Она – острые скалы, омываемые тысячами течений: теплых, холодных, светлых, черных, соленых вод. Она – северное из них, тянущееся вслед за перелетными птицами, льдинами, ледоколами, белыми медведями. И взгляд ее тверд. И взгляд ее тверд и решителен. Убивай, - говорит этот взгляд. Будет проще, если ты убьешь. Ей не страшно. Совсем не страшно. Она видела то, что тебе и не снилось: как в языках пламени полыхает мать, как в языках пламени пеплом рассыпается отец, – и вся ее жизнь – пепел. А твоя жизнь?

Аюб купался в роднике, когда Всевышний Бог ниспослал на него дождь из золотой саранчи. Аюб стал собирать золото в одежду, и Всевышний Бог обратился к нему: Аюб, не дали ли Мы тебе своего богатства, не освободили ли от забот? - Все так, - смиренно признал Аюб, - но никто не умеет пренебрегать Твой милостью.
Стать Знамением.

У крови сладкий привкус губной помады с резким запахом металла. Только помады на губах не осталось уже часа два как. Поэтому только одна сплошная сталь. И Эбби как эта сталь, которая не гнется. Никогда не гнется. Ни от времени. Ни от ветра. Не ржавеет под дождем. И смотрит люто. Холодно и люто, насквозь, навылет, запечатывая.
- Чтоб ты сдох! – она почти кричит, и опять сердце замирает от удара. Он не жалеет сил. Он так благороден, щедр, – он делится с ней самым бесценным, что у него есть – своей необузданной силой. Удар наотмашь приходится плоскостью ладони – так больнее, как он и хотел – надежнее, – для того, чтобы заткнуть девчонку, и она послушно как замолкает. Хорошо хоть не кулаком. Кому нужна изуродованная шлюха? – думает Эбби. Голова звенит и будет звенеть завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, может быть неделю-другую. Если она, разумеется, доживет до утра.

Стань Знамением.
В этой беспорядочной темноте среди десятков глаз, следивших молчаливо за разворачивающейся на сцене картиной, не смел вздохнуть ни один бездушный зритель. Завтра, когда Биг-Бен отсчитает утро и оповестит всех рассветом, ее найдет какой-нибудь случайный прохожий в этом зеленом платье. И где-то вдалеке, проплывая по Темзе, раздастся гул вытекающего из бухты маслянистым радужным пятном корабля. И блеск в ее синих глазах больше никогда не будет так близок к прямоугольнику лоскута неба. Эбби закрывает глаза. Делай, что хочешь. Она – фарфоровая кукла в кружевах. Она – неудавшийся экспонат паноптикума. Как она устала. Ее усталость размером с космос – не объять.
… среди миллиардов обрывком мыслей, среди триллионов душ, витающих в эфире…
Он выныривает из темноты иссиня-черной тенью, и светлые вкрапления, и все это – это плод ее фантазии. Стать Знамением. Она выхватывает среди беспорядка происходящего бешенный взгляд своими уставшими, своими поникнувшими глазами – одно единственное мгновение, сорванное порывом ветра.
А дальше все как в раскадровке. И Эбби не решается вздохнуть. Потому что как только она вздохнет, время вернется, заспешит, застучит, захлопает, загремит, громко, небрежно. И ей скажется, что она могла бы помочь ему. Хоть чем-нибудь помочь. Но понимает, что самое правильное – не мешать, просто не мешать. Она бы все равно ничего не смогла сделать. Все слишком быстро. Она вскакивает на ноги и совершенно не чувствует боли, которую чувствовала ранее. И все ясное. Все неосязаемое.

Ее шаг как его два, как его три. Она хватается глазами только за эту спину, проступающую в теплом свете фонарей единственным маяком и путеводителем. Так слепой идет на Свет ведомый чужой волей. Она скользит глазами по руке, в которой теряется ее узкая кисть. Ее шаг, как его два, как его три шага. Эбби почти бежит, но не чувствует того, что сбилось дыхание. И волной колыхается забрызганный чужой кровью подол зеленого платья – как трава на ветру, как трава на лугу, устеленном маками. И асфальт под ногами – эта ласковая июльская поляна на родных просторах Шотландии, откуда так скоро она бежала, – Эбби не чувствует холода, пробравшего ее до костей.
И водитель, вдавивший в пол педаль слившись с визгом тормоза орет не своим голосом: «СОВСЕМ ЖИТЬ РАСХОТЕЛОСЬ?!» раскрыв широко-широко окно до самого низа. По-арабски. Но Эбби не знает этого языка (поэтому ничего не понимает, только то, что страшно ему, и ей немножечко тоже), она отшатывается, теряет ритм хода – в глаза бросается на искривленной линии крыши «TAXI», и светящаяся в полумраке шахматная немигающая шашка смотрит вслед, удаляясь и исчезая за поворотом. Ног Эбби не чувствует, ничего не чувствует, чувствует только жгучую тревогу, совершенно ей сейчас непонятную. Слышит, как шлепает босыми ступнями (она даже не заметила того, что туфли остались в переулке, но оно и к лучшему, оно и к лучшему – она бы не смогла идти, хотя, кто ее знает эту Эбигейл, привыкшую почти ко всему, знающую о жизни столькое, сколькое мало кому снилось) – Эбби превратилась в один сплошной слух: пульс города, разбитый на миллиарды звуков, шелестов, шепот ветра, плеск воды, сияние густых фонарей, сливающихся в окне спутника в белое пятно на карте планеты. Бесконечное течение Сущего. Разве ей когда-нибудь хотелось жить? – мысли приходят запоздало, когда они вдруг останавливаются в тени дома, падающей спасительной мантией. Она молчит. Не то, чтобы упрямо, просто сказать нечего. Дай ей в себя вернуться. Просто дай ей вернуться в себя. И все Его вопросы, все эти глупые вопросы, все эти страшные вопросы, которые заставляют ее вдруг отпрянуть, обнять себя руками, свою душу обнять руками, изуродованную, избитую, испещренную страданиями, забившуюся далеко-далеко в самый темный угол душу. Она молчит и смотрит. Смотрит и молчит. И это молчание длится век за веком. И мелкой россыпью электрического заряда ее бьет дрожь. Она хватает из его руки пачку (совершенно не заметив того, что все это в крови, и ее пальцы тоже теперь в крови), и нервно, лихорадочно, судорожно закуривает, втягивая легкими сизый дым. Становится легче и тяжелее. И все обретает утерянную резкость.

Нога болит (у нее разбито колено), но ничего, Эбби, ничего. Ты сильная. Завтра только встать не сможешь. Как же ты умудрилась ее так?
Ладонь в ссадинах, ничего, дорогая. Все пройдет.
Губа уже не кровоточит. Но выйти на работу с таким ебалом она не сможет. Это уже проблема.
Страшнее не будет, верно ведь?

Они опять идут, и Эбби идет следом, прихрамывая на левую. И теперь она отстает куда сильнее. И свет фар слепит. И все оглушает. Куда они идут? Она думает об этом, но ловит себя на спутанной, совершенно равнодушной мысли о том, что ей все равно. Иногда с пухлых губ срывается дым, заполняющий на считанные мгновения пространство перед глазами и тогда блеск кожаной куртки впереди становится незначительным, и рыжая макушка, и спрятанные в карманах руки, но потом все превращается в ясность. Эбби пытается прибавить шаг, но это дается очередными мучениями. Он ведь не убьет ее? Зачем ему идти за ней? Что она делает? Почему она это делает? Все равно. Ей все равно. Ей абсолютно плевать. Она просто идет за ним, потому что он сказал ей «пошли, тут недалеко».
Они останавливают на светофоре и пока тот горит красным, Эбби делает последнюю затяжку. Сколько ей лет? Что? Она вдруг опешила и окончательно пришла в себя. Сколько ей лет? Сколько ей лет? Сколько ей лет? – вертится в голове, - он не мог придумать другой вопрос?
Зачем ему знать, сколько ей лет? Они, наконец-то, смотрят в упор друг на друга. И она будто только сейчас его увидела: взгляд скользнул по очерченной светом отекшей скуле (нужен лед или что-нибудь холодное, хоть что-нибудь, но это уже не поможет. Сильно болит? – но она продолжает молчать); ниже – туда, где куртка рассечена тонко, – настоящая ювелирная работа – в ореоле красно-черных обрывков развороченной ткани видно светлую кожу руки тоже в красном. И только теперь Эбигейл отводит взгляд, тихо говорит севшим спокойным голосом:
- Зеленый, - и ступает на зебру. Будто и не слышала его вовсе. Одиноко останавливается форд, и водитель провожает этих двоих, столь странных, что он не в силах оторвать взгляда до тех пор, пока они не скрываются в тени раскинувшихся вокруг молчаливых изваяний домов. Эбби опять дает себя обогнать – ей становится тяжелее идти, но жаловаться она не станет – не привыкла, да и потерпеть можно…

И тут она останавливается на полушаге, на полуслоге, на неоконченной мысли. Сумку-то оставила. Синие глаза в панике озираются по сторонам. Сумку-то забыла. А в сумке все-все! В той несчастной дешевой сумке из искусственной кожи, купленной в секонд-хенде по какой-то совершенно смешной цене вся ее жизнь!
И в удаляющуюся спину прилетает молотом ее звонкий, испуганный не на шутку голос, в котором столько ужаса, что можно сойти с ума от одного только напряжения, способного вмиг взорвать весь мир:
- Мне нужно вернуться.
Мне нужно вернуться. Мне нужно вернуться. Там было все-все-все. Вся моя вшивая жизнь в одной единственной сумке. Ей нечем заплатить за эту чертову вонючую комнату в самом неблагоприятном районе Лондона. Даже там! И паника, всеобъемлющая паника нагоняет ее. И как зачарованная Эбби разворачивается и торопливо идет обратно. Шаг. Другой. Третий. Быстрее-быстрее-быстрее. Все документы. Шаг. Еще один. И еще. Она останавливается. Бесполезно. Все это бесполезно. Они наверняка забрали ее. Они точно ее забрали! Там деньги за ее отвратительную работу, за то, что она слушала два часа рассказы про Токио, про Египет, про Южную Америку, про Олимпийские игры, про заснеженные горы и кедры, и озера в Канаде, – про все то, что она никогда не увидела, но так мечтает увидеть однажды!
Сколько унижения! Сколько унижения ей приходится все время терпеть!
Бесполезно…
И Эбби вдруг оседает на сырой майский холодный асфальт и начинает безудержно рыдать, пряча в грязных ладонях лицо. Но когда раздается шелест шагов совсем-совсем рядом, она вся встрепенулась, выпрямилась, пытаясь стереть улики с лица:
- Прости. Я передумала. Я передумала. Все в порядке. Я сейчас, - он даже не задает вопросов, а она все еще пытается успокоить себя, - Нужно обработать твою руку…
Господи, да за что ей все это? Она готова лечь на это серое полотно застеленной специально для нее земли. И однажды, когда-нибудь, эта земля пусть обнимет ее. А ты постой вот так: просто молча рядом, пока не закончится этот нескончаемый поток слез. Пока их не впитает атмосфера, и не прольется ядовитыми кислотными дождями, от которых высохнут все моря и погибнет все живое.

Но нужно обработать его руку.
Рыдания.
Нужно обработать его руку, чтобы не было осложнений.
Она тонет в соли.
Где твоя благодарность?
Она задыхается, потому что невозможно дышать.
Сил никаких.

КРЕПОСТЬ МОЯ,                                         
Я ПОСТРОЮ ТЕБЯ В СЛАБОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ СЕРДЦЕ...                                                    ГРЕХ ПЕРВЫЙ: МИЛОСЕРДИЕ...                                                                                                                             

Так дрожит мать, над своим обреченным ребенком, складываясь в глубоких рыданиях, захлебываясь слезами, обрывками мертвых фраз, а в темной клетке души пустота. Но лучше бы он стоял тихо и наблюдал из сумрака своими странными – отчего-то показавшимися ей именно таковыми, - глазами. Наблюдал. Потерявшееся сердце всегда стремится к Свету. Если бы он только знал, что на дне океана притаилось дитя. Какая же она мать, если так рыдает в крепкое плечо, растирая слезы даже не своими хрупкими белыми ладонями? Какая же она земля, в которую пытаются прорасти корнями, если она сама эти зависшие в пространстве безликие серые стволы, ищущие опору?
"Не плачь. Не реви" –
К чему все эти слова, если он сотворил своим жестоким милосердием самую главную ошибку – шагнул в ее Тьму, стал частью ее? Разве не знает он о том, что потоки слез становятся упрямее и настойчивее, когда ощущают встречное движение души?
И она лозой обвила его – зелеными руками в листьях, цветами проросла. И тонкие пальцы отчаянно сжимали края кожаной куртки. Разве посмела бы она отстраниться?

Здесь было тихо и светло, когда вспыхнула над головой лампа, разгоняя по углам мертвые тени – они тут же притаились резкими чудищами, наблюдая в нерешительности. Паркетный пол, увитый кольцами лет, не знал еще этих ног, не знал и этого легкого шага. Из прямоугольника телевизора на Нее смотрела девушка лет восемнадцати, может быть немногим старше, с глубокими тенями под глазами, с заплаканным лицом, на которой невыразимой легкостью лежала глубокая печаль прожитого – и хорошо бы, если ей это просто показалось. Выглядела она скверно: разбитая губа распухла. Плечи ее все еще дрожали – скорее от холода, проникшего под кожу легкой вуалью: майские дни, знаете ли, еще пробирают своей непокорностью и сыростью дождей, и молочными, нагнетающими тоску туманами, разворачивающимися дымкой над древней землей Великих Королей прошлого. Однако, для Лондона, это вполне привычное дело. Но Эбби была в одном платье. И босиком.
Он смел со столика пепельницу, в которой как из вазы, букетом торчали многочисленные обрубки коричневых, белых, пожелтевших, со следами помад и без бычков. Кругом стоял бардак, ставший, судя по всему, давним гостем. Здесь же под столиком пылились жестяные банки из-под пива (названия отзывались ассоциативным рядом в голове), пустая с желтым осадком бутылка виски, если точнее три. В раковине покоилась горой грязная посуда. На диване беспорядком – подушки. В кресле – опустевшая открытая настежь коробка пиццы – крошки украшали ее древесного цвета бумагу.
И ничего особенного. Ничего такого особенного. Как тысячи других жилищ. Эбби поежилась, застыв в нерешительности. Мысли ее с упрямостью осла не слушались совершенно, создавая темный, будто неизлечимый свищ в голове. Опустошение, пришедшее после доселе обуявшей ее истерики, накатило новой волной. Но это было другое опустошение – целебное. «Хочешь залечить душевные раны – поплачь. Это не решит проблемы, но ненадолго отпустит», - как-то раз сказала Роза, прижимая к светлой макушке огрубевшую от времени и работы в саду ладонь. И Эбигейл плакала, Эбигей становилась одной сплошной необузданной стихией, а после затихала как ураган, разнесший по земле свою гниющую плоть и забившийся в спячку в случайной пещере – до лучших времен.
Тяжелые шаги. Тяжелый голос. Милосердие его губительно для ее девчачьего, не ведавшего последние почти два года ничего кроме грубости, куда ни глянь от края до края лжи, сердца. Тоска и безнадежность. Безнадежность и тоска. Время, тянувшееся тягучей неподвижной лавой, закручивалось в спираль – еще один сезон прошел. Эбигейл опустилась на край дивана, осознавая, что ее некогда так шедшее ей платье превратилось теперь в лохмотья – и зачем ей только нужно было собирать шаги чужих сапог, ботинок, калош, что-там-еще-могло-быть на том асфальте? Плевки. Пепел не потушенных сигарет. Некогда высохшая и обратившаяся пылью дорог кровь, падаль. Если бы она была святой, то она бы сняла с себя это платье – единственное, что теперь защищало ее от мира; единственное, что объединяло ее с этим миром, - и шагнула навстречу обозлившейся однородной толчее, неся в своих ладонях Чудо и Спасение. У нее больше ничего не осталось. Плевать. Ничего и не нужно.
Она упрямо и наивно, по-детски, смотрит на него. И ей откровенно стыдно. Но щеки горят не потому, что проступает на свет этот стыд. Щеки горят от все еще тлеющего следа пощечин и от того, что она чувствует, как медленной поступью, неумолимо близок жар. И могла сама ведь все это сделать: обработать, забинтовать. Нежная девичья ладонь дрожит, пальцы непослушно гнутся. Она морщится, но терпит. Терпит и морщится, когда сначала пенится и шипит прозрачная жидкость, а после розовых ссадин касается белая вата.
Зыбко. И он, и она ходят по краю.
Колено и губа – всему свой черед, все выверено, просчитано - бесконечная анфилада действий, отработанная до механических движений. Эбби внимательно смотрит в его глаза, в его лицо, не скрывая женского любопытства, изучает черты, и определенно для себя заключает, что лед нужен, но все-таки уже бесполезен, поэтому лучше оставить. За все это время она сказала всего лишь четыре слова: «Мне нужно вернуться» и «Зеленый» - двадцать четыре буквы. Эбби немногословна, не ругается, не устраивает истерик, только иногда морщится от боли и не сдерживает тихого «С-с-с», свистом выходящего через сомкнутые зубы. И не отводит лазурного взгляда. И платье жалко. И этот диван. И…
- Спасибо, - она, наконец-то, отворачивается, когда он заканчивает этот, казавшийся ей таким неуместным, акт заботы, чувствуя раздражающее смущение. Бинт на колене выглядывает тонкой белой полоской края в кракелюрах из-под зеленой шелковой ткани подола.
И заключает про себя, повторяя взбудоражившее и воздух, и четкое сознание, произнесенное им как бы невзначай между делом имя: Значит, Дейв.

- Виски есть? – вопрос настолько риторический, что ответ должен был затеряться еще по пути. Потому что она уже искала на кухне то, что ей было нужно – и как успела с больной ногой и прихрамывая? – только шепот подола грязного зеленого платья и тихий, нерешительный скрип половиц под черными от грязи дорог и тротуаров ног, открываются-закрываются дверцы. Нет, без рюмки-другой тут не обойтись – зашить рану, в смысле. Определенно. Нашла и початую бутылку. Нашла и стаканы. Вернулась. Села рядом. И все в абсолютном молчании. Завтра с рассветом она уйдет – представляться не к чему. Может быть, и сегодня. Немного позже. Немного позже. Совсем чуть-чуть.
Она разливает по стаканам свое упрямое желание сбежать из этого мира. И пьянеет еще до того, как делает первый глоток, настоящее опьянение не заставляет себя долго ждать: во-первых, пережитое потрясение; во-вторых, усталость; в-третьих, Эбби пьет на пустой желудок - что может быть глупее. Но все это такой сущий пустяк перед предстоящим, которое вызывает в ее истерзанной всякими-такими-делами душе священный трепет и вполне закономерный вопрос: но как же притупить боль? А никак.
А мужества у нее на троих, на четверых, на орду хватит. Чего она, бедолага, только не видела.
- Где нитки с иглой взять? – у него ведь нет операционной за одной из дверей? И она ждет, пока Дейв все необходимое принесет. Терпеливо, успокаивая тремор рук. И пока он ходит, залпом делает еще несколько глотков – пойло обжигает распухшую губу, нёбо, горло, легкие; голову остужает, однако.
Эбби заправляет волосы за уши. Нитку заправляет в игольное ушло, прежде иглу окунает в виски. Видно – не впервой. Сколько их таких в том ее притоне? Покореженных, развороченных, разбитых, разрезанных на смерть и не до конца, блуждающих по берегу бесконечной заводи с крокодилами. И, все-таки... Все-таки, никто из них не похож на него. И она не может подобрать слов, чтобы определить, чтобы объяснить все это. Тревога? Трепет? Неловкость? Какая может быть неловкость? А Эбби тушуется вся под этим взглядом. А ведь каких-только глаз не видела! А ведь ей так хочется сказать, что аж язык чешется: «Ну не смотри ты на меня вот-так». А как «вот-так»? Непонятно.
- Прости, я… Готов? – она придвигается ближе, берет его руку – трепетно и нежно, с заботой. Да, конечно, она тоже готова.
Эбби медлительна – потому что торопиться нельзя. Эбби старательна – не дай бог что-то пойдет не так. Она иногда поднимает взгляд к его лицу, облитому светом лампы под потолком и чувствует, как ухает сердце груди, слышит его сбивчивое и свое сбившие дыхание – в унисон. Игла впивается в кожу, и каждый раз, когда это происходит, Эбби физически, духовно, ощущает искажающую все боль. И она так виновата перед Дейвом. Так виновата. Если бы она не пошла в тот переулок. Вот если бы она только не пошла в тот темный переулок. Не реши она, что нужно сократить путь, ничего бы этого не было. Рана кровоточит – глаза Эбби кровоточат опять нескончаемым потоком водных запасов планеты, слезы падают на колени, на зеленую ткань, на стянутую кожу. И если бы все было как в кино – две минуты, хлебнул чего покрепче и вот ты опять мчишься за шайкой по диким прериям, и свист пуль над головой, и обязательно будет «хеппи энд».
Но нет.
Стежок за стежком –
закончила.
Стон ножниц.
Обычно Эбигейл не такая сентиментальная. Она вытирает слезы. Успокаивается. Произведение искусства - рука теперь в белых бинтах. И она поднимает на Дейва ясный взгляд безоблачного неба и смотрит долго и выразительно. Думает что-то там в своей светлой голове. И они смотрят друг на друга так секунду, вторую, третью, как в дешевой мелодраме.
Однако, она вся горит. Ее практически лихорадит, но разум все еще перещелкивает ненадежным механизмом.
- Я, наверное, пойду?

[audio]http://k003.kiwi6.com/hotlink/zecslzky2v/Woodkid_-_Wasteland.mp3[/audio]