осколочной иронии в глазах, и пальцы, кроющие костяшками растянутую ни о чем не говорящую улыбку.
еще пару лет назад город был в новинку и вызывал исследовательский интерес. даже магазины, хотя эти примелькались одними из первых. быстрее, пожалуй, только собственная квартира.  для того, кто никогда не жил один, пустота становится слишком заметным соседом. он выживал ее разбросанными вещами, ненужными покупками и иллюзией связи от кратковременных встреч, она его – просто своим существованием. в почти ежедневный дайвинг во внешнем потоке энергии. со временем устаканилось. чем больше людей в твоей телефонной книжке, тем проще оценить одиночество.
но вот очереди всегда и везде одни и те же. так или иначе становишься деталькой конвейера, от и до отбывая положенное - пока не отпустит. наконец ильхун отвлекается, окуная руку в корзину. покупки сваливаются не линией, в кучу. такие быстрее разбираются. локоть толкает железку в бок, пальцы сразу находят в кармане бумажник. заранее.
теперь четче виден чужой профиль. оказывается, почти девчачий. а вот взгляд такой, как и представлялся. нездешний. не значит - какой-то особенный. просто реальности от человека досталось немного. одна галочка присутствия.
вычерчивается четче, напрягая воздух вокруг с озадаченно распахнутыми шире глазами. еще немного, и, кажется, обретет плотность, и можно будет проткнуть, чтобы разразился чем-то, кроме автоматически-рассеянного «попробуйте еще раз», а чего ты хотел. у мира комплекс безнаказанности, как у любого, кто устанавливает правила. стоит от него относительно успешно отвлечься, как он непременно долбанет чем-то новым, возвращая тебя обратно.
точно компенсируя откровенно дурацкое к концу рабочей недели чувство юмора, ильхун протягивает девушке на кассе свою карту.
-считайте вместе.
на самом деле ему все еще хочется быстрее свалить отсюда.
голос режет пространство, приковывая чужие взгляды, и иль натягивает скупую улыбку, как дань формальному дружелюбию, вынужденный подтверждать свои намерения, перемещает пачку кофе ближе к стоящей по-ту-сторону девушке. она автоматически его пробивает.
зерна пахнут даже через фольгу пакета.
один из любимых запахов. а вот к одеколонам ильхун так и не привык. использовал только подарочный, когда-то. просто потому что хек, всегда сам носивший за собой ворох ароматов, любил тянуть его с плеча, а илю, чтобы он не говорил, нравилась эта сиюминутная близость.
где-то через минуту, он понимает, что парень, медленно копошащийся в своих покупках, не торопиться отойти. может, ждет объяснений. или все еще скован взглядом охранника, так и стоящего позади. второе вернее. у обоих свой интерес - есть ли деньги на карте у него самого.
есть. а еще через минуту, становится, ясно - походу с голодухи иль накупил слишком много.  один взгляд на пакеты, и он, не думая, отдает два все еще рядом стоящему парню. все на удачу. до машины донести после помощи малость.
-пошли. – кивнув головой, ильхун подхватывает оставшееся и направляется к выходу.