11 минут и 34… 35… 36 секунд Билли смотрит на то, как отчаянно бьётся у окна маленький бесцветный мотылёк. Сквозь жёсткую металлическую решётку (здесь всюду решётки, даже здесь в сестринской) он видит худые тополя, протянувшиеся рядами вдоль дороги, видит небо и жёлтый круг солнца, но не может к ним выбраться — не понимает, что здесь нет выхода. Откуда только он тут взялся. Может быть, забился куда-то в щель ещё зимой и теперь застрял в этих стенах, потерялся.
Билл смотрит тускло, безжизненно, уткнувшись подбородком в ладонь, будто ей до мотылька и его мучений нет никакого дела. Чай в её стакане давно остыл, на его жёлтой гладкой поверхности замерла долька лимона. Здесь тихо. Только отголоски Малера из динамика с другой стороны (Малер полезен для пациентов) просачиваются сквозь уязвимые места сестринской комнаты. На этом этаже не так много комнат с дверьми, и сестринская — одна из таких. Если вдруг станет совсем невмоготу, здесь можно спастись от шума, вопросов, обязательств, молений, монотонности. Нельзя спастись только от одного. Нигде на всём этаже, во всём этом здании нельзя укрыться от боли. Во всём этом городе. Боль есть везде, где есть люди.
К этому можно привыкнуть. Можно было бы.
Если бы не случались такие дни, как эти.
Дверь резко открывается, Билли дёргается и неловко сталкивает рукой стакан. Прежде чем цокнуть об пол, он успевает расплескать чай на подоконник и на белый халат Билли и наконец выплёвывает его остатки на пол.
— Прости, — говорит старшая сестра. Стягивая халат, она рассказывает очередную из тысячи историй о рвоте или крови, Билл не слушает, рассеянно глядя на разлитый чай.
Старшая сестра спрашивает, всё ли у неё в порядке. Говорит, что заметила, будто с Билли что-то не так. Билл кивает — она не хочет об этом говорить — и быстро поднимается, чтобы как-то неуклюже и поспешно открыть окно. Она слегка подталкивает мотылька, и, обретя свободу, он неровно, извилинами парит в небо. Решётка так близко, что не получится даже выглянуть. Это хорошо, на самом деле. Ведь стоит только выглянуть хоть на самую малость, остановится будет уже не так просто.
Сестра, надев новый халат, уходит. Когда вообще с Билли было всё так? Она закрывает окно и занимается уборкой. С каждым движением Билл кажется, что сейчас она начнёт распадаться на части. Что её тело раскрошится на осколки, оставив только бесформенную смолянистую массу души.
Если бы Билли спросили, как отличить чужую боль от своей, то ей не пришлось бы долго думать над ответом. Своя боль всегда локальна — ты знаешь, что у тебя болит или хотя бы где. Чужая боль пожирает тебя целиком. Но то, что Билл чувствует сейчас, — это не просто боль. Это страдание. После вчерашнего обхода вечером и сегодняшнего утром, она понимает, что страдание это пожирает её через этажи — такое оно сильное. И она понимает ещё кое-что.
Она не сможет помочь.
Поэтому ей так страшно.
Билли заканчивает уборку и смотрит на наручные часы. У неё остаётся пятнадцать минут перерыва. Ещё полторы минуты она стоит посреди комнаты и неровно дышит, теребя пуговку на халате. Наконец всё-таки решается выйти и идёт прямиком к решётке.
Она ходит по этажам. Подходит к дежурным сёстрам и спрашивает, не поступало ли вчера новых пациентов, тщательно запоминает имена и номера палат. В госпитале все знают Билл. Все привыкли к её странным вопросам.
В хирургическом Билл начинает задыхаться. Он просит посмотреть ещё и ещё.
— Пожалуйста, может, вы что-то пропустили, может, кто-то пришёл в себя или что-то случилось... — она сама не замечает, что плачет.
Так бы плюнул и послал уже, но что-то в этих синих глазах всегда мешает.
— Погоди-ка, Билли, кажется, кое-кто очнулся от комы.
Билл слышит звук бьющегося стекла. Она ничего не видит перед собой — глаза заволокло. Всё вокруг невыносимо белое.
Из последующих тридцати минут своей жизни Билл может вспомнить только удивительно красивое золотистое свечение. Она не уверена, что оно было в реальности. Какое-то время она ощущает только пустоту и ничего больше.
Доктор говорит ей, будто она только что спасла жизнь Морису Куперу. Билл этого не помнит. Доктор говорит, что Морис потерял в аварии всю семью, а сам каким-то чудом остался жив.
— Какое же это, простите, чудо. — Билл отворачивается.
Она дотошно просит, чтобы Мориса перевели к ней в отделение. Там нет отдельных палат. Нет дверей. Нет ваз и цветов. После недавнего инцидента там нет даже зеркал. Это единственное место, где Морис будет в безопасности от самого себя.
— У Мориса проблемы с ногами, Билли, я должен его наблюдать.
— Между нами два этажа, доктор. Я буду его привозить.
Она невыносима.
— Зачем тебе это нужно?
Билл теребит пуговку, которая вот-вот оторвётся.
— Чтобы локализовать боль.
На следующее утро Билли стоит у застеленной свежим бельём койки и смотрит на затылок нового пациента психиатрического отделения. У него красивые золотистые волосы, и лучи утреннего солнца тянутся к ним из-за решётки. У Билли в руках поднос, на котором одна порция таблеток и стакан с водой. Она дышит натянуто, будто это даётся ей с трудом.
— Здравствуй, Морис, — говорит она и делает ещё один шаг навстречу.

Здравствуй, Билли.
Думаешь, ты умнее смерти?
Скажи тогда, кто решает, кому жить, а кому умереть?
Смерть — это зло, Билли? Скажи.
Она стоит у подножия кровати, пока Морис садится. Он не может встать — его инвалидное кресло здесь рядом, стоит сложенное у стены. У Билл порезы на ладонях и коленях — она помнит только, как отмывалась от крови. Когда она проходила мимо палаты, с пола уже стирали последние следы. Доктор сказал, Морис, кажется, хотел нарисовать что-то. Свою последнюю картину. На что это было похоже? Доктор не смог ответить.
Билл перед Морисом бессильна, его слишком много, он смолянистыми потоками просачивается всюду, чёрными сосудами опутывает всю больницу и пускает корни в груди у Билли, оплетая лёгкие. Поэтому ему так легко удаётся схватить её и дёрнуть на себя. И можно подумать, что нет, ещё больше боли он причинить уже не сможет, но это — обман, его прикосновения могут.
У Мориса горячие руки и тёмно-зелёные глаза. Он жесток — горе делает людей эгоистичными. Билли своими распахнутыми, по-детски большими глазищами смотрит в никуда, у неё пульсирует в висках: бам-бам-бам! — но она не вырывается. Агнец жертвенный — на самом деле, просто глупая девчонка.
Билли может принести Морису сигарет, в этом нет проблемы. Здесь не храм, и курить никому не запрещают. По вечерам в комнате отдыха здесь даже можно выиграть пачку в покер. Хотя чаще ставки идут поштучно: мистер Катковски очень раздражается, когда проигрывает все свои сигареты (а ведь он всегда проигрывает), и тогда игру приходится прекращать. Билл только нужно знать, какие сигареты устроят Мориса, ведь она ничего в этом не понимает.
Но он теряет сознание и мягко соскальзывает ей на руки. Билл осторожно удерживает его в объятьях и неспешно опускает золотистую голову на подушку. Проводит ладонью по бледному лбу, задевая путанные кудри. Её пальцы мертвенно холодные, а у Мориса, кажется, жар. Билли приближается — садится на край койки и сморит в лицо пристально, слегка похлопывает по щекам, чтобы вернуть в чувства.
Билл молится. Спасибо тебе, Бог.
— Я знаю, что ты чувствуешь, Морис, — говорит он, когда ресницы начинают подрагивать.
Я это ты, разве не чувствуешь?
Она тоже с этим живёт. У жизни странная математика — боли не становится меньше, если разделить её надвое.
Жизнь Мориса больше не принадлежит Морису. На самом деле, не принадлежала никогда. Раньше у него была семья, но с тех пор как он очнулся в стенах этого госпиталя, его жизнь принадлежит Билли — и больше никому — и никто, кроме неё, не имеет право этим распоряжаться.
Раньше ему самому принадлежало три жизни, а теперь у него ничего нет. Сколько жизней теряла Билли — не счесть. Но это всего лишь вопрос выбора. Ты — это только ты или ты — это целый мир? Билл теряла близких, и оставалась одна снова и снова. Не было бы сейчас её — не было бы и Мориса. Не было бы её отчима Марвина. Не было бы девушки с белыми волосами по имени Саммер. Не было бы этого мира таким, какой он есть сейчас. Может быть, другая версия мира была бы и лучше этой. Думала ли Билл об этом когда-нибудь? Нет, никогда. Её жизнь тоже не принадлежала ей. Она принадлежала Морису, и Саммер, и Марвину, и ещё тысячам людей.
Билл собирает осколки стакана в полу халата. Уходит и возвращается с новым лекарством. Она берёт запястье Мориса и кладёт себе на колени. Сосредоточенно делает ему укол обезболивающего и жаропонижающего — ничего из того, что ему прописано.
Это не поможет, конечно.
— Ничто не поможет, Морис. Тебе придётся с этим жить.
Билли раскладывает инвалидное кресло. Копошится долго, позволяя Морису немного оклематься, а лекарству — подействовать. Ей не нравится это кресло, оно какое-то неуклюжее и низкое. Она думает о том, что лучше попросить у доктора костыли. Морис не инвалид, он должен ходить сам, как бы ни было тяжело. Физическая боль будет отвлекать на себя силы.
— Я отвезу тебя на завтрак, — говорит Билли. Здесь не принято пропускать завтрак. Здесь всё строго по расписанию. Они и так уже опаздывают. — А потом тебя обследует врач.
Билли крепко держится за ручки кресла, и высвободив одну руку, она неловко протягивает её для опоры. Билл боится, что Морис откажется, и ей придётся его заставить. Высокие темнокожие санитары кажутся ей жуткими.