у юны слезы по щекам, рванными всхлипами. она ступает через порог его квартиры. хлопает входная дверь. юквон задыхается, стискивая ее плечи. «я больше не могу, оппа» жжется под рукавами кофты старыми подростковыми шрамами.

лиловый свет вывесок мажет по губам. пересекают городской пейзаж нити дождя. киношность происходящего впадает в сознание. их собственный кич чего-то более серьезного — один на двоих. три точки. три длинных тире. три точки. у юквона пародия на жизнь. пародия на отношения. пародия на любимое дело. пародия на семью. благотворительные ужины и светские вечеринки. улыбка сияет скомканностью в урнах после. так положено — она продолжает смазывать свой бриллиантовый мир их жертвами. а у юквона какая-то параллельность в чужой квартире, где сигаретный дым рвется в открытые окна и оседает на темных простынях. «какой же ты мрачный тип на самом деле» — иронией. ему ли об этом говорить. а потом вдруг сам ни с того, казалось бы, ни с сего:
«давай прекратим все это».
«что именно?»
«ну, все это».
размытый лиловым городской пейзаж и желто-черная шашка такси в кляксе луж. важное остается за кадром. в молчании.

/02:56:03.
длинные гудки. первый. второй.
двадцатое декабря красным в календаре.
теплый свет настольной лампы распугивает мглу.
02:56:07.
третий. четвертый.
сонный город теряется у горизонта.
— чихо . . . — его голос на том конце звучит глухо, срывается отчаянием, — я не знаю, что мне делать.
кровь мажет подошву черных ботинок и руки.

кофе закончился. юна сидит за столом, рассматривает его квартиру подростковой любознательностью. одна таблетка успокоительного. одна трагедия для них двоих. а кофе закончился. «будешь чай?» она кивает: «можно я у тебя переночую?» тринадцатое декабря заканчивается ее истерикой и парой пропущенных от матери. «да, конечно». он заказывает одну большую пиццу на двоих — в его холодильнике даже мышь достойно повеситься не может, да и на сорока восьми метрах тоже негде. три банки пива грустно выглядывают из-за приоткрытой дверцы. он спешно ее закрывает. «юна-а, что случилось?» темный фарфор обжигает пальцы. чашка тихо опускается на стол. «можно я у тебя останусь жить?» три пропущенных от матери. ему бы хотелось, честное слово, забрать ее к себе. «давай утром об этом поговорим?» «оппа, я не вернусь туда больше». «что будешь делать?» «сбегу». нарушенное молчание лихим перезвоном в дверь — пиццу привезли. они смотрят старые диснеевские мультфильмы до утра. юквон приносит плед, когда сестра засыпает. оставляет записку: «закажи себе что-нибудь. я вернусь вечером. дождись меня, пожалуйста». неоправданные действия. глухие звонки матери. расплавившийся день стекает воском и чувством вины по колено.
— обещай мне, что заставишь его отправить юну учиться в сеул.
ничего не случится. он успокаивает себя вечером в уличном кафе. мерзнут пальцы и пар срывается в губ. плескается о стенки прозрачная жидкость соджу. нерешительно на экране смартфона возникает номер чихо. гаснет тут же.
на утро он не помнит как вернулся домой.

теплый свет настольной лампы распугивает мглу. табачный дым струится серебристой лентой к потолку. за плотными шторами глубокая ночь, раскиданная по тонким тропинкам сада. длинная широкая лестница гостинной утопает в черноте. юквон бросил машину за высокими воротами. отполированный паркет помножил звук шагов. недоразумение. он смеется и говорит, что это недоразумение, когда юквон толкает дверь в замкнутый квадратом кабинет.
— я волнуюсь за юну, как и ты. садись, — юквон все еще стоит в пороге. бесконечные секунды ожидания, — ну как хочешь.
встает. они встречаются глазами.
— она же моя дочь. но я не виноват, что вы с ней такие слабые.
— вы в своем уме?
в этом доме только они вдвоем. в этом доме в те длинные ночи всегда оставались только они вдвоем. юна здесь тоже была одна? все это время. все последние семь лет. одна в мире уважаемых родителей. дрожание пальцев и голоса, срывающегося на гнев. бледное лицо сестры, провода приборов жизнеобеспечения. писк кардиографа отсчитывает удар за ударом. до матери словно только теперь дошло, что у нее есть дочь. она также сидела у него в палате в то время. гнилое лицемерие.
— я нанял ей лучших врачей и психолога. когда она придет в себя, ей назначат эффективное лечение.
набор звуков. три точки. три длинных тире. три точки.
— я сделаю все, чтобы вы пожалели о случившемся.
половина третьего ночи на часах. часы дорогие две стрелки утопают в итальянском лакированном дубе. стук секундной разносится по всему кабинету. вторит смеху.
— какой же ты наивный. неужели ты думаешь, что хоть что-то может мне навредить. сопляк, да меня весь город уважает и любит. думаешь, я не смогу прикрыть рты кому надо?
у юквона в груди ком отчаяния разрастается до снежной лавины. та сносит все вокруг.

— ты когда-нибудь хотел уехать далеко-далеко? — горечь пива во рту. просторная квартира чихо. юквон ночует здесь неделями. со стороны выглядит потерявшимся в пространстве. и немного во времени, — изменить все? — забывает первое время вещи, чтобы вернуться. опять и опять. город заглядывает в окна потухшими огнями после полуночи. юквон разрешения не спрашивает. никогда не предупреждает. оставляет многим больше, чем было оговорено изначально, — родиться где-то еще, а?

глухой выстрел размазывает кляксой содержимое черепа, оседает растерянностью и дрожанием медленно на пол, скатываясь по стене. одинокая лампа на столе с желтым светом выхватывает из мглы резкие тени и вязь текста на документах, тлеющую сигару в пепельнице. тяжелый удар о мягкий ковер. столик с вазой валится — та разлетается осколками. смешиваются запахи. юквон падает на колени. трясет безвольные плечи.

в его квартире пахнет сквозняками и цветы давно засохли, рассыпаясь пылью. одни фантомы кругом стоят: гиацинты, амарилисы пожухли и больше не переливаются буйством красок, ворох листвы от фикусов на полу. коричневой, продрогшей листвы, по которой если ходить, нахватаешься заноз босыми ступнями. мать в своей напускной аристократичности ненавидела зелень. сначала он заводит их назло ей. в попытке обесценить все, что ей дорого. небольшая квартира в противовес огромному особняку за городом скромно обставлена мебелью, купленной из икеи. она же любит дорогие дизайнерские кресла из финляндии и вообще финский стиль. тот противоречиво сочетается с хрустальными люстрами и она меняет и их через некоторое время. а джину его, хоть и любит, но себе не признается. потому что важно ненавидеть все, что ей дорого. тогда в пятнадцать было особенно, и в семнадцать, и в двадцать тоже.

у юны пульс тихо-тихо под тонкой кожей бьется. почти не чувствуется в его руках. лишь на экране стабильность. у юны внутречерепное кровоизлияние и перелом позвоночника в нескольких местах. красивое лицо ее заштриховано ссадинами. они говорят, что она не доживет до утра. до которого утра не уточняет никто. это не обязательно. стрелки прилипают к циферблату на двенадцати. он тихо извиняется. еще раз. еще. возможно его голос долетит до ее блуждающего где-то сознания. она ведь стояла там одна — на краю школьной крыши. совсем одна. и сколько времени до этого? сколько раз стучалась в его двери, писала и стирала сообщения. а у него своя жизнь. на деле чья-то чужая в чужом доме, на чужих простынях, на дне бутылки, второй, третей. и новый день такой же старый, просто называется иначе и обозначается на календаре другими цифрами. ничего не меняется. сынюн прав — от себя не убежать. ему, джину, чужие жизни важнее собственной или ее, юны, жизни. он думал, что сможет всем помочь, всех спасти. помогать надо было себе. и ей — одинокой тринадцатилетней девочке больше, чем всем им вместе взятым. мир джину в один вечер сужается до ее изломанного тела, лежащего на белых простынях. ей идет белый.

ее слезы он собирал этими руками три дня тому назад. этими самыми руками, на которых никогда не было и. . . он даже себе представить не мог, что такое возможно. и теперь в этом ненавистном доме, где он устраивал одиночные панихиды по самому себе всю свою юность, пахнет кровью и липким страхом. тот стелется по полу, прячется под столом и креслом, забивается в щели и пространство между массивными шкафами. в каждой комнате этого дома этот страх прячется по углам, по шкафам, просачивается всюду: в книги, на дно чашек и тарелок, облепляет одежду -- она пахнет им. им пахнут столовые приборы. им несет за версту. золотая лихорадка страха. его можно было бы продавать бесконечно, если бы он был осязаем. а сколько мерзких секретов в этом доме — не счесть.

в полумраке кабинета по углам дрожат тени. джину в слепой решительности трясет холоднеющие плечи. заглядывает в пустые глаза. стирает кровь с щек. она липкая на ощупь, тянется подобно патоке — тонкими-тонкими нитями. за ним устремляется. а его лихорадит, трясет всего. «я не хотел. не хотел», «пожалуйста, ну, пожалуйста» — его тихий голос выглядывает из комнаты. его на первом этаже не слыхать все равно. никто не придет, не поможет. пластырем это не склеить, не собрать больше по частям. слепое отчаяние. рукава кремового пуловера тоже в крови. телефон в крови. джину достает его из кармана. тот выскальзывает, ударяется о мягкий ворс ковра. ковра, который прислуга чистила иногда от спермы, от стонов, от беззвучных рыданий и криков, потерявшихся где-то между сном и явью. они все знали. конечно, все в этом доме все знали, но молчали. так молчат только из ужаса. не из сочувствия.

разблокировать экран получается не сразу. смартфон не считывает отпечаток пальца. приходится вытереть руки о джинсы.

слабые. они с юной слабые. в миллионах осколков. осторожно склеенный скотчем и клеем-моментом джину как-то существует. господи, какое чудовище. а юне. . . юне ведь и этого не светит. ни детей, ни замужества. и школу она не окончит. и завтрашний день для нее уже никогда не наступит. они сделали все, что могли. белые халаты мечутся по коридорам с разноцветными веселыми линиями на стенах и полу интуитивной навигации. больница модная, догорая. дороже ничего в тэгу нет. здесь лечатся все, у кого есть деньги. клиентов ее прячут за плотными дверьми в огромных палатах. переговариваются шепотом — не дай бог господин услышит.

когда юны не станет, обязательно скажут, что это все избалованность. золотые дети бриллиантовых родителей всегда этим страдают. и джину тоже страдал. все это от ревности, нехватки внимания, страха перед будущим и от безответственности. а ведь он сам помнит эти мерзкие прикосновения, до сих пор чувствует дыхание на ухо, хриплые стоны и ненависть к себе горячую, обжигающую внутренности.

джину ходит кругами по кабинету, когда появляется сынюн. врезается в его взгляд с разбегу — вдребезги. у джину росчерками на щеках та же киноварь — в слабом свечении одинокой лампы чернильными полосами. а тот так запросто бросает «ты в дерьме». устало даже. будто повторял эти слова тысячи раз, нет, миллионы. так часто, что осточертело уже. не дай боже еще раз придется. а джину рад его видеть. как радуется пес забывшему его у магазина хозяину, который внезапно вернулся несколько дней спустя на отчаянный лай. джину улыбается: «я знаю», — безумно, как помешанный. не совсем понимает. он ждал его сколько-то-там минут. он не следил за временем, извини. он не спрашивает, что теперь делать. ходит взад-вперед потеряно, слепо и подошва его туфель отпечатывается на светлой поверхности ковра, с которого прислуга часто стирала их «маленькие секреты». туфли у джину брендовые. по отпечаткам легко определить. легко выяснить где, когда и кем куплены.

«уймись», «не мельтеши», «не приставай» — он часто слышал их от матери, от отчима. и джину не приставал, не мельтешил, унимался. держал спину ровно, кланялся правильно — в девяносто градусов, сидел неподвижно. «какой чудесный мальчик», «какое чудо ваш сын», «как он хорошо воспитан» доносилось отовсюду накрашенными ярко губами и не накрашенными. кривившимися в усмешке, реже — в улыбке. джину садится на подлокотник, потому что сопротивляться сынюну как-то не правильно, даже мыслей не возникает. если бы она была здесь, он думает, если бы его мать была бы здесь, (в глазах — отражение тела у стены напротив, черная клякса на стене. он думает: «боже, как красиво-то». как давно он это себе представлял. как часто. в каждом своем сне. и все это так естественно) ей, его родной матери, бы смерть тоже была к лицу. он бы тоже обязательно ее убил. ее плоть и кровь. точь-в-точь пустил бы пулю. он же на самом деле не знал, что валяющийся теперь на полу злополучный пистолет заряжен. он думал, одно мгновение только, что это все игра.

— сынюн . . . — глаза его распахиваются широко-широко и только теперь в них возвращается разум. только сейчас. джину трясет всего. голос срывается до хрипа, — сынюн, он юну убил . . . — это ведь то, что он хотел сказать там, в больнице. услышать голос в трубке. возможно, сонный, может быть раздраженный. как сотни раз слышал. и просто сказать, что он очень виноват перед ней. может быть, что ему тяжело. еще больше — страшно. и, если подумать, больше всего он хотел рассказать как страшно зол и что он не знает совсем, что делать с этой злостью, — что я наделал? — он вдруг весь ломается. никакой скотч и клей-момент не спасает. и соль стекает ручьями по щекам (он вообще очень сильным пытается казаться всегда). джину лихорадочно трет руки о светлую ткань кремового пуловера. он верит, слепо верит, что это должно помочь.

должно ведь, правда?

судорожный вдох. скукоженные легкие в грудной клети. прямоугольник потолка. привкус крови на губах мажет по тонкому запястью. джину тихо всхлипывает, изломанными линиями хватается за темную простынь. пальцы не слушаются. горячие губы сынюна вбирают его стон. его всего. до последнего атома. пальцы сынюна оставляют следы на белой коже джину.
на десять он сбивается со счета. тянется к сынюну жадно, трепетно. иногда кажется, что сынюн — бездна, в которой джину погибнет. иногда он светит ярко, обжигающе.
джину меркнет в этом сиянии.

— давай ничего не будет?
пустота дома. шаги по гравию. его тойота заводится сразу. тихо выкатывается на дорогу.
— не звони мне больше.
сынюн не звонит. у джину что-то вязко болит внутри в районе сердца. но он вновь покупает соджу. так легче, чем раздробленное кусками и потерявшееся в пути «давай уедем». без ответа. две бутылки за раз.

юна любит сладкий картофель и ездить в метро. каждый раз утаскивает у джину футболки. больше не будет. в пять утра ему позвонят: вот и все. что будет с джину в пять утра, он не знает. у джину дрожат руки и голос. его кремовый пуловер весь в кровавых разводах. кровь отчима уже высохла на руках, но теперь она кляксами мажет по его щекам. джину не плакал лет с четырнадцати. и сейчас у него жгучее желание слизать кровь с пальцев. она наверняка на вкус будет не такой как его.

теплый свет лампы на столе. движения джину хаотичные как и весь он сам. всегда. день за днем. однажды он спрашивает тихо: «сынюн, ты когда-нибудь боялся за кого-нибудь?» не совсем «раньше», а после. сынюн молчит. джину наливает себе соджу. вновь и вновь. наверняка к тридцати он сопьется окончательно, запрется в своей квартире и не будет выходить. однажды забудет выключить газ на плите или не выключит нарочно. чтобы один раз и насовсем. он думает об этом постоянно. навязчивыми мыслями. тот джину весь из себя спокойной и уверенный на самом деле глотает антидепрессанты горстями и борется с паническими атаками — один. всю свою жизнь. они настигают его повсюду.

потом когда его мать будет давать показания, она обязательно проболтается и окажется, что все знала: о том, как муж размазывая сперму по коже ее детей, о том, как те впивались зубами в его руки — словно стая потерявшихся волчат. она обязательно скажет, что боялась его. ложь. они подумают: может быть, это она его убила? может быть, это в самом деле было не самоубийство? а может быть он так сильно жалел о том, что натворил? может быть, это даже был ким джину?

у юны кожа белая-белая и румянец на щеках выступает на холоде. быть может, джину посадят? лет на десять — не страшно. он бы все отдал, чтобы еще раз увидеть улыбку сестры. такую же изломанную как его собственная, но живую. как она заваривает себе кофе в его квартире и кутается в его свитера — еще больше.

«было ли тебе когда-нибудь по-настоящему страшно?» хоть раз.

запах сынюна. запах крови. колумбийского табака. парфюма джину. голова идет кругом. у сынюна руки сильные. джину больше не плачет. слезы сами. он говорит так близко—близко, у самого уха: «ты не сделал ничего такого». и джину верит, льнет к нему. слепо верит каждому его слову. тихо кивает. «он это все заслужил». у сынюна руки сильные. черная кожа перчаток скользит по щекам. джину больше не плачет. плачет где-то внутри. глубоко-глубоко. заторможено. от коктейля запахов идет голова кругом и тошнота подступает к горлу. джину больше не страшно. ему все равно. сынюн все исправит. обязательно исправит. а слезы все продолжают бежать по щекам. в нем кажется целый атлантический океан скопился за эти годы. что же с ним делать? сынюн говорит, что это все можно выдать за самоубийство, а джину лихорадочно пытается остановить поток, размазывая рукавами по щекам соль и кровь, по шее. кровь и соль. тусклый свет лампы. тени подрагивают. джину наследил на ковре. отпечатки его пальцев повсюду: на дверной ручке, на двери, конечно, тоже. на столе. на том кресле, где они только сидели с сынюном. весь дом окутан его присутствием. пропитан гнилыми историями.

один . . . два . . . расширяющиеся в ужасе глаза, тонущие в мгле. джину прячется в шкафу. ему восемь. не дышит. пять . . . шесть . . .  не думает. считает до десяти. слишком громко. девять . . . десять . . . и двери открываются. сильная мужская рука отчима вытягивает мальчишку на волосы. у джину крик застревает в глотке — он им давится. «раздевайся». джину при падении ударяется головой о пол. все вокруг меркнет. он приходит в себя на кровати с стянутыми над головой запястьями - чтобы не сопротивлялся, чтобы не мешал.

«ты не сделал ничего такого». «она не доживет до утра». «он юну убил». «сынюн, я не знаю, что мне делать». грохот выстрела и рука отзывается болезненно от отдачи. «ты же, мразь, только и можешь, что на шее у меня сидеть».

у джину джинсы и обувь в крови. он думает, что стоит выйти из комнаты, следы останутся повсюду.

джину поднимает взгляд на сынюна. щелкает фотоаппарат у того на смартфоне. молчание. джину опускает голову. у сынюна руки сильные. тонкое запястье джину аккурат помещается в его ладони. однажды показалось, что у них может что-то получиться. и джину говорит тихо (свет от лампы оседает теплом на его щеках и ресницах):
— давай я просто сдамся? — у джину ком в горле. голова кружится. и от запаха крови совсем плохо. однажды показалось, что все можно исправить, а потом джину опять купил несколько бутылок соджу. он пьет только его. дешевый. самый отвратный. символично. не закусывая.

сынюн прокусывает губы джину до крови, потому что ему можно. оставляет следы на коже. ему все можно. если сынюн решит его уничтожить, то пусть так и будет. джину в сынюне теряется как в ебаной черной дыре. безвозвратно. он вновь вытирает слезы — их чертовски много и он не может это контролировать. он кивает. они встречаются глазами:

— я все равно сделаю как ты скажешь. никуда не уйду. я буду отвечать на звонки. буду приезжать, когда ты этого захочешь. и, если что-то пойдет не так, никому не скажу, что ты был здесь, — кан сынюн — марианскя впадина с невиданными чудовищами на дне. он сам весь чудовище из легенд. и джину к нему тянется весь. и он спрашивает, разглядывая лицо сынюна в рваном свете, — скажи, что мне делать сейчас? чем я могу помочь?

кровавая клякса растекается по стене.  джину нужно стереть кровь с рук. сжечь одежду. смыть себя все это: прошлое, настоящее. юну стереть из памяти. если бы можно было ее, эту гребанную память стереть тоже. он бы все стер.

даже телефон и тот заляпан кровью. но найти ковер получается быстро. его привезут из сеула как раз утром. точно тот же ковер, что заказывала его мать: мягкий, по нему должно быть приятно ходить, а ноги — отдыхать. бежевый светлый ковер, который каждый день надраивает прислуга. он должен быть всегда почти как новый. почти. через год-два максимум его бы тоже заменили. как и все, что меняют в этом доме за ненадобностью или из скуки. но даже тогда, не зависимо от того, насколько мягким был бы новый, и после него оставались бы царапины и ссадины на коже, на коленях, на локтях. чтобы это все скрыть пришлось бы носить кофты с длинными рукавами, рубашки, брюки и врать. постоянно врать. «мне холодно», «я боюсь загореть».

джину вытирает слезы вновь и вновь. они все еще ручьями текут по щекам. когда приходит рассвет, джину выключает свет в кабинете. он знает, что отчим ложится спать не раньше пяти утра. он спит мало. его громкий голос разносится по коридору, а шаги шумные и тяжелые. но в ночи они звучат тихой осторожностью. прислуга приходит в семь утра в будни. в выходные — в десять. он говорит об этом сынюну. сегодня как раз выходной, но времени все равно мало.

тогда джину напивается в очередной раз. он пьет много, невозможно много для своего возраста. для него будущего не существует и ему чертовски страшно. в ту ночь он уговаривает сынюна посмотреть с ним «девушку по соседству». он смотрел его множество раз. вновь и вновь. только всегда один. как будто ему своих воспоминаний не хватает. липкое дыхание на ухо, сбитое, обрывистое. джину одиннадцать. он прокусывает свою руку от боли. слезы в точь проливным дождем по щекам. три часа утра отсчитывают стрелки на тих же часах, которые будут стоять здесь следующие пятнадцать лет. у него их так много — этих воспоминаний. отчим никогда не использовал резинку. иногда, будучи в подпитии, он вообще ни о чем не заботился, затыкая рот джину широкой ладонью или первой, попавшейся под руки тряпкой: футболками, брюками, рубашками, полотенцами. не важно. джину в ту ночь выпил много. глаза его блестели стеклом в переливающихся сценах фильма. каждый кадр отпечатывался на радужке, утопая в черноте зрачков. «мне было восемь, когда он изнасиловал меня впервые… мой отчим», — так просто. он сообщил об этом так просто, будто это происходит сплошь и рядом. будто именно такой должна быть повседневная жизнь детей, подростков. будто в этом нет ничего страшного.

джину падает в каждом сне. иногда засыпая, просыпается через несколько минут — ему чудится, будто сердце остановилось. он вздрагивает, хватает воздух губами. просыпаться в пустой квартире страшно. ведь всегда сразу после, будто по расписанию, он начинает захлебываться в ужасе: тот ходит даже тяжело и громко по коридорам, но тихо и почти незаметно по ночам. джину включает везде свет. вообще везде. достает из холодильника соджу или, если его нет, вновь пьет таблетки. от них всегда хочется спать.

у джину сон чуткий. выработанный годами. удушающим рефлексом. джину засыпает в постели сынюна. и стоит тому только подняться, стоит только ступить его ногам на пол. сделать первый шаг, второй. даже если их почти не слыхать, джину все равно подскакивает в холодном поту. и сердце заходится в груди сильно-сильно испуганной птицей.

а потом он так спокойно говорит «мне было восемь» и красивое лицо меган на экране искажается в гримасе. он думает, что она не выживет, он думает, что в какую-то из тех ночей сам умер. он смотрел его уже столько раз — этот фильм, что сбился со счета. всегда смотрел сам, а теперь смотрит с сынюном. никогда никому не рассказывает о произошедшем, а теперь говорит сынюну.

джину никогда не говорит о том, как ему страшно. сынюну тоже.

светает. в тишине дома ни звука и тусклый свет проникает в пустую гостиную, стелется по лестнице. джину собирает нити от ковра и осыпающийся светлый ворс, чтобы помочь сынюну справиться быстрее. тот относит смотанные ленты в машину джину, а потом уезжает. джину же забивайся в угол. тень скользит по мертвому лицу отчима. кровь давно запеклась. цветы, из разбитой вазы раскиданные по полу, уже начали увядать. джину обнимает колени и прячет лицо. иногда кажется, что совсем рядом доносится шорох. тогда джину вздрагивает и нервно озирается по сторонам. тихо. на столе тикают часы. ким джину чуть дышит.

— посмотри, — он протягивает конверт. и хрупкая стена мыслей джину тут же разлетается.
— что это? — все тонет в желтом слабом свете.
— мне прислали их несколько дней назад. занятно, — это его «занятно» никогда не предвещало ничего хорошего, — я подумал, что если ты попытаешься раскрыть пасть и рассказать о том, что случилось с юной на самом деле… — джину нехотя берет конверт, и его немеющие пальцы почти не слушаются. в руках с десяток фотографий. мутных. черно-белых фотографий, покрытых рябью шума, — я отдам эти снимки куда надо, — но даже так, даже так сразу становится ясно кто на них, что на них, — подумай, тебе лучше заткнуться, иначе… — знакомая спальня. темное постельное белье. джину помнит каждый их раз. помнит, как пальцы сынюна сжимаются на его запястьях, как горит кожа от жара его дыхания, как сам джину, обхватывая его бедра ногами, прижимает сынюна к себе, — ну что? — на всех фото две фигуры — он и сынюн — случайная раскадровка со скрытой камеры.
лицо отчима, искаженное усмешкой.

теплая вода шумно вырывается из душа. джину наблюдает за тем как она тут же окрашивается алым и стекает по водостоку. красная-красная. бесконечные потоки. у него вновь слезятся глаза, а кожа покрывается частой рябью мурашек. джину пытается вымыть кровь из-под ногтей, но руки продолжают нервно дрожать. получается так себе. панику не успокоить вовсе. «я все исправлю» — тихий скрежет повторяющихся мыслей. стекает все по водостоку.

джину обнимает сынюна крепко-крепко, когда тот возвращается. жмется окровавленной щекой к его плечу. от сынюна пахнет усталостью, все тем же его любимым шампунем. и губы у него точь-в-точь жадные. джину болезненно скучал, ломаясь подобно тонкому стеклу с хрустом, треском, звоном. острые края теперь переливаются в утреннем свете. может быть, если бы не его пустая гордость, все были бы живы сейчас. он так сильно виноват. если бы он тогда не ушел, все было бы иначе. джину обнимает сынюна и целует его в отчаянии. тихим сквозящим «не отпускай меня. пожалуйста, никогда не отпускай меня».  у джину у сынюну страшная всеобъемлющая тяга. как будто этот мир создал его специально для него одного. не страшно если сам ким джину теперь пойдет ко дну. он очень виноват перед всеми.

джину одевается торопливо. натягивает джинсы и бомбер. он пытается надеть кеды, но бросается к раковине и его выворачивает желчью. изуродованное, искореженное лицо отчима перед глазами. кровь струйками стремительно бежит по векам, щекам, губам, подбородку, стекает по шее. серые ошметки выпущенных мозгов растягиваются по стене кляксой. джину открывает кран. глаза опять слезятся.
— прости, — у них так мало времени. у сынюна так мало времени, — прости, пожалуйста . . . я сейчас . . . — у джину руки дрожат. как же он сядет за руль? сильно-сильно трясутся. не слушаются совсем.
через несколько минут звонит телефон, он отвечает, а после говорит: «ковер привезли».
он хочет еще сказать «обещай мне, что все будет в порядке», но этого не говорит. складывает спешно свои окровавленные вещи в пакет. и уже внизу, у самой двери останавливается:
— здесь есть камеры во дворе. найти пульт можно в комнате за лестницей. я избавлюсь от вещей, а потом поеду в больницу. и буду осторожен, — он замолкает. до прихода прислуги недолго, но сынюн должен успеть. может быть, их даже отпустили сегодня — джину не знает. мать до обеда точно будет в больнице. а у джину все еще дрожат руки. сильно, — пожалуйста, позвони мне, когда все закончишь, — он открывает дверь и утренний свет врывается в гостиную, — и еще . . . там пакет бумажный на столе в кабинете остался. за тобой следят.

джину уезжает за город — на старый заброшенный аэропорт. им не пользовались последние лет двадцать. здесь в проржавевшей бочке он сжигает свою одежду.

он любит играть в хорошего - плохого копа, старательно вживается то в одну, то в другую роль, старшие называют его кнутом и пряником в одном флаконе, он же считает, что ему больше подходит плётка - кто-то страдает от боли при высекании, кто-то же ловит кайф. кан сынюн просто хорошо притворяется заинтересованным результатом, Когда, конечно, же, знает, какой в итоге будет результат. особенно если в его кармане хрустит парочка свеженапечатанных купюр, а швейцарский счёт вновь пополняется “добровольным взносом от частного анонимного лица”. никто не спрашивает для чего вся эта филантропия и добросердечность и совершенная бескорыстность, но на там швейцария и процветает - они не задают вопросов. сынюн - задаёт.

огонёк у камере мигает непривычно раздражающе, детективу полиции так и хочется набросить на чёртов фиксирующий прибор что-нибудь плотное, например кофту, надетую на допрашиваемого. дело номер тридцать один двадцать семь, с пометкой о возможной статье доведения лица до самоубийства или до покушения на самоубийство путем угроз, жестокого обращения или систематического унижения человеческого достоинства. дело по поводу единственного, но меткого выстрела в голову, от которого кровь в воспоминаниях растекается лужей по полу и ковру, капает с чужих рук. за другим концом стола сидит ким джину и впервые в своей практике, даже зная и будучи совершенном уверенным в исходе дела, юн не знает, как себя вести.
где вы были ночью, когда всё произошло?
протокол должен быть соблюден. сынюн записывает ответ за говорящим даже на пару слов вперёд - у них эта легенда наизусть выучена, от и до, со всеми правильными интонациями и вздохами. но у джину всё равно трясутся руки, голос дрожит сам по себе и он еле-еле сдерживает слёзы. сынюн знает, что такой младший - самый податливый, отзывчивый на все прикосновения и позволяющий всё. его хочется здесь и сразу, разложить на жестком холодном столе в допросной, брать его медленно, заставлять выгибаться, царапать ногтями и стол, и спину кана. проблема только в том, что камера все записывает, а кроха психолог из их же участка - один из членов семьи отошедшего в мир иной влиятельного человека.

ковёр горит плохо, медленно, даже вымоченный в бензине, он не вспыхивает как спичка и не сгорает до тла в считанные секунды - приходится прикрывать лицо рукавом до самого конца. на пустыре сквозит со всех сторон и куда не отойдешь - дым валит в лицо, едкий, вонючий, черный дым. сынюн лишь доволен вовремя пришедшей мыслью об этом месте, ведь никакой дым не привлекает внимания, если вокруг в районе горят сотни костров. вечеринки студентов в эту ночь в самом разгаре, а тусить они, конечно же хотят, как в американском фильме. белый ковёр выглядит черным от засохшей крови, а ворс скатывается в шарики, такие же омерзительные, как и всё то дерьмо, что пережил ковёр. что пережил джину.
“мне было восемь”
и вечно застревающее в горле комом ответное “я в девять видел смерть семьи, и то, как трахают мою уже мертвую мать” как-то даже слишком легко вдруг облачается в звуковую форму. сынюн сдаётся с потрохами, и они своими скорбью и болью деляется на его черной кровати, до последнего уже хриплого стона. фотографии той ночи плавятся сразу же вместе с ковром.

в протоколе единственная странная вещь, на которую обращает внимание прислуга - сданный в химчистку ковер. вот только работник говорит, что забрал его чуть позже, чем обычно, мол, получил звонок от хозяина дома, и всю ночь замачивал натуральную шерсть в определенном растворе, чтобы вывести разлитое по нему вино. а через день должен был вернуть. в качестве доказательств прикреплены расписка с подписью владельца, распечатка звонков. все чин чином и ни к чему не придраться. добрая десятка долларов сверху за молчание и помощь скомпенсировали все возможные терзания совести. да и не в первый раз.

сынюн к камере сидит практически спиной, поэтому пользуется случаем, не шепчет, просто четко проговаривает, чтобы младший по губам прочитал, что сегодня ночью они будут у него. он ещё на клочке бумажки пишет, чтобы джину не думал реветь, его эгоцентричная мамашка уже выложила все карты на стол о том, что отчим трахал всё, что было в доме. другие детективы не примут фальшивые слёзы в качестве невиновности, они лишь могут навести на мысль что, в конце концов, слезы вызваны чем-то другим. действие не по сценарию сломает жизни им обоим - сынюн понимает это слишком хорошо, знает, к тому же, что выйдет из воды сухим во что бы то ни стало, не бросит младшего брата, не превратиться за мгновение в святого, который примет любое наказание за любимого. суть хотя бы в том, что джину - любовник, постоянство, к которому хорошо возвращаться. у сынюна, так уж вышло, девочек и мальчиков на один раз - полным полно, но доверять он может только джину, изученному вдоль и поперёк буквально.
джину кусает губы, щеки изнутри, не удивительно, если под длинными рукавами плотной кофты у него снова перебинтовано запястье, и новые шрамы только начали заживать. сынюн его всего - изучил. в протоколе всё точно тоже самое, что было выучено за пару дней, без запинки, без самодурства, лишь отточенная речь невиновного человека, который со слезами на глазах говорит, что отчим насиловал и свою дочь, теперь уже, к сожалению, тоже почившую.

из допросной выходит только младший. детектив принимает там следующего свидетеля - кого-то из прислуги, полную женщину, активно всплескивающую руками, охающую и чрезмерно причитающую обо всем на свете и особенно о так рано ушедшем в тот мир хозяине. выглядит даже как-то слишком наигранно; сынюн делает заметку, что если версия с самоубийством всё же не прокатит, то свалить всё вот на неё будет вполне себе ничего. он зажимает джину у него же в кабинете, запирает дверь на ключ изнутри и рукой лезет в джинсы психолога. шепчет в губы, перекрывая стоны, что, твоя, гребаная сука, мать, путает нам все карты.

их фотографии не появляются нигде. ни в почтовом ящике, ни в доставке писем, ни на чьём-либо e-mail. словно оригиналами сгорели вместе с ковром, испарились из этого мира без каких-либо возможностей их упомянуть или восстановить. но на окнах у него теперь плотные шторы и усиленная охрана, следящая за периметром слишком хорошо. сынюн от джину в своей постели отказывать не намерен.