В молодой семье Брук, помимо прочих радостей семейной жизни, есть маленькая традиция - пропускать дни рождения Уоллис. Это, разумеется, прерогатива Алекса, и он свято соблюдает свою линию с самого непосредственного рождения дочери. Харпер сразу старательно задавила в себе горечь: толку от него всё равно никакого, это было только её с Уоллис делом, и делом врачей, но всё же ей хотелось бы его видеть. Не медсестёр в ангельских белых халатах, не вездесущей миссис, разумеется, Льюис - Алекса. Он мог бы сказать какую-нибудь очередную свою глупость и рассмешил бы её. Хотя бы. Все его осуждали. Вслух. При ней. Она молчала, потому что не было сил говорить. Она сожалела. С набухшего потолка в палате капало в вазы с цветами, санитарка извинялась за беспорядок, родственники осуждали, всё тело болело, а Харпер сожалела.
Потом Уоллис исполнился год - Алекс на сутки пропал на работе, потому что ну, Харпер, некому подменить, да она даже не запомнит, бля, Харпер, не смотри на меня так, в следующий раз я точно отпрошусь, если выпадет смена. Харпер включила радио и до утра продиралась сквозь лорда Джеффри рядом с мирно спящей дочерью под мужнину болтовню о новостях и погоде. Сказать по правде, она часто включает радио, когда Алекс в эфире. Уоллис нравится его слушать. Харпер тоже нравится, потому что они давно толком не разговаривают.
Вчера Уоллис исполнилось два. Не бог весть что, конечно, тоже, к чему двухлетке детские праздники, но Харпер в каком-то сентиментальном порыве надеялась, что хотя бы вечером они соберутся вместе. Они, конечно, каждый вечер дома, но собраться вместе - это совсем другое дело. Вы ведь понимаете, о чём я. Она бы отложила дипломную работу. Он бы не выглядывал тоскливо в окна. Они были бы как... ну, нормальная семья. Вместе. Хотя бы один вечер в году, ведь Уоллис заслуживает нормальных родителей, она же не виновата... никто не виноват... Харпер даже сама испекла торт - со второй попытки. Большой такой нежно-зелёный фисташковый торт, потому что Уоллис обожает всё зелёное.
В семь часов вечера приходят старшие Бруки и Льюисы, заглядывает Маргарет. В девять все расходятся. В десять Харпер заканчивает уборку, прячет остатки торта в холодильник и укладывает Уоллис спать. Его эфир давно закончился - Пат хрипловато смеётся, рассказывая сплетни о какой-то очередной модной группе, Харпер прослушала название, но какая, в общем-то, разница. Три пропущенных с промежутком в десять минут. Около полуночи, когда Пат устаёт болтать и ставит колдпеевский Paradise, Харпер идёт на самое унизительное - пишет ей. Ответ приходит незамедлительно: не переживай, как раз собиралась с тобой связаться - отрубился прямо на диване в студии, мне стало жалко его будить. Уолл, кстати, с днём рождения! Спасибо, Пат, я приберегла для тебя кусочек торта. Харпер с чуть большим усилием, чем нужно, кладёт мобильник на стол.
Может, и правду говорят, что материнство отупляет, - думает Харпер перед сном. - А может, отец её ребёнка безответственный мудак.
Всё-таки они оба слишком юные.
Во сне они с Алексом несутся на его мотоцикле по трассе через сосновый лес. Расплавленное солнце сквозь раскалённые макушки деревьев выжигает глаза и она отчаянно цепляется за его талию и осторожно спрашивает, не слишком ли они разогнались. В ответ он смеётся и прибавляет скорость. Она молча прижимается щекой к его плечу. Её юбка хлещет по бёдрам, вздымается крыльями. Горячий воздух остро пахнет кожей, бензином и преющей в подлеске хвоёй. На дорогу перед ними с треском падает дерево. Алекс не успевает затормозить. Харпер взмывает высоко над соснами, просыпается, отводит с мокрого лба липкую чёлку - душно, несмотря на открытые окна. Где-то собирается гроза - она слышит отдалённый рокот, похожий на море, но откуда море в Калгари? Ей так и не удаётся обратно уснуть.
Первый день лета проходит в тупом оцепенении. Грозы так и не случилось, город накрыло стеклянным колпаком и он медленно преет, гниёт и задыхается. Горячие волны касаются щёк Харпер, вентилятор лениво листает страницы вместо неё. Харпер подпирает лоб руками и бросает очередной косой взгляд на телефон - тишина, Алекс даже не удосужился перезвонить. Она тоже молчит. Хоуп Сандовал почти неслышно поёт о том, как хочет раствориться в неведомом адресате её нежных посланий. Где-то вдали продолжает рокотать воображаемый океан. Вероятно, это мираж.
Часам к пяти Харпер вспоминает, что вчера обещала заехать к родителям - мама хотела о чём-то поговорить. Миссис Льюис нельзя отказывать. Уолл остаётся с Маргарет ради экономии времени, миссис Льюис сообщается, что дочь, конечно, с Алексом. Колесо пробило по пути, вот и задержался вчера. Как раз об Алексе я и хотела поговорить, Харпер. Ты, кажется, уделяешь слишком много времени учёбе и слишком мало - семье. Поправь меня, если я не права. Ну же, Харпер, мы же всегда доверяли друг другу, - Харпер неопределённо пожимает плечами и бросает косой взгляд на телефон. Может, батарейка села? Нет, ещё больше половины заряда. Я пойду, мам, у меня ещё дела. Солнце садится. Виски сдавливает болью. Телефон не издаёт ни звука.
Маргарет выглядит удивлённой:
- А вы разве не поехали за город? Алекс час назад забрал Уолл.
- За город? Да... - судорожно соображает. Никакого за город, разумеется, не планировалось. Край сознания царапает смутная тревога. - Мы разминулись. Я думала, успею прихватить... ветровку для Уолл. Мужчины, знаешь, никогда не думают о том, что вечером холоднее, чем днём, - кривит губы в улыбке. - Спасибо, что приглядела за ней. Поеду догонять.
Маргарет так странно смотрит на Харпер, когда речь заходит об Алексе, что Харпер каждый раз лениво задаётся вопросом, успел ли он её уже трахнуть. Если да, то как давно они спят вместе? Если да, то знает ли об этом Том? Конечно, не знает - Том на голову выше Алекса и на полметра шире, так что скорее всего Харпер уже стала бы вдовой. Маргарет тридцать три, она высока, темноволоса и очень хороша собой. Интересно, как Алекс относится к растяжкам на животе Марго - у неё близнецы, и от паха к талии поднимается причудливая белая вязь, Харпер видела её, когда Маргарет принимала солнечные ванны на заднем дворе. Похоже на морозные узоры, или на следы от удара молнии, или на модернистские орнаменты - женщина-флакон духов от Лалика. Интересно, кого ещё из её подруг Алекс успел затащить в постель, - да кого угодно. Эмили, например, почти наверняка, но вряд ли там что-то серьёзное - он не в её вкусе. Парочку её однокурсниц, заворожённых его гипнотическим взглядом, когда они случайно встретились на редкой совместной прогулке с Уолл. Кого угодно в этом городе, в общем. Интересно, почему Алекс хочет кого угодно в этом городе, а её больше не хочет. Только когда от количества выпитого еле стоит на ногах. Но тогда не хочет она.
Их дом тёмен и тих. Гараж не закрыт - даже не побеспокоился о своём драгоценном байке, так торопился уехать. Впрочем, замок всё равно сломан. Впрочем, их район всё равно по ночам неприлично тих - единственным источником шума здесь служит исключительно мистер Брук, а его, как известно, нет дома. Харпер на автомате мысленно добавляет к списку дел на завтра договориться с мастером о новом замке. Старые ключи можно больше не прятать.
На белоснежной гаражной двери инородное пятно - записка на очень знакомой бумаге. Так и есть, в углу аккуратно выведено "собственность Харпер Б.". Ниже - адрес, где-то в Оукридже, знакомыми прыгающими буквами. Знакомым розовым фломастером. Вот вы и вместе, как ты хотела - хотя бы на бумаге. Харпер машинально прячет записку в карман, потом вытаскивает, разглаживает, перечитывает адрес - он не говорит ей ни о чём - и вызывает такси. В конце концов, если он оставил адрес, значит, не насовсем ушёл, правда? Тревога уже дотянулась пальцами до горла, Харпер охватывает паника и она бьёт ладонью по выключателям, пока весь дом не озаряется праздничным сиянием. Все его вещи на месте, вещи Уоллис тоже. Только книжные полки опустели - это Харпер замечает, когда, дважды обойдя дом, уже спускается к такси с на всякий случай прихваченной курточкой Уоллис. Ночи всё-таки холодные.
Она приглашена на пожар - пожар на пожарище. Первым делом подхватывает с тротуара дочь вместе с тяжёлым коконом из куртки - Уоллис оставляет отпечатки измазанных в саже ладошек на её плечах, шее, щеке, Харпер не обращает внимания на грязь и целует дочь в висок. Я так волновалась, детка. Я так скучала. Уолл привычно пахнет ромашкой, солнцем и чем-то неуловимо-сладким, а ещё она пахнет прибитым к земле дымом, а ещё она пахнет Алексом - просто невыносимо. Устало сворачивается клубком в этих запахах и этой куртке, которой Алекс когда-то укрывал её, Харпер, и её платья моментально пропитывались табаком, и кладёт светлую голову ей на плечо. Тонкие мягкие пряди волос дочери и дым щекочут нос Харпер, пока она пробирается к костру - это и не костёр вовсе, а охваченный пламенем комод. Алекс выглядит очень довольным собой, и Харпер хочется немедленно разбить ему лицо - очень странное чувство, - но у неё на руках Уоллис, поэтому она просто молча смотрит в пламя. Её книги чёрными хлопьями поднимаются в небо. К её ногам падают обгорелые страницы - текста уже не разобрать за сплошной чернотой. Харпер не чувствует ног, Уоллис сползает к бедру, и ей остаётся только крепче обнять дочь. Если бы она знала, то прихватила бы с собой его гитару.
- Я надеюсь... - от комода со всеми её сокровищами очень трудно оторвать взгляд, но она заставляет себя посмотреть на мужа. - Я надеюсь, ты не стал забирать библиотечные книги. Это поставило бы нас в неловкое положение.
Одна ножка комода не выдерживает веса и пламени и надламывается, комод накреняется, дверка приоткрывается и горящее чудовище в агонии исторгает из себя с десяток тлеющих томов: Элиот, её любимый альбом с репродукциями Уайета, ещё что-то знакомое - кажется, Диккенс, собрание сочинений. В глазах Алекса плещется золото.

Харпер всегда с точностью может определить, сколько выпил её муж. Харпер почти всегда с точностью может определить, что, где и с кем пил её муж. Это не трудно. Она знает, сколько он выпил, по хлопку входной двери, по звуку, с которым его ключи падают на стол в прихожей. Она слышит количество выпитых стаканов в его шагах и в том, куда они направляются сразу от входа. Она определяет количество алкоголя в его крови по тому, как он замирает иногда в дверном проёме - для этого не обязательно поднимать голову от книг или Уоллис: она всегда знает, когда он на неё смотрит, и как. Она знает, сколько он выпил, по его взгляду и по тому, как медленно смыкаются его веки, когда он моргает. Она видит количество выпитого в изгибе его губ. Всё становится предельно ясным, когда он начинает говорить. Это очень просто. Она привыкла.
Сегодня Алекс трезв, и это ставит её в тупик. Когда он пьян, он податлив, как ребёнок - как его дочь - нужно только знать подход. Когда он пьян, она может его контролировать. Она не может контролировать его, когда он пьёт, потому что это всегда происходит не при ней, но с последствиями она разбирается, не задумываясь. Он в её руках. Буквально. Сейчас ситуация и она сама - в его руках. В прямом смысле. Ей становится страшно от мысли, что она ничего не может сделать.
Пьяный Алекс всегда рядом, трезвый Алекс может сделать что угодно - как минимум пойти напиться. Самое страшное - уйти от неё, потому что понимает, куда идёт. Пьяный Алекс всегда приходит домой - рано или поздно, и она всегда ждёт. Об этом невыносимо думать.
Это открытие так потрясает Харпер, что она даже не может придумать достаточно холодных слов в ответ. Прежде чем она вообще успевает о чём-то подумать, её взволнованное близостью уставшее от бессонной ночи духоты ожидания и всех этих игр голодное больное жадное до прикосновений тело реагирует по-своему: одна рука удобнее перехватывает дремлющую Уоллис и пересаживает её от подвздошной кости обратно к талии (совершенно ни к чему вспоминать, как ей нравилось, когда Алекс клал руки на её талию, на выступы подвздошной кости, да куда угодно), вторая взлетает, ложится на коротко стриженный висок, пальцы зарываются в разрушенную работой и огнём укладку. Волосы у него грязные, между прочим. Это её не беспокоит. Она брезгует только душевной грязью, и то... О, Алекс. Скажи, что тебе не нравится - почему тебе всегда всё не нравится, что бы я ни сделала. Скажи, зачем ты так меня мучаешь. И себя.
- Давай, Алекс. Я ждала тебя вчера, но можно и сегодня, если ты хочешь, - она всегда соглашается. Она всегда ждёт. Она всегда делает по-своему.
Этот пожар - это подарок для неё. Она так думает. Это жест. Это крик. Она впечатлена. Она редко впечатляется подарками, потому что в них нет нужды - она делает всё сама. За всех. Так проще. Однажды, давно, когда ей было семнадцать, две сотни четвергов назад, один из мальчиков, в чью машину она села в ту среду вечером, где-то на мосту по пути из Гринвуда в Сильвер Спрингс спросил её, какие цветы она любит. Она сказала первое, что пришло в голову - герань. Она равнодушна к цветам, как можно быть равнодушной к обоям, к одеялу, к вышивке на подоле её платья в то Рождество, к походам в церковь по воскресеньям. Они просто есть. В четверг она вышла из школы и на нижней ступеньке крыльца получила большой крепко пахнущий букет герани - хрупкие лепестки осыпались на её колени и по цвету могли сравниться только с пылающими ушами мальчика. Эмили громко засмеялась. Больше она его не видела. Букет был передан пожилой учительнице литературы, мисс Саймон - не нести же его домой. Ей пришлось принять цветы из сочувствия ко всем старшим родственницам мальчика, из-за её случайного слова лишившихся главного украшения подоконников и палисадников.
Что может впечатлить сильнее, чем деструкция во имя кого-то?
Харпер, прямая и напряжённая, как струна, как мачтовая сосна, смотрит на огонь поверх макушки дочери из розового золота, мимо виска мужа из тёмной меди. Носком её туфли в чёрный газон вмяты чёрные клочья йоркширских пустошей Эмили Бронте. В глубинах комода корчатся Гаскелл, Харди, Пруст. Пылающие страницы "Миссис Дэллоуэй" разворачивают крылья, как мотыльки. Тонкий томик Набокова превратился в пепел раньше всех. Сильвия, Элизабет и Энн в исступлении выкрикивают последние хлёсткие строчки - Харпер слышит их сквозь рёв пламени. Это не океан она вчера слышала и не грозу, а погребальный костёр для двадцати одного года её жизни. Жила ли она вообще? Будь она Энн Секстон, она бы написала об этом злые стихи, но Энн Секстон задохнулась в своём автомобиле задолго до её рождения.
О, Алекс. Нам ведь было так хорошо раньше, ты помнишь? По-настоящему. Даже если всё только иллюзия, мы прожили её как по-настоящему. Куда всё делось? Развороши угли палкой, даже если больше не видно пламени - там, в глубине, прячется жар. Неужели ты не чувствуешь? Неужели тебе не нужно?
О, Алекс.
Съехав из родительского дома, она перестала ходить в церковь, но по привычке продолжает молиться перед сном и держит Библию в ящике стола. Уж её-то Алекс наверняка сжёг в первую очередь и с особенным удовольствием. Сначала она читает "Отче наш", как положено. Потом она читает "Царице моя Преблагая" - для успокоения. Потом она переходит к личным просьбам в произвольной форме: Уоллис, Алекс, Алекс, Уоллис, Уоллис, Уоллис, Алекс, Алекс, Алекс, ну пожалуйста. Аминь. Или пишет записки: "Дорогой Господь! Пожалуйста, пусть Алекс будет в порядке, а Уоллис не болеет. Спасибо. Аминь. С любовью, твоя Харпер". Возможно, ей пора склеить их с Алексом фотографии лицом к лицу и спрятать под подушку.
О, Алекс. Они накрыли стол, но к чему стол, если она хочет сожрать мужа целиком, вместе с сердцем, лёгкими, мозгом, вместе с этими глазами, вместе со всеми его кожаными куртками, кольцами и бриолином в волосах, вместе со всеми его запахами, словами и жестами, чтобы он всегда был с ней и в ней. Только, кажется, Алекс её опередил и праздничным ужином стала она сама.

Она послушна. Она податлива. Она всё-таки воспитана в покорности. Она не знает, чего ожидать. Она затаилась внутри своей головы, в центре своей груди - так сразу и не достанешь. Она опускается на колени напротив мужа - их глаза почти на одном уровне. Совсем рядом. Неприлично рядом, сказал бы кто-то, но они женаты, так что кому, как не им. В её голые ноги впиваются щепки и какие-то осколки: кажется, она наступила в стекло. Это не важно. Её дорогие туфли и подол юбки почернели - это тоже не важно. Всё равно никто не видит. Не смотрит. Алекс никого не подпустит. Алекс смотрит только ей в лицо - ей в глаза - пристально, не отрываясь, почти не моргая. Иногда, когда он так смотрит, ей кажется, что его взгляд прожигает её глаза, мозг, кость, кожу, волосы и выходит из затылка в пустоту через дыру с опалёнными краями. Её глаза слишком прозрачные, чтобы выдержать эту горячую черноту. Её глаза - голубое стекло. Лёд. Хэдшот. Хэдшот. Ганшот. Он зол - он всегда зол, даже когда нежен. Она, сказать по правде, не понимает, зол он сейчас или нежен. Точно так же она не понимает, зла она сама или нежна. Какая разница - это всё чувства одного толка.
Она не может оторвать взгляда; ей нужно проверить, как там Уоллис, здесь всё-таки ночь, огонь, но она не может физически: если она отведёт взгляд хоть на секунду, то всё развалится окончательно и всех троих завалит пеплом и горелыми страницами, и потом их найдёт полиция, а может соседские дети, а может бомжи, а может бродячие собаки, а может археологи, как жителей древней Помпеи, и будут строить в газетах глупые догадки - посудите сами, к чему им это всё; и она слепо тянет руку в сторону, нащупывает нежную присыпанную сахарной пудрой под этой чернотой щеку дочери, гладит тонкие кудряшки. Уоллис всегда её успокаивает. Уоллис никуда от неё не денется - по крайней мере, ещё несколько лет. Милая моя девочка, ангел, Уоллис. Она на секунду задерживает в ладони грязные пальчики - её рука стараниями Уолл, впрочем, тоже черна. Как будто она в одной перчатке.
Это какой-то языческий ритуал, не иначе. Харпер сужает глаза и складывает губы в привычную прохладную улыбку, когда он рисует чёрным по её щекам - просто потому что ей приятны его прикосновения. Что он рисует? Что это, театральный грим? Они и так постоянно притворяются. Она притворяется, что всё хорошо. Он притворяется... ну, ладно, положим, он не сильно пытается притворяться, и смело вытряхивает в мир всю свою мерзость и мразь, а она никак не заканчивается, потому что никогда не закончится алкоголь, никогда не закончатся дороги, никогда не закончатся ночи, дни, часы, проведённые в чужих постелях, барных туалетах, в грязных переулках и где ему ещё вздумается. Что тогда? Защитные символы? Для защиты кого - его, её, Уоллис?  От кого - от него, от неё? Зачем ей ещё одно лицо? Зачем он рисует ей новое лицо - кем он хочет её видеть? Может, лучше содрать с неё кожу, и под ней окажется ещё одно лицо, точно такое же, но живое? Харпер тянет к нему руку - белую, без нарисованной перчатки, убирает упавшие на лицо пряди, трогает вдовий пик на нахмуренном лбу, разглаживает пальцем морщины. Какие, ей-богу, морщины в двадцать пять лет. Вдовий пик - это значит, что она умрёт раньше него. Ей хотелось бы умереть раньше него - в крайнем случае, в один день. Может быть, однажды он убьёт её. Разумеется, нечаянно. Разумеется, будет очень жалеть и сойдёт с ума от горя. В душе-то он всё-таки хороший человек - вы просто посмотрите на него, когда он с дочерью. Посмотрите на него прямо сейчас. Посмотрите - он беззащитен. Они оба. Харпер черпает золу и осторожно подводит ему глаза - чтобы точно разили наповал. Как будто ей мало. Глаза мечутся под закрытыми веками, под кончиками пальцев, как пойманные птицы. Харпер ласково ведёт большим пальцем по его скуле, коротко целует не в щёку и не в губы, а между - в уголок губ. Она молчит. Она вообще молчалива. Потом она всё-таки произносит:
- Спасибо, Алекс.
Какая разница, к чему относится это спасибо. Какая разница, ирония это или всерьёз. Это горькая ирония всерьёз. Она всё-таки нежна. Ей всё-таки как-то хочется его утешить - хотя, наверное, это её надо утешать. Но это успеется.
Они никогда не говорят о любви. Они никогда не признавались друг другу в любви. Даже на свадьбе. Какая это, впрочем, пошлость - признаваться в любви на собственной свадьбе, да ещё и по залёту, ну посудите сами. К тому же, кто первый признается - тот проиграл и навсегда останется зависимым. К тому же, после первого признания все последующие "люблю" теряют смысл и только напоминают о первом. Харпер знает, Харпер девятнадцать лет ежедневно получала "я тебя люблю" на завтрак, обед и ужин, по выходным - в удвоенном размере. Я тоже, мама, - говорит Харпер так часто, что слова превращаются в странный набор звуков без смысла, - я тоже. У Харпер не поворачивается язык сказать "люблю" даже собственной дочери - вдруг это её отравит? Их всех. Лучше она скажет какие угодно другие слова. Лучше она будет держать её в объятиях, пока не отвалятся руки. Лучше постарается сделать её самой счастливой девочкой в этом городе.
Харпер знает - она умная девочка и читала Барта. К чему разговоры о любви, когда всё уже сказано и бесконечно дублируется и множится? Чем их чувство отличается от других? Что они, не знают, что чувствуют? Барт, конечно, тоже горит в комоде вместе с её аккуратными розовыми закладками на важных страницах. Но она и так помнит.
ВОСПОМИНАНИЕ (страница 29) - таким это счастье уже не вернётся.
ЗАВИСИМОСТЬ (страница 69) и, следовательно, ОЖИДАНИЕ (страница 132) - тревога покинутости. Где Алекс?
КАТАСТРОФА (страница 90) - ситуация без возврата. Им конец. Им начало.
ПЛАКАТЬ (страница 152) - плача, я хочу кого-то впечатлить. Плача, я отдаюсь чувствам. Харпер никогда не плачет.
СЦЕНА (страница 210) - происходит прямо сейчас. За кем останется последнее слово?
ТОМЛЕНИЕ (страница 222) - о, Алекс. Пожалуйста, Алекс.
Я-ЛЮБЛЮ-ТЕБЯ (страница 250) - я тоже.
Когда-нибудь Харпер скажет Алексу, что любит его. Она бережёт своё "люблю" для особенного случая, потому что силу оно имеет только один раз. Скорее всего, когда она решится - будет уже поздно. Её "люблю" их не спасёт. К чему тогда всё это.

Она иногда думает... она лежала в цветах под дождём, который шёл с потолка, потому что все остальные палаты заняты - в Калгари, как ни крути, отличная рождаемость, потому что в Калгари всё образцово и на высоте, - она лежала с распоротым животом, придавленная тяжёлым похоронным лилейным духом к синтетическим розовым простыням - это девочка, девочкам положено розовое, она, если честно, ненавидит розовый: пастельный розовый, румянный розовый, барби-розовый, фуксию, мадженту, окружавшие её всю жизнь, потому что её мать обожает розовый, и её блевать тянет от всех этих новеньких розовых вещей, которыми наполнена детская в их доме, с них даже не срезаны ярлычки и они прямо-таки вопят о своей яркой чистенькой нетронутой розовости, но она не может отказать, подарки ведь, обидятся; - она лежала с распоротым и аккуратно зашитым животом: ей сказали, всё будет в лучшем виде, такая молоденькая, такая худенькая и хрупкая, такие красивые молодые тела запрещено уродовать, они заставили лучшего хирурга в этом городе сорваться с семейного обеда, потому что отличному парню и уважаемому гражданину судье Льюису никто не может отказать, и смотрят с сожалением, что не разродилась сама - неполноценная, ненастоящая, малолетка, не женщина, с первого шага плохая мать, недостойная, залетевшая от какого-то гризера девочка-отличница, господи, где она только его нашла, мы же давно не в пятидесятых, мы же не в кино живём, в конце концов; не в полной мере хлебнула, а восемнадцать часов боли это ерунда, а что ты, Харпер, думала, на курорт попала? все через это проходят, некоторые мечтают об этом годами, и ты скоро забудешь и тоже будешь мечтать, такие молоденькие всегда возвращаются через год-другой, потому что ветер в голове; и вот она лежала отвратительно беззащитная в погребальных цветах на розовой кровати в розовой рубашке в четырёх розовых стенах, и за окном было багрово и мокро, и бинты сочились розовым, и душно пахло лилиями, нарциссами, пионами, сиренью, ландышами, лекарствами и кровью, слишком телесно, слишком много плотского, слишком много мяса, её воротит от мяса, и она просит, пожалуйста, откройте окно - нельзя, простудишься, подумай о ребёнке... и вот она лежала, обряженная, обмытая, в цветах, приготовленная к жертве, хотя она уже принесла свою жертву, и думала... сначала она думала: где Алекс; почему он не хочет посмотреть на то, что с ней сделали, он ведь так любил её тело, пока оно было стройным, стройность, конечно, вернётся, но вот посмотри на эту уродливую багровую полосу, как тебе, Алекс, хочешь, возьми ножницы, распорем, пока не заросло, и посмотрим, что внутри, хочешь, сложим внутрь все эти гниющие цветы, они же знают, что я не люблю цветы, зачем они их принесли, давай сложим их внутрь, Алекс, примни их ногой, Алекс, и пусть они сгниют во мне; почему ты не хочешь посмотреть на свою дочь, Алекс, она красивая, Алекс, я её уже люблю, Алекс, и ты её полюбишь, она будет похожа на тебя и на меня, она будет красивее, чище и добрее нас с тобой, Алекс, потому что возьмёт в себя только лучшее; почему ты не хочешь приехать и посмотреть на меня, Алекс, я физически чувствую свои синяки под глазами и как запали мои щёки и потускнели волосы, но это всё равно я, Алекс, почему ты не хочешь смотреть, в конце концов, это и твой ребёнок тоже.
Потом она думает, потому что ночь длинная и времени думать предостаточно: а что, если?
А что, если бы она не забеременела - в конце концов, они всегда были осторожны; что, если бы не было тех выходных в горах, сбегала ли бы она до сих пор к нему из библиотек и по ночам из окна своей девичьей комнаты?
А что, если бы она избавилась от ребёнка: Эмили сделала аборт в шестнадцать и никто, кроме Харпер, об этом не знает, и она предлагала Харпер, она знает хорошую клинику; кстати, она не принесла цветов, она принесла ей "Волны" и сказала: ну вот твоя Сьюзен, твоя Рода, твой Невил, наслаждайся, отвлекись от всего, потому что она знает её лучше всех, и она была рядом все восемнадцать часов, и её холодная ладонь лежала на лбу Харпер, и её холодные пальцы гладили искорёженные пальцы Харпер, и от неё, а не от тебя, Алекс, пахло усталостью и гадким приторным кофе из автомата в коридоре, пока тебя, Алекс, где-то носили черти; что, если бы она сделала аборт и ничего тебе, Алекс, не сказала, и не было бы никаких унизительных свадеб и стерильных домов - что было бы тогда, Алекс?
А что, если бы она попросила тебя увезти её отсюда подальше, навсегда, от всех благовоспитанных Бруков и Льюисов, от всех этих красивых домов с ровными газонами, от твоих приятелей, от её блестящей, говорят, будущей академической карьеры, ты же знаешь, Алекс, что больше всего она любит скорость и подставлять лицо ветру - больше, чем свои книги, потому что книги - это вынужденное; ты воспользовался бы этим и увёз бы её, Алекс, прямо на тех выходных или когда угодно, даже если бы она не сделала аборт, или если бы сделала, или если бы не было тех выходных - не важно; ты поселился бы с ней и с Уоллис, если бы она родилась, в каком-нибудь Богом забытом месте или в большом городе, где проще затеряться - в Монреале, например, ты бы рискнул, Алекс, ты бы хотел, Алекс, чтобы её руки всегда обнимали твою талию и её щека всегда лежала на твоём плече, пока ты гонишь свою ямаху по трассе через лес, через поля, по незнакомым ночным улицам, в любую погоду - ты хотел бы этого, Алекс, не наскучило ли бы тебе, Алекс, могло ли всё сложиться иначе, или несмотря на все варианты развития событий, на все пути, которые развернулись перед Харпер, пока она блевала пустотой в ванной Эмили и плакала, не потому, что ей было грустно, а потому, что она устала блевать, - несмотря на всё, что угодно, мы бы всё равно были обречены прийти к этой омерзительной розовой палате, к этому дому, который ты ненавидишь, я знаю, что ты его ненавидишь, и меня, кажется, тоже ненавидишь? Как ты думаешь, Алекс? Миссис Льюис оборвала твой телефон, миссис Брук оборвала телефоны всех твоих приятелей, но тебя где-то носит по, несомненно, очень важным делам, и ты скорее всего даже не знаешь, Алекс, про Уоллис, и как мне плохо без тебя. Как ты думаешь, Алекс, что бы с нами тогда было?
Вот что она думала два года назад, и снова думает об этом, пока Алекс целует её грязное лицо, пока она голодно вздрагивает от каждого его прикосновения и она знает, что там, под одеждой, теперь тоже чёрные полосы, и её тело испещрено его метками как карта, и её кремовые кружева, к которым приучила её миссис Льюис, едва она начала взрослеть, теперь тоже чёрные, и она пропахла дымом до внутренностей, но он не брезгует - наверное, потому что тоже пропах, и Уоллис пропахла: она ни на секунду не забывает о Уоллис и чувствует её боком и спиной, здесь, среди этой черноты, огня и мусора, и от этого ей спокойнее.
0:1 в его пользу - она сдаётся, потому что невыносимо об этом думать, закрывает глаза и плачет навзрыд под его жадным ртом, потому что, Господи, она так скучала, она так тосковала по прежнему Алексу, и выглядит она, наверное, отвратительно, и она обвивает его шею чёрной и белой рукой, в нарисованной перчатке и голой, и целует его, и оседает в его руках, и в голень впивается битое стекло, но она не заметила бы и десятка метательных ножей у себя в хребте, какое там стекло - одним шрамом больше, какая ерунда; и она становится страницей сто пятьдесят второй, сто пятьдесят третьей и сто пятьдесят четвёртой, которых уже не существует.
1:1 и ничья - он говорит о любви, он выбирает третий вариант и никто не в обиде, но всё же он произносит это слово первым и становится страницей девяносто седьмой, девяносто восьмой, девяносто девятой и сотой - огонь давно выплюнул их обрывки в небо.
И она говорит:
- Ты такой красивый, Алекс.
- Обойдёмся без обеда, Алекс. И без ужина. И без завтрака. И без гостей.
- Разбей все зеркала в доме прямо с порога, Алекс, если хочешь.
- Никакого больше молока, Алекс, если ты не хочешь. Разбей кувшин с молоком.
- Ты уже сам оторвал четыре пуговицы, Алекс, но, если хочешь, я оторву остальные.
- Никаких больше инструкций, Алекс, только не молчи.
- Никаких больше ковров, Алекс, занавесок, покрывал и салфеток - мы можем сжечь их на заднем дворе, если захочешь.
- Почему ты молчал два года, Алекс, я так этого ждала тогда, Алекс, - она тянет его за волосы, кладёт ладони на его виски и заглядывает в глаза - из её глаз утекла вся прозрачность, в её мокрых щеках отражается огонь, она шмыгает носом, из носа течёт, из глаз тоже течёт, но она смотрит твёрдо, и руки её тверды. - Почему ты сразу не приехал и не забрал меня, почему я разговаривала с пустой комнатой, пока тебя не было?
Почему, Алекс, как только отпала нужда прятаться, они сразу растеряли всё ценное, что у них было: его скорость, её ветер; почему вместо скорости и ветра им достались тоскливые вечера в четырёх стенах среди кружевных салфеток миссис Льюис?
И она говорит:
- О, Алекс.

ЖЕЛАНИЕ-ВЛАДЕТЬ (страница 66) - что, если я всегда хотел (хотя и тайно) завоевать другого, притворяясь, что от него отказываюсь? Если я отдалялся, чтобы овладеть им ещё прочнее?
ОБЪЯТИЯ (страница 126) - осуществляют для субъекта грёзу о полном единении с любимым.
Барт методично препарирует Харпер, даже рассыпавшись в пепел и прах. Почему именно Барт? Что, никто больше не писал о любви? Это какое-то издевательство. Все писали о любви. Всё - о любви. Всё - любовь.
- Я тебя не ненавижу, - отзывается между всхлипами, хрипло, влажно, глухо и неразборчиво, и это почти признание, - как ты мог такое подумать?
Харпер прячет лицо на плече Алекса, по-младенчески, по-кошачьи складывает руки на его и/или своей груди - где-то между, в тесноте, где тепло, сворачивается клубком в кольце его рук и горько, горько плачет, как никогда в жизни не плакала, как никто никогда в этой жизни в этом благополучном городе не плакал. Алекс смеётся - может быть, над ней, над её глупостью, над её некрасивым опухшим красным лицом в саже и потёкшей туши, может быть, над тем, как она в первый (второй?) раз в жизни потеряла при нём контроль, может быть, он, конечно, торжествует, видя её слабость, может быть, он разочарован в ней - это всё совершенно не важно сейчас: пожалуйста, ещё пять минут, или одну минуту, или десять секунд - пожалуйста, пусть он её не отпускает, она так устала, ей так нужна эта передышка, и потом она вернётся - прежняя, или новая, но, по крайней мере, она как-то сможет существовать дальше.
Инструкции, расписания, списки дел, дневник. Всё, что у неё было - инструкции: женщина должна, ты обязана; будь дома в девять - меня расстраивает, когда тебя нет дома, Харпер, я скучаю; аккуратно причёсанные волосы; подъём в шесть - я приготовила завтрак, Харпер, отбой в одиннадцать - я выключаю свет, Харпер, дай я тебя поцелую, сладких снов; никакого разномастного нижнего белья - миссис Льюис следит за этим с тех пор, как купила дочери первый лифчик; туфли и сумочка в тон; тушь и неброская помада; церковь по воскресеньям; завтраки, обеды и ужины; походы с матерью по магазинам каждую субботу; каждую среду встреча с Эмили строго ровно между их домами. Армейская дисциплина. Далее: проснуться без будильника в шесть, потому что привыкла, Алекс ещё спит - плотно прикрыть дверь ванной, чтобы не разбудить; разбудить и собрать Уоллис, приготовить завтрак, помыть посуду, Алекс на работу, они с Уоллис - в университет, потому что университет заботится о своих студентках с детьми; через библиотеку, через супермаркет домой; занять чем-то Уоллис, пока готовится ужин, потом ужин, помыть посуду, потом книги, книги, книги, поймать тоскливый взгляд Алекса - он опять чем-то недоволен, снова книги, искупать и уложить Уоллис, ещё немного книг, душ, молитва, спать - прислушиваться к дыханию мужа в темноте: спит или нет? бояться дотронуться, незаметно соскользнуть в сон, подъём в шесть. Между - отвечать на каждый звонок. Она, говорят, хорошая жена, отличная хозяйка, всё успевает - и в семью, и учёбу не бросила, делает такие успехи, такая умница. Харпер - набивший оскомину пример для подражания. Харпер ненавидят все подрастающие дочери друзей семьи Льюисов. Идеальная Харпер. Она не слышит всех этих слов, потому что мысленно пишет себе новые инструкции. (Смотрите, такая скромная девушка - все матери семейств в Калгари растроганно прижимают безукоризненно белые носовые платки к уголкам глаз, их дочери тяжело вздыхают и смотрят в окна).
Другая Харпер - тоже инструкции: ей восемнадцать, лето, вчера миссис Льюис села на кровать в её комнате, потому что у неё к дочери разговор. У неё всегда к дочери разговор. Послушай, милая, тебе уже восемнадцать (с восемнадцати ей позволили возвращаться домой в одиннадцать - невиданная роскошь), ты красивая девушка, и я беспокоюсь. Харпер откладывает учебник, вежливо улыбается и ждёт продолжения. Миссис Льюис мнётся. Послушай, милая, тебе уже восемнадцать, но я ни разу не видела тебя с мальчиком... - понижает голос, - ты, случайно, не из... этих? Харпер отрицательно качает головой. Вежливо улыбается. На улице жара, светлая блузка Харпер застёгнута на все пуговицы под самое горло, на шее воротник завязывается пышным бантом, локоны чуть пониже ключиц: вчера вечером Алекс оставил несколько засосов между шеей и плечом. Специально на видном месте, конечно. У меня много учёбы, мама. На лице миссис Льюис явное облегчение. Хорошо, милая, я думаю, тебе трудно, ты домашняя девочка, поэтому я надеюсь, что ты не против, что я попросила Джонни, сына миссис Эванс... помнишь Эвансов? - утвердительный кивок, - я попросила его пригласить тебя куда-нибудь. Он хороший мальчик. Играет в бейсбол, поступает в магистратуру. Хорошо, мама.
Далее: летняя веранда в кафе, на улице всё ещё жара, мороженое остывает под взглядом Харпер, Джонни вяло рассказывает о своей летней практике в стоматологической клинике. Харпер вежливо улыбается и смотрит на его зубы. Зубы у него, естественно, идеальные. Почти не глядя, под столом, сообщение: в 7. Место то же, что и обычно, если не оговаривается отдельно. Удалить сообщение. Алекса нет в списке контактов - она знает номер наизусть. Она знает все номера. Телефон Харпер не блокируется и лежит на столе рядом с дневником, когда Харпер нет в комнате. Они ведь доверяют друг другу - Льюисы. Потом сообщение Эмили: как дела? Эмили знает и моментально перезванивает, молчит в трубку. Харпер делает озабоченное лицо. Послушай, Джонни, извини - подруге нужно помочь с курсовой по Джойсу. Джонни с явным облегчением извиняет, ведь Джойс это сложно и важно, он понимает, и её улыбка становится искренней впервые за вечер: миссис Эванс, видимо, та ещё стерва, понятно, почему она дружит с миссис Льюис. Ну, увидимся как-нибудь, приятно было встретиться. Я позвоню. Все довольны - главное, чтобы ложь была максимально банальной, потому что ну что ещё ожидать от отличницы Харпер, кроме занудных курсовых.
Далее по инструкции: собрать волосы, если рядом будут курить, не испачкаться, усаживаясь на мотоцикл, не заезжать в места, где можно встретить знакомых, следить за тем, чтобы блузка не слишком помялась, когда он зажмёт её где-нибудь в углу; уже пол-одиннадцатого, ты можешь проводить меня до остановки и подождать со мной такси, и так далее, и так далее, до автоматизма.
Она так устала от всех этих правил, чужих и её собственных. Если бы здесь было что-то ещё, что можно сломать и сжечь, она это сожгла бы. Возможно, стоит поджечь себя - она и так достаточно надломлена.
- Прости, пожалуйста... я сейчас успокоюсь, - старается дышать глубоко и ровно. Получается плохо - её всю колотит. Это срыв: срыв покровов, срыв с обрыва в пропасть, нервный срыв. Цепляется пальцами за его футболку, отчаянно скручивает ткань. Если выжать его футболку, то слезами Харпер можно будет затушить пожары по всей Канаде. Возможно, кое-где произойдёт разлив рек. Харпер тихо всхлипывает - на его плече отпечатывается тушь. Что им теперь делать? Как возвращаться домой? Как проснуться завтра утром? Харпер впервые бессильна. Сегодня много чего произошло впервые, так что она даже не удивлена. Поднимает лицо, вытирает слёзы рукавом, они продолжают течь, она продолжает вытирать с тупым упрямством, потом бросает и всё снова расплывается перед глазами.  - Я такая жалкая, Алекс, прости, - пытается улыбнуться. Выходит не очень. У неё за спиной разваливается на части горящий комод, под завязку набитый ею самой. Ничего ты, Алекс, не знаешь, потому что я сама ничего не знаю. Я вижу себя впервые. Разбей, пожалуйста, зеркала, правда - я не хочу на это смотреть. Лучше я буду и дальше смотреть на тебя и на Уоллис, и в черноту, и в огонь, пока не ослепну. Неужели теперь всегда для того, чтобы очнуться, придётся что-то сжигать? Она снова вытирает глаза. Тихо смеётся - это нервное. По щекам течёт новая порция слёз. - Ты думаешь, у нас получится? После всего... после этого всего... и вообще всего...
Пожалуйста, скажи, что мы справимся, иначе мне придётся поджечь себя.

Она и есть огонь. Бутылкой в затылок, двумя в голову. Реновация центра - рушат дома, бетоном об бетон, посреди осколков и драных обоев - она. Пульт в эфире коротит и бьет током так, что немеют руки, она наблюдает из-за угла, склонив голову. Ураган Мэтью гонит воды в Сент-Олбанс, снося мосты и наступая на крыши домов копытами, она подгоняет, похлопывая по плотному крупу, вечерами точит шпоры. В барном туалете на ком-то рвут юбку, пощечина за пощечиной и коленом в пах, она держит за волосы и топчет каблуками очки в хрупкой оправе. Она - спизженный у отца самозарядный пистолет в руках американского школьника, уже прошедшего через вахтенный контроль, стекловата вместо арахисовой пасты, шесть с половиной матрасов рогипнола с утренним чаем - мама даже не заметит, - шесть граммов ботулотоксина в городской канализации, бритва под языком, капсула цианида под коронкой. Вторая, третья, двадцать восьмая мировая. Полуночные свидания в Хиросиме, которой никто не видел. Горький вкус любви во рту Иоанна Крестителя. Проще - спидовые отхода после ночи, когда решил, что, в принципе, похуй, как и когда оно все кончится. Проще - отказавшие тормоза и мостовые сваи, принимающие в свои благодарные объятья. Проще - тебе двенадцать, у матери бронхоспазм, за окном - снега по голень, электричества нет со вчерашнего дня. Проще - некоторое снисхождение, испытываемое к женщине, подходящей первой и, далее, некоторая оторопь от обезоруживающих и очевидных вопросов, которые никто никогда не задавал, и, далее, недоверчивый и неловкий смешок, когда она уверенно расталкивает локтями толпу, продвигаясь к сортиру, и, далее, маленький, аккуратный полукруг, оставшийся на месте, где она слишком сильно вдавила ноготь в запястье, когда вела - не заметила, конечно, и, далее, ужас собственной обшарпанной комнаты, в которой переживается молчащий телефон, брезгливость мыслей, проваливающихся в дыру на том месте, где должна быть рационализация, и возвращающихся обратно примерно в том районе, где уже вовсю - не без помощи припрятанной в шкафу бутылки коньяка, - празднуют фестиваль самооправдания и приосанивания перед тем, что было пять минут назад, когда, в общем-то, совершенно безразлично, что в ней такого-то, лучше позвонить А, Алисе, Аманде, Ариэль, Алайне, Андромеде - ни хуя себе, - Б, Брэнде, Бонни, Беатрис, Бэйли, Бриттани, С, Селене, Саманте, какой, блядь, длинный алфавит, может быть, лучше французский? Молли, а, бэ, сэ, дэ, е, как там дальше, - е, эф, аш, - блядь, и в самом деле никакой разницы, позвонил и Аманде, и Беатрис, встречу назначили обе, в одно и то же время - никуда не пошел, сказался больным, на самом деле поймал попутку и уехал с Джорджи в Драмхеллер раскачивать худу, надеясь на обвал: один становится с одной стороны, другой - с другой, это как армрестлинг, но разрушительнее и глупее, и он, честно говоря, надеялся, что какой-нибудь булыжник все-таки проломит ему голову, потому что, похоже, происходит какая-то хуйня. Или он действительно приболел.
Оно сверкает, как молния. Или две молнии. Молния вниз, молния вверх. Пуговицы плавятся от жара. Она чуть дальше скользнет рукой по столешнице, и стакан полетит вниз. Но она не скользит, и стакан стоит на месте. Она чуть сильнее дернет шторы, и карниз обвалится вместе со штукатуркой. Но она не дергает, и ничего не обваливается. Она - пара минут до катастрофы. Духота перед ливнем, бесконечно растянутое во времени безмолвное переживание, ожидание удара под занесенной рукой - миф о Сизифе, миг, когда камень на секунду замирает у вершины хребта, когда здоровенная плита, венчающая худу, как будто бы и содрогнулась от того, что Джорджи от досады ебнул по основанию бейсбольной битой, - она еще не опасна, но уже есть это тревожное томление где-то в загривке, сейчас случится какой-то пиздец, - и если не это заставляет его каждый раз даунически открывать рот, отвисая нижней губой вместе с прилипшей к ней сигаретой, если не это разворачивает его на полпути к границе, когда после работы он внезапно очень спокойно решает: все, этого, пожалуй, хватит, - если не от этого он съебывает каждый вечер и за каждой сальной барной стойкой собирает свой контроль в шестицентовый доспех из своего яблочного бриолина, своего железа, кожи своей и всей этой непоколебимой, не имеющей аналогов, не поддающейся сомнению мужественности, то, тогда, Бену стоило пару раз осечься в тот вечер, когда он держал сучью морду в ладони.
Сейчас. Оно в ее белом взгляде, дрожи нервных рук. Жженой бумаге, поднимающейся вверх и путающейся в волосах. Выбитая из плотной пачки сигарета в его пальцах рвется - пальцы влажные, слезы и кровь, он отирает о джинсы, возвращается еще влажнее. Вакханка. Ведьма. Сумасшедшая. Охуенная. Самая охуенная женщина экранов, текстов, городов, постелей, книжных полок, баров, церквей и проклятий. То, что цедилось - ощущается так, - веками, внезапно полилось полноводно и грубо, как водопад, тесное небо разрешилось само собой, кульминация, оргазм, гроза, школьный расстрел, массовый снос, сотрясение мозга, он медленно, будто бы и сонно переводит взгляд с подымающегося к небу огня на ее лицо, Уоллис напевает что-то сзади, не разобрать, но мелодия знакомая, темнеет, мошкара кругом, соответствует случаю, но Сартр сгорел одним из первых, кто вообще хранит дома Сартра, - он сжимает ее горло ладонью, несильно, но ощутимо, в разумной доле неудобства, и целует глубоко, долго и жадно, непристойность звука гасит голодный огонь, чуть громче пожирающий книги, шум в его ушах, он не целует женщин с закрытыми, блядь, глазами, потому что вокруг всегда происходит что-то поинтереснее, - Терпи, - он отстраняется так же резко, как и пристал, отворачивается, наклоняется перед Уоллис. - Пуговица, прокатимся? Пойдем, видишь, догорает. Еще не все, Харпер, - он подхватывает дочь на руки, оправляет на ней свою куртку и тащится к машине, поднимая ботинками облака сухой золы.
В своем кресле Уолл вырубается, кажется, мгновенно. Свежий воздух. Целый день на ногах. У него - ни в одном глазу. Было бы странно. Он заводит машину, роется под сиденьем продолжительно и шумно, пока не находит узкую флягу. Во фляге плещет. - Поехали, - он помахивает флягой, вытянув руку над крышей, и садится за руль. - Сначала выпьешь. Если не выпьешь, остаемся здесь.

Когда все это началось и он еще более-менее держал себя в руках - когда пока безмолвное ее "ты никуда не пойдешь" еще было в новинку и воспринималось, как новое приключение, - он просыпался посреди ночи, пытаясь придерживаться новых правил, несколько играючи, конечно, не слишком веря в серьезность происходящего, и бродил по дому, осматриваясь, как в гостях. Трогал. Обои. Салфетки. Книги - всегда. Посуду. Открывал шкаф, трогал ее вещи, дергал за рукав платья, закрывал шкаф. Заходил в ванную. Трогал сухое мыло, разноцветные бутылки, убранные в ящик. Штору. Зачем в ванной вообще нужна штора. Свет здесь всегда был какой-то слишком электрический, ядовитый, как в холодильнике. После пятнадцати он начал запирать свою комнату на ключ: однажды Молли зашла с бельевой корзиной, а вышла с его заначкой, и был небольшой скандал. За пару недель до шестнадцатилетия был шторм, что-то коротнуло, и верхнего света не стало. Он появлялся дома только ради пары часов сна, поэтому это не было особенно важно, но видеть себя в электричестве он за это время отвык. С тем его новый дом становился поразительно похожим на круглосуточный супермаркет. Полки, на которых ничего тебе не принадлежит. Странное гадливое ощущение того, что нельзя находиться здесь слишком долго. Охранник, который на разумном расстоянии преследует по пятам и высматривает, не сунешь ли ты чего себе в карман. Он, к слову, прекрасно знал, что она просыпается в тот же момент, когда он перестает ворочаться, успокаивается и скидывает на нее край одеяла, поднимаясь с кровати. Она не двигается. Не выдает себя. Дышит ровно и спокойно. Ради эксперимента как-то раз он бродил по квартире часа с три, до рассвета, вернулся в спальню, и она лежала точно так же - недвижимо, рука на животе, одеяло в два слоя сверху, - не успев прикрыть глаза до того, как он ляжет обратно. В этом было какое-то сомнительное удовольствие. Измождать. Даже глагола такого нет, потому что действие такое не предусмотрено физикой. Но он нашел лазейку.
Все его имущество оставалось в гараже. Хром от бесконечной полировки стал отдавать белизной. "Библиотечные книги". На всех его книгах - экслибрис университета, безлимитный подарок Джонни, пропускающего по своему удостоверению в корпус. Спиздить книгу очень легко: между стеллажами засунуть в капюшон толстовки, например, или внутренний карман куртки, или - так они делали в последние годы, когда окончательно оборзели, - просто вынести ее в руках, сделав вид, что очень увлекся чтением. Квартира в Ривербенде отошла к Бену от его брата: брат допился и прыгнул с моста, всплыл к началу купального сезона. Похороны были замороченными, поэтому они снарядили для бумажной работы Алекса, которому, в принципе, было побоку - что есть тот дядя, что нет его, что есть квартира, что ее нет, - но рента стала приятным бонусом. Поцарапанный с одного бока линкольн - он из принципа притерся к столбу, Бен из принципа не стал закрашивать, - перешел к нему по наследству, когда старшие пересели в транспорт попрестижнее. Он отказывался. Автомобили не приносят никакого удовольствия. Они неповоротливы, как беременная женщина. Они, в конце концов, слишком медленно едут. Но семье автомобиль, оказывается, нужен. Семье нужен дом-супермаркет. Женщина, которая спит - или не спит, - на другой стороне кровати. Это вообще нелогично. Если спишь - почему бы не придвинуться ближе. Если не спишь - давай поговорим. Или еще что-нибудь. Но это время зарезервировано для сна. В него - он понял, - нельзя заниматься чем-то другим. Поэтому ночью особенно тяжело. В ночные из него льется яд. Он открывает рот над пультом и не может заткнуть этот поток до шести. Барнс, по слухам, в это время запрещает жене включать радио под угрозой чуть ли не мучительной смерти. Но зарплата стабильна. Выговоры достаточно редки. Поэтому он еще не уволился. По статистике - хуй знает, кто ее сообразил, - чаще всего на волну подключаются за рулем. Безостановочный пиздеж помогает им не вырубиться. Ему вообще-то тоже. Как-то раз он отработал три подряд и пиздел всю ночь Харпер в ухо. Пытался приставать. Вообще не пьяный. Ну, немного. Больше все-таки уебанный. Что-то про свободу воли. Про рабство, которое хорошо, что отменили, потому что это же, блядь, абсурд - представь себе, если бы ты была черная, а я был белый... блядь, нет, не представляй, спи, Харпер, ну пожалуйста, дай мне разочек, ну что ей будет-то из-за этого,  как будто бы... Если она откусит мне член, ты будешь только рада, ну, я знаю, кстати, ты в курсе, что Эллиот Смит как-то раз пытался убить себя, но упал на дерево, если бы ты упала на дерево, то, Харпер... блядь, это очень важно, послушай, не спи, - это же ебаный символизм какой-то, - на какое дерево ты бы упала?
Они выезжают на Паллизер драйв, дальше по Четырнадцатой через мост мимо Линкольн парка, подольше, потому что ему нужно продышаться в окно. Тоже, пожалуйста. Как можно курить в окно? Это же пиздец неудобно. Он вроде как пропускает мимо ушей агрессивный пассаж и мрачно мнет в пальцах сигаретный фильтр, прибавляя в скорости. Как он может ее угробить. Предположим, даже если он может ее угробить. Предположим, он ее угробит. Как она может представить, что он может ее угробить. Это же непредставляемо. Любая смерть - он в курсе, - это непредставляемо. И как можно, например, за это ответить. Ему становится смешно. Вот же, блядь. Не трогай эту вазу... она разобьется... ты сейчас уронишь, держи, блядь, не лезь, это не твое. Это тоже не твое. И это не твое. Не трогай ради бога, просто, блядь, ну, сядь на руки и сиди себе. Это все-таки твой дом, будь добр, позаботься о его сохранности. Он не глядя тычет в магнитолу: с припева врубаются Слэйвз. Диск сто двадцать семь. Дальше, стало быть, мисфитс и еще какое-то грязное дерьмо. Вполне соответствует моменту.
Ты уже мертв, это не так уж и плохо... не та-а-ак ли-и-и... Взбоддриисьь, Лондонннн! Если она сейчас скажет, что, допустим, слишком громко, то он, допустим, начнет еще и петь. Сарси Трейл. Он бы срезал через Бомонт, но это, скорее всего, чревато. Как же все, блядь, безразлично. Просто удивительно. Помада еще эта. Зачем тебе помада-то. Настолько оно мерзко или как? Как к этому относиться-то? Как вообще к этому всему относиться? Они обнищали. В головах - блевотина, остатки вчерашнего ужина и мокрая сажа. Когда костер занимался, ему хотелось кричать. Соседи из уважения к чужому горю и облегчения от того, что оно обошло их дома стороной, простили бы. Уоллис скорее всего испугалась бы и начала истерику, но это легко исправить. Она, кажется, единственная в квартале, кто успокаивается, когда он рядом. Почему-то он этого не сделал, и теперь крик переварил себя сам. Осталось вялое и тяжкое. Ленивое. Местами даже сонное. Он трет запястьем лоб, снова жмет на педаль, но сбавляет, поймав на себе красноречивый взгляд.
В Арбор Лейк так пристойно и чисто, что у него начинает ныть в челюсти. Он закуривает вторую. В свете фар - благостный стриженный можжевельник и поребрик, уложенный до того тесно, что кажется сплошной продольной линией. Поганый свежий воздух. Это не урбанистический нигилизм - он действительно здесь какой-то поганый. Дело, может быть, в поделенном на части между резидентами и проданном под проценты и членство озере - каждому по луже. Или в том, что от каждого дома несет своим освежителем воздуха, вся эта мразь смешивается и оседает на капоте, как глиттер. Каждый раз, выезжая отсюда - она говорила, чтобы он не смел, но из раза в раз он все равно останавливался в конце улицы, каждый следующий день - чуть ближе, на шаг, как будто они - два пидора в черном гетто, блядь, что за цирк уродов, Харпер? - Я же сказала. Мама увидит... - ему приходилось мыть мотоцикл, и мразь эта отходила слоями, как воск. Престиж. Деньги. Как же от них несет, если им надо столько освежителей.
Он резко тормозит, линкольн чуть взвизгивает. В соседнем доме тут же зажигается параноидальный кухонный свет. Проснувшаяся Уоллис начинает рев. Алекс выбирается из машины, потягивается, щурясь сквозь дым в завешенные тошнотными занавесочками окна, потирает лицо, оглушительно зевает и отпирает дверь перед Харпер, вытаскивая ее наружу за локоть. Ебучий дебютный Джо Страммер звучит здесь особенно приятно.
Он запрокидывает голову, с пару секунд покачивает ей в такт, прикрыв глаза. Миролюбивые причесанные крысы в своих свежих постелях ворочаются от горелой вони. Они перебудят весь квартал. Слава богу. - Миссис Льюис, - орет он, приложив ладонь ко рту. - Мистер Льюис, это я, Алекс, и моя жена... ваша дочь... миссис Льюис! Выходите, мы приехали в гости!

- Я бы упал на алюминиевое.
Ты слышала, Харпер?
Что значит "мне нельзя"? На похоронах он все-таки побывал. Его принудили одеться по-человечески. Вести себя пристойно. Хлеще любого Арбор Лейка. Бен и Пит в малолетстве были очень дружны - поступили в один университет, ухаживали за Молли вдвоем, сообща. Победил тот, на кого всплыло меньше компромата. Пит запил через пару лет после их свадьбы. До того, вероятно, держался. Тем более что общим компромиссным решением было отдать ему единственное пустое место, оставшееся в доме - среднее имя их будущего ребенка. Это ненадолго примирило Пита с реальностью. Он уехал на перепрофилирование в Штаты, вернулся таким синим, что даже желтым: как можно было за такой короткий срок допиться до гепатита, Алекс гадает до сих пор. Так, из профессионального интереса. Похороны стали соревнованием по приосаниванию. Родственников оказалось неожиданно много. Выражали сочувствие касательно стремительного изничтожения рода. Это что, блядь, Шекспир, что ли? Тщательно намыливали руки. Пили мало - из стремления показаться приличными людьми, хотя хотели больше - из жадности. А мы зарабатываем вот сколько. Ах вот сколько, а мы вот вот столько. Ах, вот вы сколько зарабатываете. Ну что ж, желаем вам, чтобы ваш бизнес прогорел, нефть свернулась, газ взорвался на хуй где-нибудь на перегоне, офис сгорел от случайно брошенного мимо урны окурка, а дети ваши умерли в страшных муках необразованными и уродливыми. И пидорасами к тому же. Приятно было увидеться (целуются трижды, едва касаясь губами щеки, чтобы, не дай бог, не заразиться некрасотой, нищетой и мелочностью). Он бродил среди надгробий, как идиот. Льюисы были приглашены и явились при параде. Когда Бен кидал землю поверх крышки гроба, Льюис-мать смотрела на его руку с таким лицом, что ему хотелось столкнуть ее в могилу. Потом мельком оглядела собственные ногти. Как бы не запачкаться. Он-то умер, а нам еще жить. А как жить с грязными ногтями?
Сегодня праздничный день, буквально - благодарения. Харпер не в себе уже час и сорок две минуты. Примерно. Это шерри-бренди, пойло для девятилетних, но много ли ей надо. Льюисы готовы к аудиенции. Льюисы - при полном параде. Он держит Харпер очень крепко, от его пальцев останутся пятна. Так из года в год они держат снова и снова приведенных на плаху, с той мерой нежности, которая позволяет сохранить спокойствие, чтобы арестант не вырубился на последних шагах к гильотине. Или какой-нибудь еще более уебищной штучке, дарующей смерть. Вроде собственных родителей. Все закономерно. Он сплевывает на асфальт и снова задирает голову, уставившись на открывающуюся дверь с какой-то неприкрытой, даже непристойной гордостью. Они называют это "наглостью", но ему нравится слово "гордость". "Они". На студенческих пьянках, на которые он имел честь быть приглашенным из-за того, что мог прочесть на память около трех десятков любимых стихотворений и здоровенный кусок из пятой книги "Потерянного рая", особенно поднабравшись, он начинал любые разговоры с этого "они", не особенно, впрочем, понимая, кто конкретно эти "они" и почему он так их ненавидит. "Они" никогда ни хуя не понимают, "они" всегда заведомо неправы, потому что "они" пекутся исключительно о взаимном и продольном облизывании, желательно, чтобы оно продолжалось до конца "их" жизни, потому что это о, как важно, что скажут о тебе, когда ты уже начал подтухать, "они" не дают вам права голоса, "они" накрывают мусорный пакет, стоящий посреди комнаты, пакетом подарочным, чтобы выглядело пристойно, и поливают сверху духами - у вас посреди комнаты мусорный пакет, блядь, его нужно выкинуть, это... сука... негигиенично, - "они" смотрят в ваше лицо и делают выводы, "они" смотрят на вашу обувь, "они" это выдумали - смотреть на обувь и делать выводы, "они" держат вас в руках, и это, блядь, просто какой-то... "Они" - родители его жены, "они" - его родители тоже, "они" - это каждый от Трюдо до человека, который смотрит в зеркало дольше трех минут, "они" - кто ходит мимо пожарища, кто, услышав про Оукридж по радио, расплывается в довольной улыбке, что на сегодня пронесло. Он придерживает ее за талию. Она - не "они". Это удивительная хуйня, но этого как-то можно избежать. Она чуть не сдохла в этом болоте. Все ее платьица, все ее кофточки, все ее сумочки, все ее книжечки, но она - не "они". Вместе с омерзением он давится чем-то мягким. Невнятным. Отдаленно напоминающим чувство, с которым он ждал ее звонка когда-то, не совсем понимая, позвонит она все-таки или нет. Ей было восемнадцать. В эти шифоново-цветочные восемнадцать она уничтожила его в любом смысле. "Они" так любят делать выводы, поэтому он выводов не делает никогда. Вообще никогда.
- Добрый вечер, - он вяло взмахивает рукой и вовремя дергает на себя Харпер, у которой необыкновенно разъезжаются ноги. Просто необыкновенно; в попытке обнаружить удобную позу он подхватывает ее под колено, крепко держит за бедро, прижимая к себе. Это охуенное злодейское кино. Происходит здесь. Буквально блокбастер. Вступает Игги: проникни в меня, проникни в меня. Он снова издает какой-то глупый, но громкий смешок - в такт захлебывающейся смехом и слезами жене. - Мы, собственно, проезжали мимо... Мимо! - поясняет он для соседки, выглядывающей из окна, чуть громче. Она выглядит глуховатой. - И решили заехать, знаете, проведать. Мне надо вам кое-что сказать... Харпер, детка, пошли к маме с папой, - Харпер не пойдет. Он в курсе. Он бы тоже не пошел. Но раз уж такое дело - проезжали мимо... Он кривит ртом и неудобно поднимает ее на руки, пару раз чуть тряхнув, чтобы было не так тяжело. Теперь ее слишком много. Его немного ведет, ее бедро трется о его ногу. Вот же, блядь, какая незадача. - Извините. Ради бога. О, блядь, Харпер. Секундочку, - Алекс тяжело разворачивается к машине и усаживает ее на капот, толкает чуть дальше, пристраивается между ее ног, чтобы коротко, но многообещающе коснуться губ. С тем он разворачивается обратно, уложив ладони на ее щиколотки. Пускай наблюдает звезды. На хуй не надо это - все эти разговоры. Она устала. Ладонь выше - ладонь ниже. Он гладит ее ноги синхронным движением обеих рук, лицо его приобретает крайне сосредоточенное выражение, буквально как у человека, который бьется над решением какой-то важной феноменологической задачи. - Сегодня был сложный день, - наконец глубокомысленно изрекает он. - Мы и правда устали. Знаете, усталость снимается хорошим сексом. Вот потрахаешься качественно - и сразу какая-то благодать. Ну, я думаю, вы в курсе. Вообще, с мальчиками бывает поинтереснее, но все-таки Харпер я ни на кого не променяю. Она, бывает, такое выделывает, что я даже работать не могу - все о ней думаю. Хорошо, все-таки, что мы поженились. Спасибо вам, миссис Льюис... мистер Льюис... за ваше благословение. Я бы, блядь, знаете... - он тоскливо оглядывает свежий газон, кусок ухоженного патио, выглядывающий из-за забора, ровный ряд низких кружевных фонарей, ни один из которых не пережил бы ночь, когда он возвращается домой не в настроении. - Сжег бы вот это все на хуй. Я бы и вас сжег, если честно. Мы сегодня, видите, грязные все, и Уолл тоже, сожгли кучу ненужных вещей. Я понял тут недавно, что сжигать ненужные вещи - это лучшее, что можно с ними сделать. Сажа - хорошее удобрение. Ну, вы знаете, миссис Льюис, у вас такой... сад, - он дергает левой бровью и роется в карманах. Зажигалку бы найти. Свет зажигается попеременно - даже в дальних домах. - Вы уничтожили ее, слышите, мистер, миссис Льюис. Вы ее чуть не убили, блядь. Невозможно жить без ебаного воздуха, - Алекс неопределенно делает рукой, прикуривает и выпускает дым через нос, глубокомысленно уставившись в сетку на голове Льюис. Как у манекенов. Натурально. Совсем недавно видел в торговом центре. - Я вот вам что скажу. Вы ей больше не звоните, ладно? Мы к вам больше не приедем. Никогда. Я ей распоряжаюсь. Понимаете? Так работает брак. Она - моя жена, а не ваша дочь, - он лезет ладонью ей под юбку, щипает бедро, тут же оглаживает сверху. Ладонь прет еще выше, пока не встречая сопротивления. Тон его успокаивает. Так разговаривают, вероятно, с детьми-олигофренами к концу рабочего дня: чуть устало от объяснения очевидных вещей. - Жена. А не дочь. Вы усваиваете вообще? Вам это понятно? Если я еще раз увижу, что вы пытаетесь запихнуть что-то ей в голову, я... ну, убью ее. Я убью их обеих. Вы же видите меня. Мне давно уже место в тюрьме, вы знаете, миссис Льюис... - он доверительно кивает ей, улыбаясь обезоруживающе, как полицейскому. - Да ладно вам, я же слышал. Вы не беспокойтесь, я не обижаюсь. Все хорошо. Просто давайте договоримся, ладно?

В одном он спиздел, конечно. Но это не очень важно. Момент красивый. Честный до местоимений. Еще попробуй докопайся, насчет чего конкретно. Может, насчет того, что он не обижается. Да нет, обид он и правда не практикует. Арбор Лейк выйдет из берегов. Он видел утопленников - они распухают, как овсянка в ебаном молоке. Дома распухнут. Вздуются, как диарейные, белые накрахмаленные дома. Никто никем не распоряжается. Все, что у тебя есть - собственное тело и немного времени. Покупаешь себе кусок озера на сэкономленные с нормальной жизни деньги - будь готов, что когда-нибудь оно накроет тебя с головой. Поэтому он не спешит заявлять свои права. На Уоллис. На кухню в доме, на линкольн, оцарапанный с одного бока. Вяло и неспешно его взгляд проходит по Льюису, с головы до ног. Никогда в жизни не видел мужскую пижаму. У них здесь много странных вещей. Как-то раз за одним из ужинов он, абсолютно охуев от скуки и напряжения - если отвлечься, можно проворонить что-нибудь важное, и она опять сделает это лицо, какая-нибудь из них, но если не отвлекаться, то вот эта соусница через три минуты полетит в стену, - железно залип на выдвижном ящике над духовкой. Что там можно хранить. Они полируют серебро. Он в курсе, потому что "полировка" - это знакомое слово. Не приборы, соответственно. Слишком узкий для тарелок. Если поставить туда, ну, какие-нибудь банки, они разлетятся в первую же готовку. К Льюису у него доверия всегда было несколько больше, чем к Льюис, поэтому, когда они с Харпер занялись приготовлением к чаю - к чаю! - он неловко наклонился к нему через стол.
- Это - подогреватель для посуды.
Подогреватель для посуды. Ясно.
На какие отношения можно рассчитывать с людьми, у которых в кухне есть специальная полка, которая подогревает посуду. Он снова щурится в сторону Льюиса, хищно, все еще выпуская дым через нос. По плечам Льюиса проходит неясная дрожь - видимо, ему прохладно. Ах ты сукин сын. Надо было разбить тебе лицо еще в первый вечер. Выдвинуть эту хуйню и хорошенько прогреть, чтобы гематомы были поярче. У него есть с пару мгновений до того, как Льюис поймет, о чем вообще он говорил, и поднимет свой скорбный вой. Есть что-то анатомически уместное в том, как ее рука помещается в его руку. Как будто до этого можно допереть и самостоятельно, потому что это очевидно. Как первобытные люди, или какие-нибудь там еще, вообще обнаружили, что можно засунуть что-то женщине в вагину. Часть своего тела, к тому же. Вот это было, скорее всего, ни хуя себе такое озарение. Все остальное приложно, можно сообразить в процессе. А вот эта хуйня абсолютно удивительна. Он частенько размышляет об этом. Как чувствует себя человек, который только что открыл, как можно обоюдоприятно скоротать с полчаса пизже, чем за чтением книг или сочинением, например, музыки. Ну, и как детей делать, он тоже скорее всего обнаружил, но это побочное. Однажды Молли снарядила его в гости к Питу - он так и не понял, нахуя, вроде как, дружеский визит. Они пошатались по Ривербенду. Пит долго корчился перед маркетом, мучимый, вероятно, моралью и выебонами - в конце концов, Алексу было четырнадцать, а выпить хотелось, - но четырнадцатилетнего Алекса настолько вымотало титаническое похмелье после вчерашнего, что от нервного предложения сделать пару глотков он категорически отказался. Облегчение на лице Пита могло бы, кажется, снабжать электроэнергией пару ближайших кварталов. Он хорошо запомнил, как в магазине винила на Двадцать первой они разошлись в разные углы, немного неловко, как и всегда бывает с людьми, разговаривать с которыми не надо, но принуждают обстоятельства, - и почти одновременно издали почти одинаковый звук, обнаружив в развалах одного и того же Орбисона. Это вот он и запомнил. Пит всегда выглядел, как бюджетная реплика Бена, хотя и был старше на пару минут, и смотреть на него с винилом в руках было странно - Бен вообще, кажется, до сих пор не знает, что такое музыка. Иногда Алекс думал, что Бену неловко за существование собственного брата - кто-нибудь может увидеть его на улице и подумать, что это он, а если Пит на улице, он либо бродит в раздумьях и въебывается в прохожих, либо всрат настолько, что вообще не соображает, где он и что происходит, - но вот этой хуйни в нем все-таки не было. Вот этой. Подвала, например. Он сам собой был подвал, полный аптечных склянок. Оранжево-пластиковые были его глаза. Все свое дерьмо он волок посреди себя, как старьевщик с тележкой. Это было неплохо. Он даже подумал, что они могут стать приятелями. Ну так, общаться время от времени. Ну, перезваниваться раз в год. Короче, если бы они встретились в городе, он поздоровался бы. Скорее всего.
У Пита не было подогревателя посуды. Он подозревает, что и посуду он всю перебил в первую ночь после переезда. Он смотрит в лицо Льюиса уже порядочное время, в лице этом гадливость Бена, припоминающего, что надо заехать на кладбище, какое-то непривычно осторожное, не поддающееся дешифровке волнение Молли, которая как будто боится, что и после смерти он может наворотить хуйни. Льюис респектабелен. Он скрывает это, не прилагая к тому никаких усилий - такое уж воспитание. От этого судорожного движения в его лице Алекса накаляет почти мгновенно. Хуй с ней, с этой Льюис. Хуй с ней. Она - ебаный монстр. Как Харпер разговаривает с отцом, он замечал неоднократно. Льюис безобидна. Она уже минуту хлопает глазами, пытаясь не потерять лицо, но при этом разрулить ситуацию так, чтобы окружающие дома не подумали ничего плохого. Льюис взял на себя ответственность - он так и говорил иногда, "мои дети", "я же, все-таки, отец", - и занимается попустительством. Вот это хлеще, чем самая отъявленная мразота: безразличие. Спокойствие. Если он сейчас трахнет Харпер прямо на капоте, он даже не отвернется.
Пап, останови ее. Он пожимает плечами, лезет в салон, здесь - совершенный вакуум, полный чужих беззлобных криков. Совершенная, стерильная безопасность. Детям нужно давать жрать песок, иначе они будут больные, пока не вырастут и не сдохнут. Он тянется к Уоллис, треплет за щеку, зачем-то дергает за руку - таких рук в его ладони поместится штук пять, наверное, - роется под сиденьем, под другим, спокойно и размеренно, наблюдая в окно за узкой спиной Харпер, прижавшейся к стеклу. Не разлетится ли. Если она его выдавит, оно все равно выпадет сплошным листом. Нечего беспокоиться. Бутылка наконец находится под пассажирским, видимо, укатилась на повороте, - он скручивает крышку, проверяет на свет, много ли осталось. Не очень. Ну и ладно. Все, что у тебя есть - собственное тело и немного времени. Ответственный - разбирайся. Это ее момент. Хуле лезть-то, собственно. Для него сегодня горели ее книги. Теперь надо бы и ей сделать какой-нибудь подарок.
Он вываливается из салона аккурат в тот момент, когда Льюис замахивается - коротко, быстро, он никогда не видел, чтобы так били по лицу. Как будто это отработанный, почти механический жест. Да ведь это же несправедливо, блядь. Да ведь это. Да блядь. Да почему? За что?
Он бьет бутылку о ближайший фонарь. Льюис-отец срывается с места, но он быстрее и ближе, рука его - на загривке Льюис-матери, лицом к лицу. Даже страх на ней выглядит брезгливо. Какая чушь, блядь. Что за шапито-шоу. Краем глаза он контролирует Льюиса: он замер чуть поодаль, выражения не разобрать. Он приоткрывает рот, раздумывая. Пускай принюхается хорошенько. Чтобы были поводы для сплетен. Он трезв. Совершенно. Скорость отошла минут с сорок назад, зрачки пришли в норму. Порезался о бутылку. Ну и слава богу. - Ты старая, - медленно и тихо говорит он, придвинувшись еще ближе. Еще чуть-чуть, и он коснется носом ее щеки. - Ты уродливая. Ты, - он протягивает руку к ее груди, она инстинктивно отшатывается, но он все равно кладет ладонь сверху. - Ты скучная, Льюис. Возьми, блядь, ответственность. Умирай здесь одна. Ладно?
Еще с пару мгновений он пялится в ее лицо, резко и по-льюисовски брезгливо одергивает руку, утирает ее о джинсы. Насильно вталкивает в ее ладонь бутылку, заставляет сжать пальцы. - Посади ее в саду, - он разворачивается к Харпер, обнимает ее за плечи и открывает перед ней заднюю дверь. - Уолл, помаши бабушке ручкой... Вот так, - напоследок Алекс обозревает квартал, едва ли фокусируясь на чем-то конкретно. Публика повыходила в партер. Битое стекло смотрится здесь сносно. Льюис все еще держит в руках свой заслуженный букет - нельзя же бросать его прямо на тротуаре. - Спокойной ночи.

Это было необходимо просто потому, что он любит разрушать. Есть в этом какое-то особенное очарование. Оно дает в голову хлеще, чем любое из известных человечеству химических соединений. Но больше всего по качеству похоже на плохой самопальный мескаль. Или спирт. Спирт - в точности. Развозит с первого глотка и отпускает до того момента, когда они ставят перед лицом эту фарфоровую свою чашку на этом фарфоровом своем блюдце. Ты вроде как пристоен, ты вроде как даже сказал "спасибо", но никто и не догадывается, что ты снова накатываешь прямо за обеденным столом. Прямо перед их надменными еблами. Полиция проезжает мимо, три подряд, воет сирена - но ведь никого не убили, - ты и твои ебаные друзья, вы все вместе идете по тротуару, в легком, не вызывающем подозрения подпитии, вам нет восемнадцати, и это самый что ни на есть жизненный сок, потому что вы злые, наглые и влюбленные, в последний раз вы попадались месяца три назад, и в сумерках не разглядеть ваших лиц. Поэтому они проезжают мимо. Административное правонарушение. После шестой ночи, проведенной в ожидании Бена и запахе крепкого паршивого кофе, он выработал привычку зевать еще на букве "д". Развозит с банки краски, спизженной Джонни из мастерской его матери, первых тактов песни, которую необходимо проорать здесь, сейчас и всем вместе, разбитой витрины обувного, посланного на хуй красного мундира, посланной на хуй его лошади, чьего-нибудь сломанного носа, перекрывает ненадолго и снова возвращается с кассиршей, которая с улыбкой продает бутылку, или гвардией, не поворачивающей в их сторону головы, или нарядом, который вежливо вяжет всех четверых, "позвоните родителям" - это тоже неплохо кружит мозги, Тиму всегда попадает от отца, и это смешно, потому что остальные уже привыкли. Все привыкли. До Далхаузи дороги всего ничего - десять минут, и он не слишком торопится.
Льюис - персонификация ебаного города. Льюис-отец, само собой. Мать - это то, что Калгари натужно изображает из себя, выставляя грудь колесом и выгоняя дворников на улицы в шесть утра. Ему все еще несколько нервно. Он все еще часто дышит - это, и Харпер на заднем сидении, и Уолл с ее непонятными нежными звуками, надежно гасит Джарвис Кокер. Никого бы он не зарезал. Даже мысли такой не было. Всегда была, а сейчас что-то не случилось. Фарфоровая чашка на фарфоровом блюдце, представительного вида выпечка, которая выглядит так, как будто ее списали из ближайшего археологического музея, нож сбоку, как водится, и он в красках представляет себе, как это будет: он просто возьмет его, они подумают, что это жест вежливости, но вместо того, чтобы отрезать кусок от кекса, он отрежет кусок от харперовой мамаши. Вот это будет скандал. Или всадит его себе в ладонь. Но тогда в доме придется задержаться. А задерживаться все-таки не хочется. Он бросает взгляд в зеркало заднего вида, потирает лицо в том месте, где у Харпер призывно розовеет очередное доказательство материнской любви. - Носи его с честью, - советует он со смешком, откинув голову на сиденье. Но это не смешно. Это не смешно ни хуя. Молли его никогда не пиздила. Ну, было пару раз, но он сам напросился, буквально чуть ли не взял ее руку. Потом ей было стыдно. Ему тоже. Но так, слегка. Он ведь любит это. Разрушать. Провокация - разрушение. Женщины в него влюблялись. Он никак не мог взять в толк, почему. Само собой, он ошеломительно хорош, - ой, блядь, вот только без этого, ради бога. На самом деле. Они приходили, и он не мог понять, что с этим делать. Они начинали плакать. Их приходилось утешать. Заводить внутрь. Родители тактично закрывали дверь в свою комнату. Они начинали осматриваться. Делать выводы, как и все эти люди. Говорить свою невнятную правду. Любое их это бесценное "люблю" спазмически дергало челюсть, от напряжения трескались тарелки в шкафах. Это почему-то всегда происходило ночью. Две более трезвые, чем она, подруги приводили ее на аудиенцию, прицельно метили камнем в окно его комнаты. Вызывали на переговоры. "Алекс, будь благоразумен. Мы решили, что ей надо кое-что тебе сказать". Аккуратно, под руки подводили ее к крыльцу. Она - в хлам. Он редко бывает настолько в хлам, насколько надираются женщины, которые в него влюблены. И вот он стоит перед нею. Она сидит перед ним. С чаем, в который он, отвернувшись спиной, влил каких-то безобидных травяных капель, которые Молли принимает, чтобы лучше спать. Поэтому чай ужасно воняет. И он думает. Блядь, как бы она не решила, что что-то не так с этим ебучим чаем. Блядь, что же делать-то теперь. Мне же похую на нее абсолютно. Так ведь нельзя с людьми. Она просто приходит и ставит перед фактом. На тебе мою любовь. Живи с нею теперь. А как с ней жить-то. Как и всегда. Ему же похую. Он растерян настолько, что приходится сесть. Но с тем он любит разрушать. И он говорит ей честно. И, слава богу, еще не было ни одной, которая через две недели не проходила мимо него с гордо задранной головой и каким-нибудь забитым второгодником подмышкой. Слава богу. Он никогда еще не убивал живого человека. Разрушение его происходит другими методами. Если он сейчас сотворит какую-нибудь хуйню - еще какую-нибудь хуйню, - то это будет самое массивное разрушение из всего его послужного списка. Он делает музыку потише. - Харпер, - негромко зовет он, сворачивая к Пятьдесят третьей. - Харпер. Ты самый храбрый человек, которого я знаю. Слышишь?
Он думал так, когда она подошла первой, потому что ну, блядь, так обычно дела не делаются, он, кажется, никогда никому не отказывал - не находилось в Калгари настолько уродливого человека, - но они всегда выглядели иначе. Если ему надо было уйти из дома, он просто уходил из дома, поэтому, когда до него начало допирать, сколько акробатических номеров ей надо вывернуть, чтобы выбежать к нему на пятнадцать минут, он просто охуел. Он просто охуел. Такого для него никто никогда не делал. Даже если дело было не в нем. Он думал так, когда Эмили пришла домой, спихнула его с кровати и сообщила, что у него родилась дочь. Что это было долго. И что это было больно. И что она в порядке. Относительном, но в порядке. Ее только что буквально, физически вывернули наизнанку, и она в порядке. Он думал так, когда она дала ему по лицу. Это было странно, и он, конечно, сначала был зол, а потом растерялся, но это было где-то сзади в черепе, эта постоянная мысль. Ему просто не приходило в голову, что это необходимо озвучивать. Это же и так ясно. Ни хуя это не ясно. Время проебано. Надо заглушить сантименты. Он поднимает голову и обнаруживает, что проехал дом, поэтому сдает назад. Напротив стоит трейлер - здесь все время селятся какие-то сумасшедшие. Вот там, под кленом, он впервые услышал стрельбу. - Молли, - орет он, высунувшись из окна. - Молли! Молли, это я.
- Завали ебало, Брук, - тут же приглушенно отзываются из дома Браунов. Это муж и жена - тут все муж и жена, - но кто конкретно кричит, не разобрать. Оба с малолетства курят по две в день. Алекс не глядя демонстрирует им незамысловатую комбинацию из пальцев и снова оборачивается к своим окнам. - Молли!
Створка наконец поднимается. Они спят в разных спальнях уже шесть лет, Бен затыкается на ночь берушами, поэтому, как бы он ни орал, что бы он ни поджег, что бы ни разбил, до семи отец не встанет. Лица Молли ему не разглядеть - фонарь светит в противоположную сторону. Он смотрит на мать. Мать, возможно, смотрит в ответ. Она-то к разрушениям привыкла.
- Молли, - она думает, что он пьян. В смысле, за последние десять лет она вряд ли видела его трезвым хотя бы раза три. Это приятно. Это раздражает. Не понять толком, чего больше. - Я все знаю, Молли.
Они смотрят друг на друга продолжительно. Когда Молли открывает рот, голос ее странно надтреснут, как будто она выпила стакан залпом.
- Зайди, пожалуйста.
- Неа, - он пожимает плечами, салютует ей и жмет на педаль, не оборачиваясь. Все рухнуло. Теперь можно и домой.

....

Харпер не выходила из дома все выходные. Почти не вставала с кровати. Впервые, наверное, в жизни позволила себе лениться. Не прикасалась к дипломной работе. Отключила телефон. Позволила вещам лежать по комнатам так, как они легли, когда они вернулись из Оукриджа - напоминанием. Вместо готовки - заказывала еду. Дремала, приобняв дочь, или мужа, или скомканное одеяло в кровати своей или Уоллис, на диване в гостиной, в креслах, на ковре, в горячей ванне. Это было странно. Всё было странно: Алекс был рядом, по доброй воле - впервые за время их брака. Они никогда не проводили вместе столько времени: когда-то не было возможности, потом... а кто его знает, почему так было потом. Об этом можно больше не думать - они всё сожгли. Она и не думает. Все эти причины и следствия... и ей странно. Иногда она подходит к зеркалу и подолгу разглядывает цветущую щёку: сначала она похожа на пурпурные пионы из палисадника миссис Андерсон, натянутая кожа блестит - и ей нравится этот тёмный глянец, потому что она ненавидит розовый. Потом по краям появляется желтизна цвета сливовых шкурок, постепенно проступает, всплывает изнутри сквозь винную красноту - это ей тоже нравится. Она не позволила Алексу приложить лёд, когда они вернулись домой, впервые в жизни не стала применять никаких лекарств, которых в доме с маленьким ребёнком и любителем упасть с мотоцикла или помахать по пьяни кулаками Алексом полно, не стала пытаться замазывать синяк - доказательство, что она теперь свободна, что ей ничего не приснилось. За плечами всё ещё странная лёгкость. Иногда она включает музыку и танцует посреди комнаты - просто так. Иногда мимоходом обвивает руками талию Алекса и целует его куда-то за ухом, или в плечо, или в угол рта - просто так. Потому что ей хочется. Потому что можно. Иногда она поёт Уоллис песни, пока дочь сосредоточенно отрывает головы куклам, сосредоточенное лицо - это у неё в отца. Они много смеются. Они не очень много разговаривают. Ей даже хорошо. Узлы развязаны: она даже расслаблена. Но большую часть времени она всё-таки спит, потому что она очень устала и заслужила отдых и потому что ей странно. И потому что бесконечный ливень убаюкивает.
В понедельник он уходит на работу - Харпер сонно просит его заглянуть по пути домой в магазин, потому что она хочет приготовить ужин. Почему сама не сходишь? - Потому что все решат, что это ты меня так украсил. Смешки, ленивые поцелуи, и она проваливается в дремоту ещё на пару часов. Потом привести себя и дом в более-менее божеский вид, почитать Уоллис, написать несколько страниц для осенней конференции по модернистам в Бостоне. За окнами стабильно темно, Алекс по радио не устаёт жаловаться на погоду между отчётами об уровне воды в Боу: Элбоу уже опасно взбухла и потихоньку пожирает берега. Угроза наводнения - городские службы спешно укрепляют дамбы. Ливневая канализация не справляется. Алекс шутит про ковчег и соревнования по гребле на улицах Даунтауна. Дома тепло и сухо. К семи усталый голос Алекса сменяется хрипловатым смехом Пат. К девяти ужин готов - из того, что нашлось дома, но это хороший ужин. В десять Харпер укладывает Уоллис и начинает выглядывать в окна на каждый плеск шин по лужам. К одиннадцати она включает мобильник и смахивает с экрана пару сотен пропущенных - Алекс без телефона, но вдруг будет возможность позвонить, надо быть на связи. К часу ночи тревога почти невыносимо сдавливает горло, и она осторожно интересуется у Пат: ну как дела, как эфир? Отлично, а как ваш ужин? Ей неловко спрашивать Пат напрямую - она слишком хорошо всё понимает. Как и Эмили, но Эмили её подруга, а не Алекса. К двум она просматривает в интернете все сводки дорожно-транспортных происшествий: аварий много, где-то размыло дорогу, власти не рекомендуют садиться за руль, но никакие мотоциклисты не фигурируют. Тревога несколько отпускает, и к четырём Харпер засыпает в кресле, откуда хорошо видно входную дверь, с телефоном в руке.
Во вторник ровно в девять её будит вибрация телефона, Харпер спросонья отвечает, не глядя - это миссис Льюис. Номера миссис и мистера Льюис отправляются в чёрный список. Далее в течение пары часов в чёрный список отправляются братья (Эндрю, Стивен, я против вас ничего не имею, если хотите общаться - то без них), жёны братьев, дети братьев, друзья семьи Льюисов, друзья друзей семьи Льюисов, с десяток незнакомых номеров. На незнакомые номера она отвечает исправно - вдруг Алекс. К вечеру она открывает справочник и обзванивает все морги. Потом она обзванивает все больницы. Телефон садится на пятом приёмном покое, Харпер, прижимая к бедру, тащит за собой раскрытый пухлый справочник по всему дому в поисках зарядного устройства. Повторяет заученно основные приметы, во что был одет, да, ямаха, да, чёрная кожаная куртка, вы записали? - диктует номер мотоцикла, диктует свой номер. Обязательно позвоните, если будут новости, я жду. Да, ужасная погода, ужасные дороги, я волнуюсь. Извините, вас, наверное, уже замучили такими звонками. В полицию не звонит - позвонили бы сами, документы при нём. Просматривает сводку аварий: пара мотоциклов, ни одной ямахи. Просматривает сводку аварий по всей Альберте. Звонит его приятелям - все по домам. Звонит Эмили. Звонит осторожно даже Молли: так, спросить, как дела и, если что, если мои родители будут звонить - нас нет в городе, ладно? Уже звонили? Нет, мы правда собирались на недельку в горы вместе с Уолл, но погода... Спасибо, Молли. Молли сказала бы, если бы она что-то знала. Она хорошая женщина, в целом. Во всяком случае, она безопаснее Элис. Незнакомые номера продолжают отправляться в чёрные списки, но отключать телефон нельзя. Под окнами с полудня и весь вечер стоит машина Льюисов, в дверь периодически стучат - Харпер тихонько запирает двери изнутри, не включая свет, и уходит в детскую, потому что детская выходит окнами на ели на заднем дворе: давай поиграем в поход, Уолл, смотри, из одеял выйдет отличная палатка - уютно, правда? Хочешь какао? Уоллис засыпает в груде одеял и подушек, Харпер снова раскрывает на коленях справочник и методично обзванивает все бары, где он бывает и где он не бывает. Кое-где уже узнают её голос, бармены насмешливо-сочувственны: нет, Харпер, его сегодня не было, и вчера, но я позвоню, если что; ну, миссис... как вы сказали, Брукс? хорошо, Харпер - какое редкое имя у вас, мэм, имя-то я точно запомню, - да тут половина под ваше описание подходит, хаха, но я запишу, вы не волнуйтесь, или давайте, приезжайте сами, пропустите стаканчик-другой, чтобы снять напряжение - я вам поставлю за счёт заведения. К утру бары закрываются и заканчиваются номера в списке, телефон буквально раскалён, щека горит, плечо затекло, голос сел. Харпер открывает ноутбук так, чтобы свет не падал на лицо спящей дочери, и ещё раз просматривает сводки.
В среду Харпер решает, что надо как-то отвлечься, и гонит "линкольн" в автомойку: стопроцентно заряженный телефон в кармане, Уоллис в детском кресле задумчиво тянет за уши плюшевого зайца. Ого, мэм, льёт как из ведра, кто же моет машину в такую погоду? Совсем нет посетителей, мы уж думали выходной устроить. Ого, мэм, это что, кровь на обивке? Мэм, вы точно в порядке, может, ну, вам в полицию обратиться? Дело такое... не хочу не в своё дело лезть, но мало ли. Вы, главное, не бойтесь. Харпер застенчиво улыбается и благодарит за беспокойство, из-под волос зелено светится замазанная тональником синева на скуле; Харпер подворачивает штанину и демонстрирует аккуратно заклеенный порез - неудачно съездили на пикник на выходных, отмечали день рождения дочери, споткнулась и напоролась ногой на ветку - муж разволновался, загасили костёр и поехали в больницу как есть, да, многовато крови натекло, но это ерунда, ничего серьёзного. За остаток дня она дописывает и отправляет кураторам все недописанные эссе, каждый час проверяя сводку. Пат из динамиков, подавляя зевоту, говорит, что лить будет ещё как минимум пару дней. Кое-где в прибрежных зонах планируется эвакуация.
В четверг она молится. Проверяет сводки. Ещё раз обзванивает морги и больницы - нет, мэм, я помню, что вы звонили, я бы сразу с вами связалась. Пожалуйста, не переживайте. Снова проверяет сводки. Потом она звонит в полицию и уже бездумно до мелочей повторяет всё сказанное за последние два дня. Скорее всего погода где-то задержала, со связью перебои - уже пара десятков человек так потерялись и нашлись целыми и невредимыми, но мы свяжемся с вами, разумеется. Берегите себя. К вечеру приезжает Эмили - господи, Харпер, ты вообще себя видела, ты ела на этой неделе? - привозит еду из ближайшего китайского ресторана и силой вливает в Харпер добрый стакан коньяка. Харпер растягивается поперёк кровати и вырубается прежде, чем успевает раздеться.
В пятницу утром её будит звонок с незнакомого номера. Сквозь головную боль:
- Миссис Брук? - она кивает незнакомому голосу, потом соображает и хрипло отзывается, прочищает горло, садится кое-как на кровати. Томпсон, Манитоба... выехал на встречную полосу... без шлема... наркотическое опьянение... при себе... жив, в сознании... никто не пострадал, только сам... сотрясение... рёбра... запястье... ушибы... правонарушение... суд назначен на вторник... в городской больнице... залог... Харпер продолжает кивать на каждую фразу, хоть этого и не увидят, прижимает ладонь ко лбу, уводит с лица растрёпанные волосы. В горле пересохло. Вот бы воды. В дверном проёме вопросительно замирает Эмили. Харпер качает головой и судорожно вздыхает. - Сейчас я передам ему трубку, миссис Брук, минутку, - шорохи, невнятные голоса за кадром, снова шорохи, потом она слышит его дыхание в трубке, - Харпер.
Харпер молчит несколько секунд. Потом открывает рот:
- Я скоро приеду.
И нажимает на отбой.
Рейсы в Томпсон бывают раз в неделю, но аэропорты не функционируют уже три дня, мэм, - устало сообщает девушка из колл-центра аэропорта. На машине - двадцать часов пути. Что это вообще за Томпсон такой, что это за Манитоба - она впервые слышит о таком городе. Харпер наспех умывается, бросает в сумку смену одежды для себя и для Алекса - если упал с мотоцикла, значит, всё в клочья; Эмили непривычно мягко спрашивает, не поехать ли с ней, - Харпер отрицательно качает больной головой. Я буду благодарна, если ты посидишь с Уоллис - не тащить же её, а просить некого... Да я сама хотела предложить. Мне только в радость. Харпер слабо улыбается и глотает анальгетики, пока Эмили наливает кофе в термос. Господи, благослови Эмили. Господи, как хорошо, что он жив.
Все до единой дороги Альберты, Саскачевана и Манитобы превратились в реки: вода плещет у самого брюха "линкольна". "Линкольн" превратился в корабль, Харпер превратилась в капитана или штурмана - она не разбирается. Уоллис бы понравилось. Алекс бы смешно пошутил об этом. Харпер не смешно. Она едет максимально быстро, насколько можно вообще передвигаться, когда льёт со всех сторон и едва видишь дорогу из-за судорожной пляски дворников по стеклу, и дорога растягивается на двадцать пять часов вместо запланированных восемнадцати - она хотела поторопиться. Кофе Эмили быстро заканчивается и, далее, от заправки к заправке - бумажные стаканчики падают на пол, потом она их выбрасывает сразу десятком, от диска к диску - заканчиваются Cocteau Twins, заканчиваются Cranes, она выбрасывает в окно Mazzy Star и ставит Slowdive, под которых едва не скатывается в кювет поздно вечером, задремав за рулём - тогда она понимает, что это не дело, и ставит подряд злые сборники Алекса, чтобы добраться до ближайшего мотеля и провалиться в четыре часа кошмаров, где миссис Льюис режет горло её дочери бутылочным стеклом; далее к очередной заправке, где она покупает сигареты - тычет пальцем в первые попавшиеся, потому что они вроде как успокаивают нервы, и кашляет и курит в открытое окно, и вода с неба льётся ей на колени, и это действительно занимает её на пару минут, а потом ещё на пару, и далее; несколько раз звонит Эмили и говорит, ты только не спи, Харпер, и Харпер хрипло поёт дочери по громкой связи - Эмили смеётся и говорит, что Уоллис так и не заметит, что родителей нет дома; от заправки к заправке, от стакана к стакану по всем позициям в кофейных автоматах, от холодной воды в заправочных уборных к горячему воздуху в ноги и потеющим стёклам "линкольна", от сигареты к сигарете, от трека к треку - через тридцать с лишним часов "линкольн" швартуется на серо-коричневой парковке городской больницы Томпсона.
Суббота, почти стемнело - хотя светлых дней в Канаде не было уже неделю - Харпер замечает две фигуры в форме на дальнем конце коридора. Резиновые подошвы её обуви и больничный линолеум гасят звук торопливых шагов.
- Прошу прощения, - устало проводит рукой по лицу, убирая волосы, как вчера утром, - меня зовут Харпер Брук. Ваши коллеги мне вчера звонили. В регистратуре сказали, что вас нужно искать здесь... Мне можно к мужу?

Да заплачешь ли ты наконец? Эта женщина самой судьбою предназначена для роли мученицы.
Ей вдруг думается, когда обе женщины в форме обращают к ней свои лица. Чистые, пресные лица. Сочувственные взгляды. Любопытные. Сожалеющие. Несколько даже удивлённые. Харпер устало ведёт плечом: я знаю, что вы думаете. Бедняжка, вы думаете. Такая молодая, вы думаете, вся жизнь впереди - ей бы с подружками гулять, а не тащиться почти тысячу миль под ливнем, чтобы увидеться с мужем, которому почему-то не сидится дома. Почему ему, кстати, не сидится дома? Все вы так думаете. Женила на себе парня по залёту, наверняка специально проколола резинку, угробила ему жизнь - от его приятелей. Угробила свою жизнь, связалась бог знает с кем, - со стороны всех правильных обитателей Арбор Лейк. Декорации меняются, но взгляды везде одинаковые - почти везде, где они с Алексом появляются вместе. Сплошное вежливое недоумение. Все вы так думаете, но вы же ничего не знаете. Думайте, конечно, на здоровье - кто же вам запретит. Она, естественно, не плачет: воздух и без того слишком тяжёлый от влажности и больничного духа. Здесь отвратительно дышится. Поганое место. Хочется на улицу. Смыть с себя ливнем этот воздух. Продышаться.
Казалось бы, при чём тут Сартр.
- Я хочу его видеть, - повторяет Харпер.
Пресные лица приходят в движение.
- Миссис Брук, - та, что постарше, маленькая, белая, протягивает руку.
- А я вас по-другому представляла, миссис Брук, - та, что помоложе, высокая, чёрная, растягивает было полные губы в улыбке, сверкает красивыми крупными зубами, но осекается под взглядом старшей, и цепляет серьёзное лицо. - Мы вас раньше завтра не ждали - такая погода...
Харпер вежливо улыбается, кивает и снова ведёт плечом, пока копы представляются. Странное радушие - как будто она к ним приехала. Такое же лицо было у медсестры в регистратуре, застывшее и неловкое, пока она искала информацию на своём компьютере. Это местная особенность? Смертельно скучно, наверное, сидеть целыми днями в пустом коридоре и охранять человека, которому скорее всего так плохо, что он вряд ли дойдёт до угла. Упал с мотоцикла всё-таки. Но так положено. Здесь душно воняет скукой - Харпер очень хорошо знает этот запах. Густая утомительная скука прячется в морщинах у глаз старшей, в кудрях младшей, в складках чуть смятой униформы - наверное, скоро конец их дежурства. Харпер ненавидит униформы - от школьной до безликих платьев в цветочек и аккуратных светлых туфель на каблуке, купленных миссис Льюис. Сразу слишком видно, что за человек перед тобой - читаешь одежду. Потом читаешь человека и понимаешь, что одежду прочитала неправильно. Униформа ничего не упрощает, кроме как: это женщина-коп, это врач, это беженка из Арбор Лейк. Ну а толку-то. Символы, функции - а люди-то где. Впрочем, к чему люди. Ей нужен только один человек.
- Извините, миссис Брук... - начинает старшая.
- Зовите меня, пожалуйста, Харпер, - перебивает Харпер.
- Харпер, это формальность, извините, но нам придётся вас досмотреть прежде, чем пустить к мужу. И после, если вы не против, мне хотелось бы поговорить с вами - вдруг вы располагаете какой-то информацией... - Харпер пожимает плечами. Она знает не больше, чем они. Она ждала его домой на ужин. Что они, думают, что она привезла ему напильник в булке хлеба? Что она прячет кокаин в лифчике? Выворачивает карманы куртки на скамейку у стены. На скамейке уже лежит какой-то дешёвый роман в потрёпанной обложке - наверное, принадлежит старшей. Название ни о чём не говорит Харпер. Такую литературу она не изучала. Автоматически отмечает про себя посмотреть, нет ли такого курса, чтобы взять в магистратуре. Её, конечно, приняли ещё в апреле... да что же это такое - прикладывает на секунду ладони к вискам. Выворачивает карманы и выкладывает на скамейку: ключи от линкольна, ключи от дома, сигареты, зажигалку, удостоверение личности, пригоршню мелочи и смятых купюр, заколку Уоллис, мобильник, пару мятных леденцов, бальзам для губ, бесконечные чеки с заправок - бумажки валятся на пол, она их аккуратно подбирает и кладёт на место. Вот вам Харпер Брук, в девичестве... нет никакого девичества. Выпрямляется. Младшая подаёт голос:
- А кто у вас... - поясняет на вопросительный взгляд Харпер, - ну, мальчик, девочка?
- Дочь. На прошлой неделе исполнилось два года, - опережает вопрос, поднимает руки, и старшая деловито хлопает её по бокам под распахнутой курткой. - Скажите, когда я улажу дела в участке... ну, с залогом... я смогу его забрать домой? - поворачивает голову на звук и натыкается взглядом на Алекса - там, за стеклянной дверью. Он стучит в стекло - негромко, равномерно, на одной ноте, безостановочно. Почти скребётся. Дверная ручка судорожно дёргается. В горле Харпер застревает ком: да это же бесчеловечно - запереть Алекса Брука в четырёх стенах. Ещё и на ключ. К чему это? Вы что, не видите, как ему плохо? Его плохо затёкшим в окна ливнем течёт под двери, разливается лужами и блестит в тусклом стерильном коридоре. И вы в этом его плохо стоите, вы двое, и ничего не делаете. Ей приходится переступить с ноги на ногу. Её лицо отражается в стекле поверх его затемнённого против палатного света лица - двойная экспозиция, черт толком не разобрать. Ей становится дурно. Кому, как не Харпер, знать, что такое - сидеть взаперти? Да она всю жизнь просидела взаперти, пока Алекс её не увёз. Даже после свадьбы, в собственном доме - взаперти. Она долго не могла привыкнуть к тому, что можно не спрашивать разрешения, когда нужно выйти из дома, и спрашивала у него: мне нужно в университет по делам, это ничего? Каждое утро. Задерживаюсь на пять минут, - когда его всё равно нет дома, у него ночная смена. Она отучилась отчитываться за каждый шаг - теперь только мысленно. Он так странно смотрел. Он так странно смотрит сейчас.
- Порядок, - старшая отпускает её, и Харпер кое-как распихивает вещи обратно по карманам. Младшая гремит ключами - Харпер видит только руку Алекса из-за её плеча. - Харпер, вы думали об адвокате? Провинция, естественно, предоставит своего защитника, но, может быть...
Харпер качает головой. Эндрю она звонить не будет. - Потом. Извините, - торопится к двери. Наступает в алексово плохо.
Харпер никогда его не видела таким. Она видела его в одежде и без одежды. Она видела его в хорошем настроении и когда он зол. Она видела его спящим - миллион раз. Она видела его с разбитым лицом. Она видела его чистым. Она видела его грязным - во всех смыслах. Таким потерянным она не видела его никогда, таким голым, будто без кожи, да и нет её, кожи - сплошные ссадины и бинты. Она никогда не видела его таким... босым.
Харпер тянет к нему руку и осторожно касается ссадины на скуле - страшно сделать больно. Его синяки отражаются в её. Она не думала о том, что она ему скажет - не заготовила речи. Она вообще ни о чём не думала - только о дороге. Она не горевала, она не злилась. В ней пусто. В ней полно. Надо что-то сказать.
- Я боялась... - её голос садится, за спиной поворачивается ключ в замке. Некуда бежать. Окно закрыто - ей тоже тогда не разрешили открыть окно. Какая разница, белая палата или розовая, есть цветы или нет - наверное, теперь она поняла, почему он тогда не приехал. Может быть, она поняла неправильно. Проводит ладонью по лбу, её глаза сухи - боится моргать: вдруг исчезнет. Свет слишком яркий. Стены слишком белые. Занавески слишком синие. - Я боялась, что больше тебя не увижу.

- Я так боялась... - как-то жалобно лепечет Харпер в его макушку - жалуется, нельзя так, но кому ей ещё пожаловаться, - прикладываясь туда же губами, очень аккуратно - не знает, где болит, - я так боялась за тебя. Я... я весь город на уши подняла - а тебя нигде не было. Вообще нигде. Я боялась, что тебя смыло в реку... не знаю... я все морги обзвонила... Как я могла не приехать? Что ты такое говоришь, ну. Куда я без тебя. Бедный... сильно болит? - гладит его невесомо по голове, обнимает за плечи с величайшей осторожностью, как очень хрупкую и очень ценную вещь, осторожнее, чем новорождённую дочь, когда впервые взяла её на руки, не зная, что положено делать с младенцами - плечи не рёбра, наверное не так больно, но даже если больно, ей это необходимо - чувствовать его, что он материален и что это не сон, что она всё-таки не вырубилась под свой шугейз и не вогнала линкольн в рекламную конструкцию на обочине. Она вспоминает про сломанные рёбра. Что там ещё... она толком и не успела разглядеть. Только что бледный, как полотно. И синий. И красный. И глаза горят - плывут, жаркие. Она позволяет себе моргнуть, потому что чувствует его в своих руках. Закрыть глаза, зарыться лицом в волосы. Теперь точно не исчезнет. Какое-то время... наверное, не исчезнет.
Она не думала ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду, ни в четверг, ни в пятницу, что он её бросил. Просто взял и уехал. То есть на какую-то секунду у неё мелькнула такая мысль, пока она глубокой ночью под сонное дыхание дочери внимала очередной порции гудков в трубке, пока в очередном баре не услышали и не ответили - но быстро отмела эту мысль. Это было бы слишком сложно даже для неё с её виртуозными планами побега и многослойными выдумками - в конце концов, ни одна её выдумка так и не вскрылась до сих пор, не считая Уоллис, но про Уоллис Льюисы с удивительной деликатностью не спрашивали и приняли, как есть. Может, и в них есть что-то человеческое. Если бы Алекс хотел её бросить, то не стал бы терпеть и обустраивать отходные пути. Он и измены-то не слишком старался скрывать, а тут - бросить... К чему тогда было сжигать все её книги, к чему было обрушивать все связи с семьями. К чему были те выходные. Это было бы слишком жестоко - лучше было бы бросить её прямо там, с догорающими книгами. Лучше было бы её бросить с новорождённой Уоллис, там, в погребальных мокрых кровавых цветах. Белых и всё равно кровавых. Лучше было бы её бросить у алтаря - просто не явиться. Лучше было бы сесть на свою ямаху и уехать в эту Манитобу, едва узнав о том, что она ждёт ребёнка. Лучше было бы, если бы он посмеялся и не согласился на встречу, когда она тогда ему позвонила - через неделю после того, как она к нему подошла... так бы он не поступил, в этом она почему-то была уверена. Когда угодно, но не сейчас. Не после того, что было. Все эти дни и ночи она думала, что с ним что-то случилось - и вот, случилось. Когда она вступила в его расплескавшееся плохо в этой слишком яркой гудящей палате, её ещё раз на мгновение прошибло как ударом тока - а что, если он не хотел её видеть, что, если он её сейчас оттолкнёт после всего, после всего этого пути? - и едва не отдёрнула поднятую было руку, но потом подумала - он же позвонил. Он не стал бы звонить, если бы не хотел её видеть. Даже несмотря на всю ату аварию, на всю эту полицию, на все эти гематомы, бинты и кости. Всё правильно. Всё так, как должно было случиться.
Она прощает его, не успев даже разозлиться. Она целует его в сине-красный висок, отстраняется и долго серьёзно смотрит ему в глаза, оглаживая большими пальцами запавшие щёки.
- Я никуда не уйду от тебя. Я обещаю, Алекс. Я знаю, что страшно. Я знаю, что больно. Я всё знаю. Оно заживёт - я никуда не уйду. Я же приехала. Ты что, думаешь, я приехала, чтобы уйти? Я приехала, чтобы забрать тебя. Я с тобой. Правда. Всегда, - целует в переносицу. - Всегда, Алекс. Разве я когда-нибудь уходила? Я всегда ждала. Разве ты когда-нибудь не знал, где я? И я приехала. Чтобы ты знал. А теперь давай ты сядешь - а лучше ляжешь, тебя же шатает всего. И я буду здесь, - усаживает его на край кровати, смаргивает горячее из глаз - не выдержала всё-таки, неуверенно улыбается и вытирает щёки тыльной стороной ладони, шмыгает носом. Пусть больше не течёт, пожалуйста - ей нужно быть сильной. Впереди много дел. - Давай откроем окно, ладно? Ты не замёрзнешь? Я тебя укрою - здесь нечем дышать. Это пытка какая-то... - рама поддаётся с третьей попытки и кое-как приподнимается сантиметров на двадцать - даже голову не высунуть. В комнату моментально полновесно, полнозвучно, холодно, мокро врывается ливень и запах мокрой скошенной травы. Третий этаж. Почему они не приоткрыли окно? Он же не совсем дурак - с третьего этажа прыгать. Даже если бы они знали, на что способен Алекс Брук.
Харпер возвращается к нему, садится рядом, берёт его руку в свои и прижимает к щеке. Чтобы быть рядом. Целует в серединку ладони. Чтобы точно не сон. Может, она сама сейчас опутанная трубками лежит в такой же палате? Может, в соседней даже. А как же Уоллис? Пусть это не сон. От недосыпа, усталости и волнения болит голова, сознание слегка плывёт и её несёт, кажется, она в жизни столько не говорила:
- Ты меня очень напугал, - почти без горечи. - Пожалуйста, не делай так больше. Хотя бы предупреждай. Я... ты знаешь, я всё стерплю, если буду знать, что ты цел. Хорошо? Даже если захочешь... ну, совсем уйти... Я чуть с ума за эти дни не сошла... я так устала... это так унизительно... - выдыхает, потом вспоминает и выкладывает на край кровати сигареты, - вот, если хочешь. Я поставлю тебе стул у окна. Если хочешь. И ничего им не скажу. Я привезла тебе одежду... улажу дела в участке и заберу тебя - здесь невыносимо. Подкуплю медсестёр, что угодно, я не знаю... Сниму где-нибудь комнату и буду сама за тобой ухаживать, пока не сможем поехать домой... ты хочешь? Или останусь здесь. Попрошу, чтобы тебя перевели в нормальную палату, и поставили для меня кушетку, или не знаю... Ненавижу больницы. Прости, я слишком много говорю - разволновалась... Прости, Алекс. - Руки слегка дрожат, когда она в очередной раз убирает с глаз чёлку. - Я... знаешь, я не буду ни о чём спрашивать. Ты сам расскажешь. Ты же расскажешь? Алекс.

"Унизительно" - хорошее слово. "Многое объясняет", - сказал бы он в любой другой ситуации. Но сейчас говорить отчего-то не хочется.
В принципе, больничная койка и гроб - явления одной природы. Кто может сказать точно, не завален ли четвертый этаж сырой землей. Может быть, его закопали со всем зданием сразу. Это почетно. Все равно достаточно позорно. Он представлял, конечно, как это все будет. Кто не представлял. Особенно после Пита - это были одни из первых его похорон. До этого был Билли. Они не очень общались, но так вышло, что он был рядом, когда Билли ебнулся в тот овраг. Это пьяное полуночное, паническая суета, когда выясняется, что уже полтора часа вы пьете и вам смешно, пока рядом кто-то мертв. Билли был деликатным, домашним мальчиком, над ним принято было подтрунивать, но так, вполсилы - была определенная доля уважения к тому, что он съебывал от родителей через окно и без особого сожаления спьяну рвал свои недешевые шмотки на спор. Ему нужно было немного, но в тот вечер кто-то взял его на слабо. "На слабо" все равно было втрое меньше рядового литража на компанию, и кто-то его поддел. Билли обиделся и ушел. Больше не приходил.
Билли было лет пятнадцать, ему, стало быть, около девятнадцати. О нем, девятнадцатилетнем, было "все ясно". Это первый смертельный порог - совершеннолетие. Они подводят итоги. В семнадцать ты еще кое-как, в девятнадцать - уже проебанная голова, разгильдяй и бестолочь. По этим канонам Билли был практически святым, и хоронили его соответственно - в белом. Они стояли поодаль, никто их, само собой, не приглашал, но стыд, испытываемый мертвым Билли в этой белой хламиде, бросался в лица всем по очереди. Сначала деликатно порозовел Джорджи, потом пятнами покрылась Вивьен - она всегда краснеет как-то фрагментарно, местами. Потом у Алекса поползло от ушей к груди, и ему пришлось поднять воротник куртки. Такой себе погребальный костер. Ну, все-таки надо было что-то сделать. Как-то выразить свое... уважение.
Потом они пили. Само собой.
- Что может быть скучнее, чем лежать в гробу, - спросил тогда он. Джорджи неловко заржал.
- Ему похуй, наверное.
- А вдруг не похуй?
Странно, что он об этом забыл.
Сейчас Харпер пришлось бы заниматься этим самой. Он помнит, насколько это заебно - тогда он занимался квартирой Пита, а Бен похоронами, и как-то за ужином он изъявил свое неудовольствие относительно его, Алекса, лица, мол, то, что делает он - это одна двадцать шестая от того, чем приходится ворочать ему, Бену. Бумажной работы он нажрался до отвалу, и заявление Бена его закономерно смутило. Двадцать шесть оформлений наследства - это бюрократический пиздец. Проще вскрыться следом самому. Но она бы не вскрылась. Она ответственна. У нее ребенок. А у него ребенка нет что ли. Это было бы еще стыднее, чем сидеть здесь. Может быть, ей самой пришлось бы копать яму - он сломал ей все, скорее всего, с такими не водятся даже могильщики. Она бы...
Он закрывает глаза, открывает глаза, закрывает глаза, моргает очень медленно, потом - очень быстро. Забыл, как это делается.
Однажды он сжигает ее книги, сжигает свои книги, выламывает дверь гаража, увозит ее ребенка, она приезжает и плачет. Потом он привозит ее к родителям. Она смеется даже тогда, когда ее полоумная мать лупит ее по лицу. Потом он не возвращается домой после смены и оказывается в трех днях езды, разъебавшим мотоцикл, проебавшим почти все имеющиеся деньги и, кажется, заработавшим уголовку. Или как это бывает. С наркотой его еще никогда не брали. Она приезжает и плачет. Она едет три ебаных дня, у нее никого нет, и ему надо бы спросить, где ее, его ребенок, но это кажется очень неловким. И она приезжает, и плачет, и говорит: бедный. Сильно болит?
- Сильно, - только и может сказать он. - Не болит вообще, Харпер. Видишь, совсем не больно. Не уходи только, хорошо, Харпер. Оно очень болит.
- Я никуда не уйду, - говорит она.
- Не уходи, - говорит он.
Помимо прочего, он прекрасно осведомлен о том, что ад - это осознание того, что они могут поступить с тобой так, как ты поступаешь с ними. Пока что - только осознание, но и этого хватает сполна. Она, к слову, никогда не плакала до этого. Может быть, он не видел, но с ними она не плакала. Он не видел, наверное. Но когда видел - она не плакала.
Дело, возможно, не в том, что в стране этой все хорошо. В городах этих все хорошо. Все размеренно, все - рекламный проспект. На рекламных проспектах женщины тоже не плачут: это не способствует продажам. Но ведь это нормально, возможно, для женщин. Плакать. Когда люди, от которых они рожают детей, дают им достаточно на то поводов. Возможно. Возможно. Дело, возможно, в том, что он - не самый лучший человек. Это не самооправдание, он просто понимает. В заметном отдалении от двери, у которой принято делать выводы. Рекламные проспекты требуют гармонии. Фильм "Бриолин". Мелодрама - значит, кто-то плохой, а кто-то - хороший. Она приезжает, и плачет, и говорит: это пытка какая-то. Это пытка какая-то: так она говорит. Это пытка какая-то, так она говорит. Она говорит так, что это какая-то пытка. "Совсем уйти", говорит она. Совсем уйти. Она могла подумать, что он "уйдет" "совсем", она так и подумала. Он вообще об этом не подумал. Один раз он об этом подумал. Он подумал: "совсем уйти", но не думал - "от нее". Он в принципе ни о чем не думал, кроме этого кромешного, решающего все "совсем", и забыл про то, что потом ему может быть не похуй. На четыре стены. На белые саваны. Какие тут белые саваны. Достаточно по делам его будет хоронить его голым. Абсолютно. Вот это будет событие.
Сартр ни хуя об этом не знал. Он был онанистом. И ублюдком. На хуй Сартра. На хуй Томпсон. На хуй Манитобу. На хуй Эстель и Инес. На хуй газ и нерожденных детей. Четыре стены - достойно. Пятая приложна. Оно продолжается, и ему сводит челюсть. Это какое-то издевательство. Так не бывает, люди так не ведут себя. Люди кричат, или бьют, или... блядь, но ведь это же издевательство. Он заслужил, но он устал. - Я хочу домой, - он отодвигает пачку подальше от себя и прикрывает глаза, оглаживая пальцами ее, Харпер, скулу. Это получается само собой - ее колотит. А она и не заметила. - Скажи им, что я все понял. Я все понял, Харпер, ты тоже не говори больше, хватит. Я понял все. Я больше не буду, прекратите. Вы все, и ты тоже. Просто прекратите. Я все понял. Я больше не хочу так, я хочу домой. Выпустите меня отсюда. Я больше не буду. Я не уеду больше никуда. Я из дома больше не выйду никогда, только прекратите. Я все понял уже, хватит. Хватит меня мучить. Зачем ты ехала. Зачем они там стоят. Прекрати говорить, Харпер, я просто... я не могу, хватит, прекратите. Я понял все. Все, не надо больше. Не надо. Хватит. Я все понял. Я не могу это больше слушать.

Отредактировано Catalyst (2018-03-18 01:40:54)