Ты сделаешь меня лучше? Что сделает меня лучше? Нужно ли кого-то просить о помощи, посторонней и не всегда объективной; построенной слухами и не подтвержденными фактами; не знаешь потом куда деться и что из них отвергать, как только слышишь догадки. Вроде бы все это должно закалять, дарить надежду на приятный исход, но топит только своими начинаниями; никакой утопии; никакого светлого, возможно даже слишком, будущего, которое строилось долго и мучительно. Постоянные ошибки, одни и те же грабли - не смешно, скорее по груди скребёт и грязными ошметками валится к ногами, - ничего нового, впрочем, тоже.

    Серая, непоколебимая тональность, яркие всплески черного цвета; кто-нибудь предполагал, что весь спектр можно заменить лишь одним, выделенным в конце прямоугольником из 360 имеющихся (Хансоль знает, он задания по цветоведению исправно выполняет, без скотча и пленки, аккуратно тонкой кистью), но каждый раз забывает точные названия; "этот зелёный, там красный, немного жёлтого"; лесной зелёный, кирпичный и лимонный. Ничего особенного совершенно. Юноше на цвета как-то откровенно по боку, на какие разношёрстные тона и оттенки те соизволят делиться на свету или в тени; он мог бы пересказать весь этот алфавит с начала до конца, с конца до начала и несколько раз. Сам составить таблицу необходимого и выкинуть добрую часть ненужных знаний, но зачем? Зачем так стараться, не хочется проблем, не хочется выяснять, где он прав, а где нет. Не хочется контактировать с людьми, переступая собственную зону комфорта, в которой разве что сероватый холст и покрытый пятнами скетчбук с вываливающимися страницами - друзья на веки вечные. И, нет, пометки в уголках страниц это ещё одно стечение обстоятельств, которое тоже отпускать не то чтобы не может, не хочется. Это делает его особенным. Или ему хочется верить это, но не как ярому атеисту в правильности своих убеждений, не переваривая чужого мнения, а скорее как тому потерянному ребенку, сумевшему дождаться рождественского чуда в лице маленьких подарочков, скромно лежащих под праздничной ёлкой.
Хансоль очень ждёт зимы, очень хочет устроиться в родительском доме рядом с хвоей и смотреть на аляпистые вырвиглазно-раскрашенные шарики, оттягивающие ветви и так почти что пожухлого деревца.

   Но реальность такова, что сейчас он за окнами видит привычный безликий пейзаж, закрытый замыленным окном и кусочками побелки по краям. Он знает, что за бетонными стенами, холодными и невзрачными, ветер гуляет по своему усмотрению, заглядывая в узкие улочки и поднимая упавшие листья. Что природа ещё не собирается сбрасывать счёты и горит листвой так ярко, в сравнении с небом, цвета молока, смешанного с водой. Ярко и одновременно неприкосновенно, утаив свои секреты выживания в бесцветном мире, сжимающим незначительные детали в сильных тисках, пока последняя капля не пропадет в под ржавым пластом канализации.  Время ещё раннее, не хочется ничего и тем не менее что-то: закончить, сделать, начать. Вырваться из привычного круга, поменять до неузнаваемости или просидеть, обняв колени под теплым пледом с кружкой горячего какао. Осень зыбкая и промозглая, пусть и ранняя, манит, под ее впечатлением творцы находили себя и  свой путь, шли к цели, иногда опуская руки, но не пытались сойти с дистанции только потому что не получалось сразу. Обязательно все ещё будет, только нужно постараться, переждать пока стихнут дожди и все покроется, тонким инеем, означая наступление зимы. Но это не совсем подходит, так что, поменяйте, пожалуйста.

   Хансолю нравится сидеть утром в мастерской в одиночестве, только хочется, чтобы пустое помещение больше заполнялось деталями искусства: разноцветными драпировками, величественными бюстами и особо удавшимися зарисовками, но перед глазами одни и те же стены, заляпанные маслом и гуашью, которую так не любит преподаватель. Вообще-то, парень не горел желанием подаваться в живописцы или графики, не хотел быть дизайнером или архитектором, но тяга к искусству и всему вытекающему когда-то захватила, не посчитав нужным спросить разрешение на разрыв чужого личного пространства со своей стороны. И Хансоль был доволен, очень.
И рисовать ему нравится тоже - очень.

  Но можно ли считать минусом то, что чаще всего приходится писать именно людей, их быстро надоедающие позы и почти незаметные эмоции? Их кисти рук, сложенные вместе или порознь, держащие предметы. Их улыбки и полуусмешки, накрашенные или искусанные губы, отпущенные уголки глаз или широкие, миндалевидные. Если бы после каждого взгляда, он не хотел плеваться или по меньшей мере, вытирать язык тщательно грубой тканью, все было бы гораздо проще. Контролируя это, а то и вовсе отказавшись и наконец закончив лечение, все было бы гораздо проще, - думает Хансоль, но затем представляет жизнь без всей этой "странности, особенности, непонятности", и не видит. Это что-то въевшееся и продолжающееся с самого рождения, как болезнь или родимое пятно, то без чего он не он и отказываться от таких "подарков" не прилично, может быть, и некрасиво, точно.
Впрочем, больным юноша себя и не чувствует, за несколько недель запомнив каждого однокурсника по вкусу, некоторых особо тщательно раскрывая, как букеты в чае или в вине, что открываются спустя какое-то время. Наполненные неповторимыми нотками, они уникальны по своей природе и Хансоль себя считает таким же, неповторимым и уникальным. Жаль, что не единственным.

   Как Джису. Как тот самый парень, что для Чхве закрыт на несколько замков и недостижим, сколько бы не приходилось прикрывать все взгляды за зарисовками, упорно вырисовывая одно и то же лицо, почти что ежедневно. Благо, именно живопись проходит в дни, идущие друг за другом. А встречать или хотя бы видеть неразговорчивого натурщика в стенах учебного заведения ещё не приходилось. Закрывая глаза на тот факт, что однажды они столкнулись возле туалета, но и там никаких приветствий и прощаний; о каком общении вообще могла идти речь; хотя вроде бы Хансоль кивнул головой, что вряд ли было заметно под капюшоном мешковатой толстовки. Но Чхве не понимал, ни его тело, ни вкусовые рецепторы, на коих он полагался точно в последнюю очередь, ничего не выдавало о Джису. Смирно сидящем Джису, в отличии от прошлой модели, нервно заглядывающей в телефон через каждые пять минут. Хансоля та девушка бесила от слова совсем и патлы выдернуть, как и телефон разбить, чтобы неповадно было, хотелось с первых двух перерывов. Благо, педагог был человеком понимающим; но не в вопросах касающихся экзаменов, вот там вся показная доброта превращалась в строгость и выстраданные нервные клетки студентов; и к молчаливому студенту не лез, не говоря уже о том, что не спрашивал про пространные записи, хаотично мелькающие в ходе быстрого наброска на холст. Только хихикающие чаще всего девушки, просматривающие работы сокурсников раздражали, залезая не в свое дело, но упорно продолжая копать глубже.
Наверное, такие как Хансоль привлекают слишком много внимания.
В ответ, парень скажет, что такие как Джису привлекают не меньше. И то, что он красивый и взгляд его напрочь выбивает все мысли - нисколько не аргумент для поджавшего губы художника, всегда садящегося на один и тот же ракурс.

Три, гребанных, четверти.

  И если раньше он позволял себе вольности, в виде уменьшенного пивного живота у обнаженного мужчины или подкорректированных бедер у вполне себе подтянутой натурщицы, то сейчас, сидя нога на ногу, Хон Джису представлял для Соля задачу не решаемую, и не одназначную одновременно. Потому что был другим, непонятным и неопределенным. Чхве не мог уловить того вкуса, что ощущал при глотках слюны, оказывающихся иногда громкими в тишине и шуршании карандашей. Потому что не мог оторвать глаз и ловил все детали, забивая скетчбук для кого-то одинаковыми выражениями лица, для него же различными точно. Потому что понимал, что так нельзя и забывать о том, что работу сдавать придется именно ему, тоже не стоит. Но Джису хватало лишь зайти в аудиторию, как Хансоль не контролировал собственные движения, оказываясь часто на грани глупых и несуразных ситуаций; вопрос, как до сих пор никто не понял всех его кричащих чувств при виде модели, открыт и остаётся практически самым активным. Как никто до сих пор не пошутил о нелюдимом однокурснике, краснеющем при пристальном внимании и ломающим пальцы от внутренних переживаний, прежде не имеющим такого веса. Система Хансоля наконец-то дала сбой и для Чхве это означало тотальный конец или не сравнимое ни с чем, оглушающее начало такого же необъяснимого никем продолжения.