очертания асбестовых скал, разливающееся кляксой море и каша зеленого леса похожая на листы салата в тарелке. полотно джанг ёнмин с сочными переливами красок на огромной белой стене музея современной культуры в нью-йорке под звуки теней вудкида вытекающих из черных колонок под потолком. две тысячи пятнадцатый. хонджун долго стоит напротив картины, натянув капюшон просторной худи до самых глаз. у него смешанные чувства и куча вопросов, но ему нравится. внизу на табличке значится «гордость, жажда, сон и дороги». ровно о нем. как и вся картина.

причинно-следственные связи. эдвард лоренс первым озвучил термин «эффект бабочки» в 1972 году.

хонджун молчит третью неделю. здесь разрешается говорить только если ты чист. огромный зал со светлыми стенами и огромным прямоугольниками окон. здесь эхом прокатывается случайный скрип стула и редкий кашель, множатся голоса. «мне казалось, что так я смогу найти себя», «поначалу я чувствовала себя вдохновленной», «жизнь будто стала ярче, четче…»

синяя гладь воды до самого горизонта, волны, накатывающие на берег, лижут ступни холодом, пузырятся белой пеной. красный закат, скатывается на землю шаром уставшего солнца. ни одной живой души вокруг.  дрожащие пальцы лихорадочно распутывают клубок наушников. take me to someplace safe and take away this pain. пронзительный ветер срывает капюшон с головы, он прячет руки в карманах джинс и ступает навстречу водам японского моря — их грохота не слыхать… яркий свет прожекторов. хонджун ныряет в яркие всполохи неона. красиво. сияние завораживает. он становится частью рассекающих танцпол лучей, распадается на атомы. сердечный ритм — сбивчивый нотный ряд в четыре аккорда — звучит также. я знаю тебя. яркая вспышка. темнота.

— черт…
had to hit my old town to duck the news.
две тысячи девятнадцатый
нью-йорк — сеул — пусан.

потолок идет разводами. он купил баллончики в магазине на углу и распылил красный, зеленый, синий, фиолетовый и желтый по периметру. в просторной квартире в нью-йорке, когда он переезжает сюда в свои восемнадцать после окончания частного колледжа при академии искусств, несет плесенью от тоски первые две недели. еще неделю — химическим запахом свободы. раскрытые нараспашку окна не помогают. зато абстрактные узоры, в недра которых хонджун ступает по вечерам, спасают от наигранно сладкого голоса матери, звучащего в трубке обрывисто и притворно обеспокоено. голос ее доносится из другой части земного шара — а он ведь маленький. всего каких-то одиннадцать часов на самолете. хонджун не был на родине с четырнадцати: он ходит на все приезжие выставки и концерты, старается чаще разговаривать на корейском и, кажется, ненавидит английский, а все их разговоры с матерью начинаются с «ты ведь больше не?..» серебристый дым медленно поднимается к потолку. синяя огромная клякса раскручивается зияющей черной дырой все быстрее и быстрее. хонджун тянет руку ей навстречу и хватается за падающие звезды. звезды на вкус всегда почему-то горькие. «мам, конечно, нет».

улыбка смайлом. любовь выгравирована сердцем. кофе с молоком и… лакричные палочки прилипают к зубам. просторный репетиционный зал академии. сквозняк тянет по ногам. who are you bitch? no one knows your name. but your so hell bent on the drugs. «ты тут всю ночь провел?» у них ведь концерт через три дня. «ага» «вы, корейцы, все такие ебанутые?» он ложится на спину и закрывает глаза, улыбается устало и дико: «кто знает…» расширенные зрачки поедают темную карамель радужки.

— надеюсь, ты сможешь вынести урок из этой ситуации. мы не будем озвучивать официальную причину отчисления, поэтому тебе стоит написать заявление самому. я делаю это только из уважения к твоему таланту. не просри его, — чистый белый лист. черная гелевая ручка мажет.

please turn on your magic beam
mr. sandman, bring me a dream.

«мы прятались в темном… грязном подвале… не выходили… оттуда месяцами… в какой-то момент денег перестало… хватать… и мы перешли на химию…» — у парня напротив дрожат руки, он сам весь дрожит и говорит прерывисто, неуверенно, пытается продырявить пол глазами, — «потом они все начали… умирать… они буквально разлагались на глазах…» они все здесь дёрганные, загнанные, сожалеющие, рыдающие. мерзкие. слабые... в какой-то момент у хонджуна заканчивается ассоциативный ряд. он протягивает на входе лист посещения, чтобы вечером отчитаться перед родителями: он примерный сын. а еще, он бы хотел, скорее свалить обратно на родину. потому что здесь без дела он вот-вот сойдет с ума от скуки. полгода вынужденной реабилитации. каждый день одно и тоже — ебаный день сурка и бесконечное, адовое зомбирование, вызывающее тошноту и головную боль: «я воровал, так как из дома меня выгнали. я вел себя как животное».«мы все пользовались одним шприцем по кругу. а потом у меня обнаружили вич». «я думал, что у меня получится покончить с этим, если захочу. а потом я убил друга, когда у меня началась ломка. он хотел мне помочь». прямоугольники огромных окон, редкий случайный скрип стула. вот крис, например, принес печенье. он носит печенье на каждую встречу. он говорит, что так чувствует себя нужным кому-то.
- а ты, хони?
хонджун улыбается, он говорит первый раз за долгое время...

дорожка кокаина на темном стекле стола словно растолченный мел. свернутая трубочкой стодоллоровая купюра возникает в пальцах сама собой. у всех вокруг таинственно блестят глаза. ему семнадцать. он вдыхает порошок, закашливается с непривычки...

весь мир — созвездия и океан.