— сону… — под пальцами его мягкие волосы. я в панике, паника во мне — мы отлично поладили. она мне подсказывает: если сейчас ничего не сделать, сону будет чувствовать себя после неловко. решаю, что если нам придется чувствовать себя неловко, то лучше вдвоем…
паника хреновый советчик.
самое страшное и сложное — открыть чертову дверь. их слишком много в моей жизни. они преследуют меня с тех самых пор как я родился. всегда разные. но никогда, ни одну из них мне не было сложно открыть как эту. сону не отвечает на звонки с обеда. тревога копошится внутри, царапает мысли — эти цепляются за каждую минуту и никак не оторвутся от часов. я не слушаю, что говорит преподаватель по истории международного права. я пытаюсь оценить степень маразма моего сознания, которое играется со временем, растягивая до бесконечности каждую секунду. ему будто заняться нечем и оставшиеся три часа становятся вязкими и липкими. я стряхиваю с себя минуту за минутой — из-за них невозможно двигаться. секунды липнут ко мне в метро и по дороге домой. я оказываюсь у двери в квартиру сону окончательно запыхавшись. мой телефон все еще молчит игнорируя захлестнувшую меня панику. и тут оказывается, что самое невозможное — открыть дверь. мне кажется я проиграл своему сознанию. поворачиваю ключ и захожу в квартиру. ловлю тишину. у меня тут же начинают дрожать руки. слова кокаются в горле и застревают. первым делом я заглядываю в ванную (с чего бы?), потом в комнату к сону — он спит. и тут я вспоминаю, что он так и не смог уснуть ночью и мы договорились, что я разбужу его. мне дурно. я ухожу на кухню и наливаю себе воды.
— ты стал сдержаннее, — у моего психиатра иногда бесцветный голос и я не всегда понимаю: хорошо или плохо то, что он говорит. для меня оно звучит как «ну есть и есть».
все же решаю уточнить:
— что вы имеете ввиду? — в какой-то момент своей жизни, наверное пару лет назад, я случайно осознал, что это единственный человек, которому могу довериться. я рассказываю ему про свой план и он его одобряет. он считает, что если это то, чему я действительно хочу посвятить свою жизнь, то это прекрасный выбор. и хорошо, что я сам пришел к этому решению. не важно, что меня сподвигло или кто. важно то, что это значит в итоге для меня самого. отец не одобряет (у него несколько иные планы на мою жизни) и в итоге мы приходим к решению, которое мне кажется максимально удачным. сегодня я вновь сижу в мягком кожаном кресле и пытаюсь понять появились ли новые книги на полках.
— с тех пор как ты переехал к сону, ты стал меняться.
— это хорошо или плохо? — меня почему-то не интересует то, как я стал меняться или какова основная причина. мне важно узнать именно то, как это выглядит со стороны. я все еще не понимаю, к чему этот разговор.
— у тебя все в порядке со сном? стал ли ты беспокойнее?
я задумываюсь. изменения с нами для нас самих происходят постепенно и незаметно, мы не всегда успеваем уловить грань. если только это не что-то резкое как обращение к пластическому хирургу. подумав об этом, я начинаю беспокоиться.
— мы ведь говорили, что тебе надо постараться быть открытым. тебе никто не говорит, что ты ведешь себя поверхностно? или что ты не серьезно относишься ко всему?
тут моя память начинает коротить и выдает ошибку. не помню. до меня доходит значение слов моего доктора несколькими днями позже, когда я сижу с одногруппниками в баре. кто-то говорит: «да это же хенсо, у него не бывает проблем», а я улыбаюсь. оказывается, я вновь наступаю на те же грабли, что и раньше.
я пытаюсь найти момент, когда мы свернули в разные стороны.
я жду. сону решает подойти к ответу с какой-то непонятной мне стороны, он знает, что меня легко запутать и мне надо говорить прямо. иногда понимаю его интуитивно — годы тренировок и близкого общения. даже если я знаю про сону все, мне сложно понять, что у него в голове. там будто другая вселенная, до которой мне несколько миллиардов световых лет предстоит пролететь — чувствую себя вечным странником, бороздящим просторы вселенной. он вспоминает дедушку. мы лежим рядом и я даже ощущаю дыхание сону, но меня будто резко кидает в противоположный угол комнаты, откуда я мрачно наблюдаю за происходящим.
дедушка сону умирал долго. в то время я постоянно вился вокруг не особенно задумываясь о том, как это влияет на самого сону. мне казалось, что если я буду рассказывать ему что-то хорошее, то ему будет легче. поэтому я собирал всякую ерунду: пересказывал нелепицу, прочитанную в интернете, рассказывал о том, как у моей одноклассницы появился первый парень и она решила сделать это достоянием общественности или о том, как мы ходили в кино и мой одноклассник споткнулся и перевернул огромное ведро попкорна… это все было незначительным и дурацким, я понимал это и все равно рассказывал — был уверен, что это помогает сону. до того самого дня пока сону меня не выгнал.
осознание приходит внезапно и часто глупо и становится следствием допущенной ошибки. мы почти месяц не общались, пока сону сам мне не позвонил — я был так рад, что тут же забыл обо всех угрызениях совести и даже не извинился.
почему-то сону извиняется чаще. в последнее время особенно часто и я не понимаю от чего. чувствую вину за то, что никак не могу найти ответ.
однажды в шестнадцать лет (когда сону еще находится под домашним арестом, а я уже ходил в новую школу) мать находит меня запершимся в шкафу для одежды, который стоит у них с отцом в комнате. их не было целый день. я просидел там с самого утра. матери позвонили со школы спросить, по какой причине я прогулял уроки. меня всего трясет и я не могу даже двух слов связать. в шкафу темно и сюда не проникают звуки с улицы. пахнет порошком и мамиными духами, а еще отцом. это отвлекает меня. кажется, здесь безопаснее, чем снаружи. сначала я просто сидел с ужасом пялясь на щель между дверей — самое страшное — это ждать, что они вот-вот откроются. кажется, я был бы рад, если бы весь мир обо мне забыл. ничего страшного не случилось бы умри я прям здесь от обезвоживания (до того дня мне казалось, что теперь самый главный страх моей — смерть). вылазить из шкафа оказывается выше моих сил. потом, когда я устал пялиться и бояться, я стал считать в обратную сторону от миллиона. спокойнее мне не стало, но теперь отвлекали цифры. заодно решил, что как только миллион кончится, попробую вылезти.
когда мать находит меня, на ней лица нет. конечно, она думала о самом ужасном. она долго рыдает, обнимая меня, а меня все еще трясет от ужаса. я не знаю, откуда взялся этот страх. но он есть, а я хочу сбежать куда-нибудь, чтобы спрятаться от него и от всего мира сразу.
через месяц после случившегося мой доктор говорит, что у меня бар. я расспрашиваю его очень детально о том, что это, смертельно ли оно и вообще. а он мне говорит, что это не лечится в принципе. я чувствую разочарование. тогда он говорит, что, если я буду сотрудничать с ним и внимательно прислушиваться к его советам, то, может быть, у нас что-нибудь толковое выйдет. он смотрит на меня внимательно-внимательно, как смотрит сону, и я понимаю, что могу ему доверять.
я говорю сону, что у меня гипомания. мне не хочется, чтобы он волновался (хватает того, что я волнуюсь за него). пускай думает, что я могу быть только счастливым. я почти уверен, что если скажу правду, то мы рухнем в дерьмо вдвоем и утонем окончательно.
я вновь думаю о старом. я вновь там — в каждом прожитом после прыжка дне. они следуют за мной по пятам. я вновь замкнут в себе — это вернулось, когда я переехал к сону. я все еще не понимаю, за что он извиняется. мне надо сказать ему что-то одобряющее. что-то вроде «ничего страшного, ты справишься» или «мы нашем все ответы вместе» — но каждая пришедшая на ум фраза кажется такой штампованной — ими измазаны страницы бульварного чтива, которое я терпеть не могу. оказывается, у меня тоже не ответа, оказывается, я тоже не могу помочь сону понять, что пытается ему сказать его сознание. оказывается проблема не в страхе перед дверью, проблема в непонимании того, почему она вообще появилась, к чему шторм, идущий на дно корабль. мой психиатр бы смог ему помочь, но мать сону категорически против отказаться от нынешнего врача.
мы лежим в моей комнате на моей кровати в квартире сону. и сону так близко. у него обжигающее дыхание, а у меня сердце заходится в груди, я путаюсь в его мыслях, пальцами — в волосах. здесь надо сказать, что все не так, как я себе представлял, но я и не представлял даже. я думал, что все мои мыли о сону должны оставаться только мыслями, потому что это породит новые проблемы, а они нам ни к чему — нам нынешних хватает. но сейчас я не думаю. у меня выбита почва их-под ног. оказывается, это так легко сделать, оказывается так легко пожалеть после.
— сону… — я тихо зову его.
— м?
— поцелуй меня? — он поднимает голову.
у сону сухие мягкие губы со вкусом кофе и зубной пасты, которой я до этого чистил зубы.
скажи мне сону часом ранее: «мне кажется, я тебя не знаю», я бы промолчал. сону бы задумался о том, что значит мое молчание, но наверняка все бы понял — он соображает быстрее меня.
я верю, что сону гораздо сильнее, чем мне, ему или кому-либо еще кажется. если он постарается, то найдет то, что вытянет его со дна — свою путеводную звезду. «было бы замечательно, если бы этим оказалось какое-то дело», — я стою у края крыши и под ногами четыре этажа нашей новой школы. сону говорит про свободу и улыбается. как я люблю его улыбку, его глаза, его руки, когда он болтает без умолку, то, как он закуривает и зовет меня по имени. мне нравится звать его по имени и никак иначе. забавно, сону становится моей второй влюбленностью после джихё. он заполняет собой пространство и мысли как не смогла она, как не смог бы никто другой. он греет меня изнутри. я наблюдаю за тем, как он улыбается, и решаю, что не хочу, чтобы однажды случилось так, что той самой пресловутой путеводной звездой станет человеку (например, я). люди так легко теряются и уходят.
тогда я прячу все глубоко внутри. мне кажется, что узнай сону всю правду обо мне, мы бы захлебнулись в отчаянии еще тогда, поэтому один из нас обязательно должен быть нелепо счастлив.
мы целуемся до тех пор, пока воздуха не остается в легких. я никого никогда так не целовал. мне кажется, что стоит остановится и сону исчезнет, но когда мы останавливаемся, он никуда не исчезает. и тут меня обдает холодом. огромная ледяная волна, утягивающая за собой на дно. я хватаюсь из последних сил за край кормы, но в итоге море тоже забирает меня себе. бесконечное. беспокойное. «я все испортил…» — в первый раз звучит в голове тихо и нерешительно, будто остатки рассудка пытаюсь попробовать на вкус сказанное. где-то наверху, в черноте грозового неба мелькает разорванный в клочья парус. сону что-то говорит, я больше не вижу его, я вижу пустоту. «ты все испортил, хенсо…» — уже ближе, настойчивее. тогда она началась также неожиданно. я захлебываюсь. я хочу спрятаться от себя, от сону, от целого мира в родительском шкафу, где пахнет порошком, мамиными духами и отцом. я буду считать от миллиона в обратную сторону.
— уйди… я не хочу тебя видеть… — таким тоном обычно пытаются убить. я сажусь на кровати и больше не смотрю на сону. мне срочно надо спрятаться. как можно скорее. мой психиатр говорил, что у меня не может быть маниакальных стадий. но он не говорил, что не может быть панических атак и что та была единственной. за четыре года спокойной жизни я и забыл.
я не учитываю одного. жить, зная, что рядом в любой момент может рвануть, все-таки гораздо проще, чем, когда ты ни о чем не догадываешься.
