Харпер давно не плачет. Её глаза сухи. Горячи. Щёки стянуло от слёз - к пересохшим солёным дорожкам липнут волосы. Проклятые волосы. Раньше она их всегда собирала. Она аккуратно выдыхает дым в дождь и очень внимательно слушает Алекса. С очень спокойным лицом - самым спокойным, на которое способна. Это просто - делать спокойное лицо. Вежливо улыбаться и кивать. Она вежливо улыбается и кивает. Она соглашается. Она смеётся, когда ей дают затрещины. Такой уж она человек. Она никогда не плакала на людях - только в раннем детстве при матери. И при Алексе - начала с прошлой недели. Ну а что, они же семья. Самые близкие люди всё-таки. При близких плакать не стыдно. Наверное. Плакать вообще не стыдно - проявлять эмоции не должно быть стыдным. Она пока только учится не стыдиться. Это довольно сложно, правда - не всегда получается. Они с Алексом близки. У них ребёнок - куда уж ближе. Он сжёг её дневник - ближе некуда. Буквально сожрал её - ритуально.
Она не знает, кто такая теперь Харпер Брук. Прежняя Харпер Брук не плакала - а эта вот, плачет иногда. Когда ей плохо. Прежняя Харпер Брук никогда не смяла ни единой книжной страницы - а эта вытирает о книги кровь и швыряет их в огонь. Вместе с кровью. Прежняя Харпер Брук никогда бы не позволила себе оставить дочь одну - и вот Уоллис с Эмили. Не самая лучшая нянька Эмили, но что поделать - больше некому доверять. Они и сами не идеальные родители, наверное. Прежняя Харпер Брук никогда не курила, в конце концов - даже не пробовала. Кто эта женщина - Харпер Брук?
Прежняя Харпер Брук трижды думала и колебалась, прежде чем прикоснуться к мужу. Нет, не потому что ей было противно, ничего такого. Просто - уместно ли это? Оттолкнёт ли он её? Что он скажет? Нельзя просто так подойти и обнять. Нарушить границы. Теперь она может. Они же близки. Они же любят друг друга. Ну, на прошлых выходных могла точно. И несколько минут назад могла. Сейчас, если честно, она не знает. Она вообще ничего не знает. Ответы закончились. Вопросов больше нет. Спасибо за внимание.
- Знаешь, Алекс... - Харпер вежливо улыбается. Смотрит ему в глаза - не отпускает. Не моргает. - Я так устала. Ты сейчас ведёшь себя как идиот, Алекс, ты же в курсе? Я хочу тебе помочь. Правда. Сильнее всего на свете. А ты упираешься. Я не буду тебя ни в чём упрекать. Я сама тебя выбрала, ты помнишь? Но себя я упрекать тоже не буду. Я ни о чём не жалею - ни секунды не жалела. Я же знала, на что иду. Я же самая умная в этом городе, ты сам говоришь. В том городе - и в этом тоже. И что ты инфантильный придурок, я тоже знала с самого начала - ну, ты просто посмотри на себя. Все твои куртки, твоя ямаха, женщины твои бесконечные. Маргарет. Эмили. Ты же знаешь, что я с самого начала знала, да? И тебе хватало совести лезть ко мне в постель, даже не приняв душ. И я принимала это. Как ты принимал Арбор Лейк - мы в равных условиях, так? Ну, чтобы ты не подумал, что я тебя демонизирую. У меня тоже полно недостатков, я знаю об этом. Но я стараюсь. Я наизнанку себя выворачиваю каждый день ради тебя и Уоллис. И я всё равно люблю тебя. И буду любить. И буду с тобой. Так уж вышло - никто не виноват. Сердцу не прикажешь, все дела. - Похуй на Барта. Барт давно мёртв. Лилии давно сгнили. Любовная речь давно мертва. Вот она - любовная речь. Вот оно - признание. Повторяться нет смысла. Страница двести пятьдесят рассыпалась пылью с неба по всему Калгари, потом пошёл дождь и её смыло в Боу. Вероятно, она уже в океане. Кормит планктон. Туда ей и дорога. - На хуй маму. На хуй Эмили. На хуй всех твоих друзей - наверняка и тебя отговаривали, я видела, как они смотрели. И там, на свадьбе, и после. И даже сейчас. Мы могли уехать, Алекс. - Её голос предельно тих и мягок, почти нежен. Она стряхивает пепел далеко в окно - рука намокает. Ей всегда нравилось подставлять лицо и руки дождю. И ветру. И солнцу, само собой. - Не оставаться дома - взять самое необходимое и уехать. Куда угодно. Нас ничего не держало. Почему мы остались? Нет, смотри на меня, пожалуйста. Я серьёзно. Почему мы сразу не уехали? Ты же знаешь, что я ради тебя на всё готова. Ты же сам видел. Ну и вот... - она задумчиво гладит его руку, берёт в свои, прикладывает к щеке, прикладывается губами к кончикам пальцев. Ей всегда нравилось, какие жёсткие у него пальцы. - Я очень устала. Я едва стою на ногах - целую неделю толком не спала. Долгая дорога, к тому же, и по такой погоде. Я имею право раз в жизни пожалеть себя, как ты думаешь? Ну, расслабиться. Отдохнуть. Ты же сам сжёг всё напускное. Ты хотел, чтобы я говорила. Так слушай, раз хотел. Хотя бы один раз послушай кого-то, кроме себя... Я вообще всё делала, как ты скажешь. Ну вот и наслаждайся результатом. Я думаю, это справедливо. У меня, если честно, сердце разрывается от боли. - Харпер переворачивает его запястье тыльной стороной вверх и ласково трогает ссадины. - Бедный Алекс. Мы оба запутались. Я так думаю, - она выбирает место без ссадин и синяков и тушит о него сигарету. Держит крепко, чтобы не дёргался. Её лицо спокойно. Пахнет палёной плотью и мокрой травой. А ещё табаком, лекарствами и немного её духами. Она всё ещё безмятежно улыбается и смотрит ему в глаза. Выбрасывает, не глядя, окурок в окно, отпускает его руку, отряхивает пальцы от пепла и поднимается с места - почти вплотную к нему. - Я думаю, тебе тоже надо немного отдохнуть. И повзрослеть - хотя бы немного. Я знаю, что мы оба были слишком молоды и не готовы - я прекрасно это понимаю. Но что теперь поделать, не убегать же вечно. - Выдыхает и направляется к двери. Стучит в дверное стекло и поворачивает к нему лицо, пока с той стороны гремят ключами. Её синяки ещё не сошли. - Извини, мне пора. Ещё много дел - твои церберы жаждут меня допросить. Хочу поскорее разделаться с этим - я очень устала. Ты, пожалуйста, не обижайся на всё это. Я всё равно с тобой, Алекс. Отдыхай. И спрячь сигареты, пригодятся - я думаю, курить здесь запрещено.

- А это что?
В темноте он нашаривает руку Эшли и прощупывает до пальцев к своему запястью. Там осталось пятно - небольшой вздутый краями кратер. Пятен на нем порядком. Пару Эшли оставил позавчера - это почерк человека, не привыкшего к самоограничению. Ему осталось три года и два месяца. Сначала они попиздились в коридоре, потом - познакомились основательно.
(- Четверть, блядь, грамма. Какой ты неудачник, - при Эшли было кокаина на полторы тысячи баксов. Ему повезло - конная полиция решила осмотреть его без ордера. Унизительная процедура и протекторат Джонни Буна скостили ему полгода. Знали бы они, блядь. "Унизительная процедура")
Он мог бы соврать. Но ему, понятное дело, лень. - Жена.
- Хищница, - лень и Эшли. Он потягивается под одеялом, размазывая сперму по животу, и кровать издает скрип. Они тут же замирают. Здесь не спрашивают, не говорят, и очень на многое закрывают глаза, но парень, который спит сбоку, банчит на весь блок. Было бы глупо попасть к нему в немилость. Но все спокойно. - Это был лучший трах.
- Правда? - он потирает лицо, путается пальцами в собственных волосах, тянется набок, кусает Эшли за мочку уха. Эшли вяло отталкивает его голову. Вчера им дали выйти во двор - полтора часа агорафобии и кислородного голодания, - ночью. Он просто охуел от этих звезд. Их, эти звезды, можно было бы рассовать по карманам и кидать в лица надзирателям, как битое стекло. Но перед выходом их шмонали. Само собой. Так что все звезды остались на небе.
- Нет, конечно, - Алекс издает какой-то глупый смешок, Эшли - симметрично. Эшли умен. Острая голова. Неплохого достатка родители. На этом они и примиряются - к нему на суд не пришел никто. К Бруку - лучше бы никто и не приходил.
Он прочел Гегеля. В тюремной библиотеке есть Гегель. "Лекции по эстетике". Какое же, блядь, убожественное чтение. Кто бы знал. Это было в Брандоне: ежедневный обыск и одиночная камера, - он действительно неудачник. Там он лежал. Просто пластом. Раз в пару дней вставал посреди камеры и раскидывал руки в стороны - костяшки пальцев упирались в стены. Бедняга Билли. На второй неделе они начали общаться: Билли жаловался на то, что вырос из своего савана и теперь выглядит, как пидор в коротких штанинах. Алекс слал его на хуй. Билли не затыкался. Потом подключилась Харпер. Он подумал: наверное, у него поехала крыша. Это же мужская тюрьма, откуда здесь Харпер. Харпер болтала. Харпер не практикует болтовню, но в этот раз каждое бессмысленное маленькое слово раскраивало ему череп по контуру. Он обнаружил у него контур - у своего черепа, - по линии висков через морщину на лбу, дальше по затылку и у правого глаза. Контур кривоват. Нутро черепа требовало приборки, но контур не поддевался. Он ссадил ногтями лоб - оно незначительно кровоточило в поэтической манере достаточной для того, чтобы закуситься с каким-то тощим торчком в столовой. Торчок основательно прикусил язык и больше библию не цитировал. Алекс получил по ребрам, как водится. Это было делом знакомым, поэтому он не особо и расстроился.
Потом его перевели в Дауфин. Здесь стало куда интереснее.
Это не так страшно. Если не думать - это не так страшно. Похоже на спальные районы Калгари. С кем стоит сохранять нейтралитет. Кому лучше засветить в ебало, чтобы понял, как надо себя вести. Первый месяц уходит на то, чтобы утвердить себя. Второй - на то, чтобы утвердить свое утверждение. Третий - на подумать. Это профессиональное, и он делает это мастерски. Не остается ничего, кроме стен. Тим приводит Уоллис; через пару часов Эшли вынимает его из петли. Быть спасателем написано у Эшли на роду. Он перетрахал половину блока. Естественно, он зайдет именно в тот момент, когда тебе понадобится максимальная приватность.
Однажды приезжает Молли. Это очень удобно: он может отказаться уже тогда, когда они говорят "посетительница". Бен не приедет - работа. В родственных связях с ним Алекс заплутал, поэтому это грустное стечение обстоятельств его искренне веселит.
Пару раз он, глубоко задумавшись, естественно, называет Эшли ее именем. Эшли делает вид, что не услышал, но в последующий месяц Алекс периодически оказывается то Честером, то Памелой. Памела нравится ему больше. Это приносит некоторое разнообразие в их досуг, но ненадолго. Скучать здесь очень просто. Это происходит всякий раз, когда ты перестаешь делать и начинаешь думать. Прачечная, например. Здесь пахнет так, как пахнет от его матери, поэтому он очень быстро сливается в цех - красить дорожные знаки. Это предельно занимательно. Они соревнуются, кто сможет впихнуть больше хуев в слово "стоп", которое надо залить белым, - он, естественно, выигрывает. Это шедевр миниатюрной живописи.
Ему снятся кошмары. Единственная, пожалуй, проблема. Несколько раз его скидывают с камеры в камеру жалобами от невысыпающихся, пока он не оказывается у всепрощающего Эшли под боком: это закономерно, здесь есть некоторые поблажки. С кошмарами теми все ясно. В ответ на вопросы он мрачно смотрит в темную стену и отворачивается к проходу - стало быть, проблемы нет.
Льюис догоняет его. Льюис - у Харпер в пальцах, в глазах ее, и он мерзнет, если смотрит на ее лицо. Здесь этого лица нет. Но ему все равно зябко. Только не бери девичью фамилию, так бы он попросил. Уоллис Льюис - что может быть более убогим. В безродии своем, в пыльном уюте собственного очередного гроба он мокнет в простынях - где-то недалеко здесь вода, и стены время от времени покрываются испариной. Эта вода преследует его с июня. Она идет вместе за Харпер и лижет ее босые ступни, потому что теперь, вероятно, Харпер избегает огня. Последний она затушила тогда об его руку, и это было настолько больно, что как будто бы и насквозь. Он сидел тогда за прутьями и смотрел в свой третий глаз на запястье. Глаз медленно смыкал веки, глаз был соннен, как и весь он - всегда. Глаз был ленив. Каждое его движение отзывалось во всех нервах в радиусе полуметра - вздрагивала даже охрана. И она наблюдала за ним. И знала, чем он занимается. Знала, о чем он думает. Он не пускал ее, а она смотрела из его руки своим новым слугой. Ресницы вязли в сукровице. Глаз смотрел, и смотрел, и смотрел...
- Блядь, - он дергается, кровать снова громко скрипит. Эшли с непристойным, но, слава богу, тихим звуком отлипает от его запястья, и в шраме все еще мокро от его слюны. - Ты фетишист что ли?
- Вроде того, - пожимает плечами Эшли.
Через пять часов Алекс накидывает куртку и выходит оттуда на хуй. Эшли, вероятно, все еще спит.
За воротами его ждет Тим. В Виннипеге живет его бабка - престарелая и ненормальная, - она лежит и периодически кричит, вот и все ее занятия, так что у нее можно будет перекантоваться с пару часов перед тем, как вернуться в город. - Эй, - они кратко, но с чувством обнимаются. Алекс кладет руку на теплый бок хонды, нежно оглаживает хром и подножку. Он не особо оглядывался, когда они приехали сюда впервые. Напротив здания тюрьмы - сквер. Чуть поодаль начинаются дома. Далхаузи. Один в один. Вот там живут какие-нибудь местные прокуренные Брауны. Здесь Бен застрелил собаку. Ебаная провинция. Ебаное захолустье. Он смеется, надевая шлем, и Тим оборачивается, но ничего не говорит. Это нервное. Это предельно нервное. Он сидел там ебаные пять месяцев. Ебаные пять месяцев. Пять месяцев. И стены не кончались. Снаружи видно их конец, крышу, уродливый косой портик с жирными грязными колоннами, подпирающий чернозем, который напирает сверху, чтобы поскорее их всех пожрать. Можно было бы что-нибудь сказать. Как-нибудь это прокомментировать. Со всей удельной злобой. Но он молчит, и Тим, еще раз оглянувшись, дает по газам.
В Виннипеге он первым делом идет возвращать долги. Четверть они приходуют на двоих в каком-то клубном сортире. С непривычки после долгого перерыва ему бьет в голову, и они выезжают к Наролу - проораться. Хрипнут оба. Почти синхронно. Он лезет к деревьям. Хвоя остается в волосах. Красные стволы сосен одеваются в пар их охуевшего на фене дыхания. Тим дает краткую сводку новостей с родины. - Ни хуя не происходит, - и это смешно. Ебаные пять месяцев. Здесь лежит снег. Это замерзший июньский дождь, скорее всего. Где-то в нем еще можно найти сажу, в которую превратился разлетевшийся по стране Паунд. Паунда жалко больше всего - он носил его с собой лет с пятнадцати. Он читает вслух. То есть, сначала ему кажется, что просто вспоминает, но потом оказывается, что вслух. Паунд тонет, когда Тим окунает его с головой в воду - они едут обратно в крови, Тим порезал о тонкий лед руки, Алекс снова рассек бровь. Это тоже очень смешно. Ему теперь все смешно. Страшно ему больше не будет.
Он посмеивается на заправках. Ему смешно, что с непривычки дерет горло, и смешно, что задувает в поясницу, когда Тим гонит двести пятьдесят, потому что просто заебался ехать, - Я, блядь, в дороге уже четыре дня, я доехал до ебаного... блядь, не важно, короче, проехал полпути и понял, что забыл кошелек, блядь, - когда он неловко поясняет: - Я никому ничего не сказал, - ему это смешно, и он смеется, и говорит: - Тим, ебаный ты медведь. Я в тебе никогда не сомневался. Ты в курсе? Ему смешно, что Тим в курсе, и смешны его подъебы - слишком сильно сжимаешь руки, слишком близко сидишь, - ему смешно курить тогда, когда хочется и столько, сколько хочется, и первая пинта смешна почти до смерти. Тим с некоторых пор отказывается пить за рулем - они все все слышали, само собой, - и это так смешно, что, кажется, трещины в его ребрах расходятся, и сам он разваливается на части прямо за этим липким столом.
В среду утром в Ривербенде просыпаются рано: у него нет ключей от квартиры.
- Привет, - он дружелюбно отпихивает от дверного проема сонного узкоглазого и прет напролом в душ, раздеваясь, как и обычно, на ходу. - Я вышел из тюрьмы. Я тебя не разбудил?
Он моется долго. Долго, блядь. Он моется очень долго. Он моется трижды или четырежды со всей приложной тщательностью, и бреется так же усердно, безостановочно пялясь на себя в зеркало. С этой стороны. И с другой. Горячая вода идет бесконечным потоком. Если оставить ее на полчаса, она будет идти. И даже если на час ее оставить, она будет идти. И если ему надо будет мыться еще пять часов, то он будет мыться еще пять часов. Или даже шесть. Или он может выйти покурить, вернуться, и помыться снова. Он может мыться в тишине. А может заниматься чем угодно. Хоть петь, хоть говорить. А потом он может выйти отсюда. И лечь спать. И выключить свет, если ему будет надо. Или включить. Или задернуть шторы. Открыть окно. И рядом никого не будет, - можно спихнуть азиата в кухню. Или куда-нибудь еще. Он все-таки рано или поздно уйдет на работу. Но с Эшли тоже было неплохо. Какая на хуй разница. Там есть нормальный матрас. И подушка. Блядь. Две подушки. Это пиздец. Две подушки и одеяло. Нормальное одеяло. Под ним не жарко и не холодно. Просто нормально. Можно помыться шесть часов, как угодно, открыть окно, задернуть штору и спать под нормальным одеялом на двух подушках. Это просто пиздец. Это феноменальная хуйня.
Он просыпается к вечеру. Азиата нигде не видно. Если он оставил ключи, будет неловко.
Мысли идти домой у него нет. "Домой" у него тоже особенно нет. Концентрироваться на своих мыслях он отвык в принципе - это доставляет немало проблем, - поэтому он бездумно набирает номер Пат с городского. Пат охуевает с пару минут, но охуевание очень быстро сменяется восторгом.
- Ты дома? Я приеду?
- Я... сам приеду, - тянет он, уставившись в собственные руки. - Дай адрес, я пишу.
Ему не нужно советов. Ему нужно не думать. В Банф Трейле у Пат и ее новой ("Ну, мы не сошлись характерами. С той тоже, она слушает радио по ночам... ты понимаешь") девушки однокомнатная квартира с забитой хламом от предыдущих жильцов кухней, но свежим ремонтом в спальне. Девушка Пат - веган. Он смутно понимает, что это такое. Естественно, она веган. Если бы она не была веганом, она не спала бы с Пат. Или это называется как-то по-другому. На место Алекса взяли какого-то придурка. Шепелявого. Он курит ганжу и проваливает эфиры, но больше никого нет. Барнс в страшной обиде. Но если раскурить и его, то это можно разрулить. У него всегда была хорошая репутация (это - смешнее всего). Он просто взял и пропал на полгода, но это рано или поздно бывает с каждым. В конце концов, он даже не выкинул его, Алекса, кружку. Она до сих пор стоит там, в углу.
Он выходит от Пат к семи, и ахуй преследует его по пятам. Он трогает стены - украдкой, оглянувшись, не видит ли кто, - долго читает рекламу, запрокинув голову, курит одну от другой и пристает к прохожим.
- Старина, подскажи, как мне уехать в Гленбрук...
Старина подсказывает, Алекс туповато открывает рот, но он не слушает. Ему неинтересно. Старина не в курсе, что он только что пять месяцев сидел в ебаных стенах. Старина не шарит по его карманам и не включает свет посреди ночи. Он просто говорит, как ему уехать в Гленбрук. Самым коротким путем. "Уехать". Здесь можно куда-то уехать.
Дальше. Супермаркет. У него нет денег ни хуя. Какая-то мелочь, которую накинул Тим. Какая разница. Это сраный музей. Восемь видов стирального порошка. Зубная паста со вкусом смородины. Нахуя зубной пасте вкус. Он терпеть не может фрукты. Так повелось. Но на фруктах ему начисто сносит башню. Он долго разглядывает полированные воском яблоки, к исходу десятой минуты провоцируя на себя настороженный взгляд охранника. Ведет пальцем по полкам. Ему нужно вернуться на работу и сбрить все это на хуй. И купить яблок. Ебаных яблок. Он не ест яблоки. Возможно, у него аллергия на яблоки. Они давали к обеду молоко. Он чуть не ебнулся. Он чуть не ебнулся начисто. Эшли был рад - ему доставалось больше. Он просто поставит эти яблоки на самое видное место в квартире узкоглазого и будет смотреть на них часами. И принимать душ. И смотреть. И курить столько, сколько хочется. И снова принимать душ. Пять часов. Или восемь.

Итак. Бен.
Это, впрочем, не важно.
Раскручивать его на эмоции было бы делом таким же бессмысленным и энергозатратным, как и пытаться выжать что-то из Харпер, когда она не в духе. Он начал, когда Алекс был еще в глубоком малолетстве. Возможно, Бен что-то предполагал. Визионерство. Или как это называется. Картины безрадостного грядущего, вероятно, являлись ему во сне. Они называют это ГЕНЕРАЛИЗОВАННЫМ ТРЕВОЖНЫМ РАССТРОЙСТВОМ (большими буквами, как у Сартра) или БОЛЬШИМ ДЕПРЕССИВНЫМ РАССТРОЙСТВОМ (большими буквами, как у Ибсена). Он, Алекс, называет это ЗДРАВЫМ СМЫСЛОМ и РАЗУМНЫМИ ОПАСЕНИЯМИ. Привычка оправдываться все же не купирует рвотного рефлекса.
Он не в курсе, каким Бен был раньше. Судя по старикам - НАДЕЖДОЙ и СПАСЕНИЕМ РОДА (большими буквами, как у Шекспира). Если бы ему заявили в детстве подобное, он разъебал бы себя о проезжающую мимо тачку еще в шестнадцать. До любых Билли. Безо всякой задней мысли. Всегда есть какой-то второй, который может косячить за двоих. Поэтому, судя по всему, они решили остановиться на одном ребенке. Хуй знает, что за арифметика такая. Подбрасывание монеты. Либо Бен, либо Пит. Либо Бен, либо Пит. Давай еще раз, бог любит троицу.
...Теперь давай до семи, ок?
Как-то раз утром Алекс прогуливает школу - у него болит голова. Он действительно приболел. Бен работает из дома, и на весь второй этаж победоносно и неспокойно гремит четырнадцатый квартет Шуберта, хотя Молли еще не уехала - обычно она просит, чтобы он не включал музыку, пока она не закроет дверь снаружи. Но вчера они легли к двум, а до этого выясняли отношения в кухне: до какого-то времени он терпел и закрывался подушкой, потом - долбил в пол, к началу первого выкинул пару тарелок из окна, выходящего на террасу. Тарелки, возможно, подействовали отрезвляюще. Или он просто вырубился, и они ругались много дольше. Так или иначе, он встал абсолютно никаким, кое-как надел какую-то драную футболку, пару раз промазав мимо рукава, и спустился вниз. Беново лицо - анданте кон мото. Молли сидит, поджав губы. Она любит усугублять. Она злопамятна. Бен переводит стрелки. Мастерски, - это в Алексе от него. Он уже произнес, видимо, это свое сакраментальное "я не хочу об этом говорить". Вот и сидят.
У Алекса температура. Когда он болен, он наглеет вдвойне - это нахальство особого хабального рода, напоминающее отставание в развитии. Обыкновенное, то есть, поведение, но с поразительной взрывной силой. Спрессованное. Концентрированное. - Доброе утро, - говорит он.
- Доброе утро, - говорит Бен. - Доброе утро, - говорит Молли. И затем, поскольку она все-таки мать - и это точно: - Кто вчера тебя подвозил? Я его раньше не видела.
- Это мой парень, - говорит Алекс. - Ну, фактически, уже не парень, - поясняет он, округлив глаза. - Ему сорок два. Но он отличный любовник.
Молли резко бьет ладонью по столу и поднимается. Бен смотрит на него, не моргая, с пару секунд, но потом отводит взгляд и сводит брови на переносице. Слушает Шуберта. Шуберта слушает. Это очень важно. За Молли хлопает дверь. Надо же, забыла сумку. Так торопилась.
- Да так, - говорит Алекс. - Я снялся в порно.
- Ничего особенного, - говорит Алекс. - Просто по рукоять в глотку. Видишь, кровь на майке?
- Как обычно, - говорит Алекс. - Увезли из Спокана, подлатали, перепродали. Куртку вот купил.
Иногда он даже не врет, но Бен все равно не обращает никакого внимания.
- Вот, - говорит Алекс. - Присел на полгода. Адвокат - хорошая женщина. Подала прошение об условно-досрочном. Думаю, она подаст на развод. Думаю, у меня отнимут родительские права. Думаю, у меня нет работы. Еще я попытался убить себя. Дважды. Или трижды. И перепихнулся с надзирателем. Но это было один раз, так что не считается.
И Прокофьев. Четвертый концерт. На всю Далхаузи. Пускай они оглохнут там на хуй. Он глохнет первоочередно, Бен. Возможно, он запирается в комнате, чтобы кричать. Во время Сибелиуса в соседнем доме однажды начался пожар, и они даже не заметили. Приехали пожарные. Ломались перекрытия и стены. Вечером он вышел на пепелище - как и всегда, - и на улице была такая дымовуха, что он не видел собственных ног. Бен пожал плечами и подоткнул окно мокрой тряпкой. Он очень занят - оправдывает надежды, спасает род. Замывает грязь, которую Алекс заносит в дом. В последние годы грязи стало слишком много, так что теперь он даже не заморачивается - просто прет, как привык.
Он думает неспешно. Ему некуда торопиться. Он имеет право смотреть на эти яблоки хоть всю свою ебаную жизнь. На кладбище заехать. Зайти. Так, посмотреть. Ну просто так. Мало ли, умер кто-нибудь новый. В конце концов, у него еще есть возможность съебать. Это был дружественный визит. Потому что Тимоти. Он врос в эту землю и мается от скуки. Их здесь осталось двое. Это не по-мужски - бросать его одного против всей этой зубодробильной нищеты. Дело одного разговора. Поедешь? - Не поеду. Извини, дружище. - Так он скажет. И Алекс скажет: да ладно. Ничего. Еще увидимся. И в Миссулу. Почему? Да хуй его знает. Хорошее название, красивое. В Миссуле, возможно, много покладистых баб. В Штатах привыкли пиздеть - он там всяко пригодится. Любые проблемы решаются пиздежом. Отличная метода. На хуй так жить. Он сидел пять месяцев в ебаных стенах. Если он выдержал это, он сможет выдержать вообще все. По всей вероятности.
- Да это на спор, - говорит Алекс. - Кто дольше вытерпит. Я выиграл.
- Фигня, - говорит Алекс. - Сложное время было. Вот и все.
- У меня была, - говорит Алекс. - Очень ревнивая женщина.
- Она меня, - говорит Алекс. - Чуть не убила.
- Я, - говорит Алекс. - Убил ее первым.
- Вот и сижу, - говорит Алекс. И улыбается.
Так он утверждается в первый месяц, и так утверждает свое утверждение во второй. Все-таки, четверть грамма и чей-то порушенный уикэнд - это несерьезно.
Бен, впрочем. Его берет какая-то незамысловатая, очень тупая подростковая гордость. В каком-то роде он оправдал их ожидания. Ну, Льюис - точно. Но это дорогого стоит. Все в ее отношении стоит дорого. Весь ее дом стоит дорого. Дочь ее стоит дорого. Яблоки, в противовес, стоят самую малость. У него есть, ну, полтинник. Какие-то деньги азиат стабильно скидывает на карту - этот вопрос надо решить. Вряд ли Харпер вообще вспомнила про эту квартиру, это дело семейное. Ему нужно поднимать свое призрачное владельчество. Возвращать руки на привычные места. Он обнимал Калгари с обоих боков, как дородную распутную бабу, от собственной неуверенности готовую уехать с тобой прямо сейчас. Прямо на глазах своих подружек. Прямо на глазах его друзей. Одна ладонь его лежала на бедре, другая - между ее ног. И это было неплохо. Повышало самооценку. Обоим. Эти вечерние проезды. Памятники зассанные. Костры на промзонах. Прохожие, предусмотрительно переходящие на другую сторону улицы. Грамотное, сексуально удовлетворительное взаимодополнение. Как с Харпер, только уродливо. Или как с Эшли, только без четырех стен вокруг.
От звона стекла ему, кажется, сводит хребет. Может сводить хребет? Хуй его знает, но происходит именно это; он ненадолго цепенеет, но титаническим усилием воли заставляет себя расслабиться, пару раз нервно глянув по сторонам. Как мало нужно для появления рефлексов. Это очень удобно - они упаковывали себя в пол сами. Такое себе самообслуживание. В какой-то момент оно начинает работать само по себе: шум еще только занимается, а половина столовой уже лежит мордой в кафель. Первые две недели он не соображал и получал по ногам. Очень живописные синяки.
Получает и в этот раз. Надо было ложиться.
Он едва не сносит локтем яблочную гору, пытаясь удержаться на ногах, уже почти поднимает руку, чтобы въебать в ответ, но почему-то смотрит вниз и обнаруживает Уоллис. Уоллисову макушку. Клубничную. Руки ее эти маленькие, которых в его ладони поместится пять штук, обнимают его под коленями. Так крепко, что он сейчас и правда упадет. Или не из-за этого. Нет, крепко. Слишком крепко. - Привет, - говорит Уоллис.
- Привет, пуговица, - говорит Алекс. - А ты здесь что делаешь, - говорит он. Это не вопрос. С него резко слетает вся спесь.
Сраные мелодрамы. Мелодрамы эти. Сраные. Мелодрамы. Банф Трейл. Стоило бы подумать головой. Он поднимает ее на руки так легко, как будто ничего такого не произошло. Мышцы с непривычки сразу же тянет - раньше такого не было. Она была мелкой, и привес был постепенным, так что он и не замечал, что она такая тяжелая. Совсем нетяжелая. Очень легкая. - Пуговица. Пуговичка, - он прикрывает глаза, когда она обнимает его за шею, и никакой гордости больше нет. Миссулы больше нет. Четырнадцатого квартета. Убитых жен. Яблок. Что ему эти яблоки. Никогда не видел яблок уродливее. - Девочка, - такая легкая. Совсем нетяжелая. Личико нежное, как свежая простынь. Самое нежное, что он трогал за последнее время - свежая простынь, махровое полотенце, салфетки в рулоне на кухне. - Уолл, - он как-то неловко покачивает ее на руках, чуть подкидывая вверх, и совершенно ошалело пялится по сторонам: он в курсе, чего ему ожидать - ты всегда в курсе, когда не лег вовремя в пол, - но ему все равно чуть тяжелеет - сначала он думает, что это кровь. Или легчает - потом замечает осколки. И больно ниже колен.
Это закономерно. Утирают у ее ног. В любой другой момент ему стало бы смешно. Какие же идиотские колготки. Зачем прятать... собственно... Он снова закрывает глаза. Это сделка о двух концах. Если сейчас он откроет их, и ее не будет, не будет и Уоллис в его руках. На такое ему идти не хочется. У нее кольцо на руке. Финальный плевок в нарумяненное лицо Льюис. Это поза, разумеется. Он понимает, как никто другой. Все равно дурно. Какая-то слабость. В тюрьме самая красивая баба - это Памела. У него реально спирает дыхание. Когда бы это ни происходило, и как бы она ни смотрела, бледная, синяки под глазами, похудела, Харпер. Самая главная женщина города, зачем, - это все равно парализует его. Ненадолго, - он научился брать себя в руки, берет и сейчас, - но все же парализует.
Он подходит на предусмотрительное расстояние и держит Уоллис покрепче. На всякий случай.
- Почему, - спонтанно осип. Волноваться перед собственной женой, как бы оно ни было, - странно. Он напускает на себя обыкновенный скучающий вид, и Уоллис несильно дает ему ладонью по лицу. Смеется. Ясно. - Почему вы не дома? Поздно.

Харпер всегда ведет себя достойно. Харпер всегда отвечает на заданные вопросы. Где ты была, Харпер? Почему так поздно не дома? Почему так плохо выглядишь, Харпер?
(Он никогда бы так не спросил, потому что это неправда. Что вообще такое "плохо")
Как учеба, Харпер? Как здоровье? Где муж? Ты уже подписала документы... - не важно, какие, он не слишком разбирается в бумагах, - ну, подписала? Чего ждешь?
Он безотказен. Это одно из немногих его лучших качеств. Жиголо-волонтер. Просто потому что в каждом находится что-то неплохое. Ноги или улыбка. Или общие друзья. Или она картавит, и это очаровательно. Или он жмет сотню от груди, и это, вероятно, должно впечатлять. И он покорно впечатляется. Очаровывается. Делает комплименты по мере сил. Это работает и в обратную сторону: ему безотказны. Он незабываем. Не важно, в каком свете. Не важно, при каких обстоятельствах. Кладбища - это неуместное в этом городе декадентство. Убого то, что конечно. Высший сорт удовольствия непрекращаем. Оно длится, и длится, и длится, и будет длиться вечность даже после того, как все передохнут: общий жизненный поток. Нефть, например. Или мировой океан. Лесной пожар. Онкология. Кинематограф. Грузовик тащит Карло по спящим улицам Рима, стесывая с него всю оставшуюся кожу. За секунду до того, как Карло дергает ногой в последний раз, он берет пульт и перематывает обратно, к концу сцены в библиотеке. Грузовик тащит Карло по спящим улицам Рима, и кожи на нем, кажется, все меньше. Судорога. Обратно. Карло будет подметать собой город до тех пор, пока от него не останется ничего, кроме кровавой пены. И это будет продолжаться бесконечно, если не порвется кассетная пленка. Но она не порвется. В ином случае, у него есть еще несколько идентичных копий. Его никогда в жизни никто не отшивал. В ранней юности - он не может позволить себе сказать просто "в юности", потому что она еще не кончилась, и не кончится никогда, как смерть бедняги Карло, который, в сущности, ни в чем не виноват, - он был достаточно нагл, чтобы с ним соглашались пойти просто от удивления. Руки сами знали, что делать, и органика была послушной безо всяких инструкций. Не получается - повторим еще раз. Повторим еще раз, чтобы закрепить успех. Он брал напором. Далее - обаянием. Оно работает безотказно и также не имеет конца, как бы он ни был пьян. Бен весит двести восемьдесят шесть фунтов. Естественно, Молли ему не дает. Они живут так уже лет десять, и он старается лишний раз с ними не пересекаться, иначе он сойдет с ума от ужаса. Чистый хоррор. Иррациональное как оно есть. Бессознательное и продолжительное стремление к смерти - лишение себя даже того плодородия, которое выглядит бесполезным. Ему стало безразлично, Бену. Когда Алексу стало безразлично, он въехал в грузовик. Бен - уже не человек. Молли - уже не человек. Это ходячие ямы. Они зарабатывают деньги на то, чтобы самостоятельно копать себе в престижных местах на севере Квин Парка. Пит умер хотя бы живым. Быть необходимым - необходимо. Необходимо, чтобы тебя не забывали. Чтобы время от времени имя твое поминали в каком-нибудь засранном баре или ничего не значащем разговоре. Чтобы они видели уже по твоему лицу, с кем имеют дело. Чтобы женщины в баре не спрашивали, как тебя зовут, а сразу представлялись сами. Потому что они и так все знают. Потому что все и так все знают. Это необходимо. Его никто никогда не отшивал. И теперь он растерян. На этой территории у него нет никакой власти. Это бьет достаточно больно - по крайней мере, больнее, чем разъебать собственный мотоцикл или прижечь запястье сигаретой.
И вот она - титулованная королева Калгари. В его голове оно развязывается мелодраматически, потому что если однажды начал так мыслить, больше не можешь считать дальше единицы. За спиной ее полчища женщин, вооруженных своими ногами, своими улыбками, своей картавостью, рваными джинсами, грязными спальнями, совместными ночевками, кружевным бельем, улицами Арбор Лейк и чтением Гуссерля по ролям. С ним, главным предателем, армия его холостяков: никто из его друзей так и не женился. Джорджи заведует лодочной станцией на Аляске - его девушка не была готова на переезд. Тим продолжает работать в автомастерской. Джонни развлекается "свободными отношениями". С ним мертвый Пит, который отсыпается в гробу, и живой Пит, который все еще работает на баре Джойса. С ним девственник Билли и его идиотская посиневшая татуировка на затылке, которую тайком от матери бил его старший брат, и старший брат также - после того, как Билли упал в овраг, он четыре раза побывал в оттавском рехабе. Это дело чести, но, кроме того, величайшее противостояние века: женщина, которая отвергла Алекса Брука и сам Алекс Брук, и все его мелкие поводы для гордости - задержания и сроки, лучшие друзья, послужной список посещенных спален и подворотен, выпитое, вынюханное и положенное под язык, проеханное, проваленное, пропущенное, проговоренное вслух. Позвольте. Но ведь если все они здесь. Если все собрались здесь для этой драки. То с кем же осталась Уоллис?
Он перехватывает ладонь Уолл на полпути к его лицу - с каких пор ее любимым занятием стала раздача пощечин. Это передается по материнской линии, вероятно, - и кратко целует в центр, не отводя взгляда от Харпер. Работала. Это что значит. Что, работать больше некому, что ли. Ну, в принципе, да. Он осекает себя на "зачем" и продолжает пялиться, привычно себе чуть приоткрыв рот. Какие, блядь, яблоки. Сейчас он пойдет и выпьет. Основательно. На пятьдесят баксов можно напиться очень удовлетворительно. Если знать где. Он знает. Такие места не закрываются - они окупаются еще в первые три дня после того, как появляется вывеска.
Еще минут пятнадцать. Совсем недолго. Ну, Харпер. Самую малость. Тебе жалко что ли. Он все-таки... все-таки... родственник ей. Уоллис. В какой-то мере.
- Я, - Алекс мешкает, и это странно. Это, блядь, так странно. Это застает его врасплох. Профнепригодность, например. Он не знает, что сказать. Натурально. - Думаю... Я их заебал. Вроде того.
И тогда он поворачивается ко всем своим мужчинам, стоящим на изготовке, рты раззявлены для устрашающего маневра, и ему неловко стоять спиной к женщинам, которые сзади точно так же приготовились к войне; и они смотрят на него с надеждой, его ребята, потому что он всегда знает, как сказать, он всегда знает, что делать, он всегда знает, что будет наиболее острым и действенным, он всегда знает, как идти в бой. И он неопределенно пожимает плечами. И говорит:
- Вы... извините. Мне надо домой. У меня дочь одна. Вы как-нибудь справитесь сами?
И он видит то, чего не видел никогда до этого: разочарование. Чтобы не быть сбитым им с ног, он всегда давал поводы самостоятельно - предварительно, обстоятельно и красочно. Но теперь он не успел, и оно пришло само.
Уоллис ловит его руку в ответ и тычет пальцем в ожог. Но вопросов не задает. Стало быть, не придется врать. - Я приехал утром.

Одно из первых. Важный день для Молли. Ему лет пять. Может, чуть меньше. Она красиво одета. Что-то красное и крупные бусы на шее. Похожие на финики. Дальше она держит его на руках. Почему. Он может ходить и сам. В их квартале не принято нанимать нянек. Возможно, поэтому. Но он не против. Дальше. Ей надо вести разговоры, и она отпускает его с рук. Кафель белый - черный, белый - черный. Единицы и нули. В этом есть некоторое наслаждение. С черного на черное в лабиринт из стиральных машин. Не заметил. Потерялся. Подымал голову и смотрел под чужие юбки. Им было бы неловко знать, что он до сих пор помнит. Тогда - смешно. Легко подталкивают в спину, зажимая подол в кулак. Каблуки. Каблуки. Стройный бесконечный лес разноцветных ног. В кронах болтливые птицы вьют свои мягкие сонные гнезда. К весне появятся птенцы, мелкие и гладкие, как черви. Он знает, потому что как-то раз на заднем дворе нашел их трупы. Случайно наступил одному на шею, жалобно хрустнули кости. Не понял, что произошло. В четвертом классе повели к стоматологу рвать зуб - тогда и вспомнил. Когда снова раздался этот звук. Его вывернуло наизнанку в стерильном сортире клиники. В ведро с грязной бумагой. Те птенцы в их гнездах тогда были живы. Так что он был спокоен, перемещаясь в лесу. Щебетали. Вскрикивали. Откуда-то капало сладкое. Пролили шампанское, разбили бокал о белую плитку. Торжественное возложение грязного белья на алтарь Бога Чистоты в бордовых туфлях. В подсобке сунул нос в пакет с порошком - позже покрылся сыпью. Прошло четверо суток. Прошел год. Он ходил в лесу и зарос детским лицом. Он был голоден и ему было страшно. Костер чужих костей пах бы скверно. Спрятался в горе между мешками. Обложенный бельем, чулками. Залитыми пивом куртками. Загаженными помадами блузками. Ревел навзрыд, уткнувшись лицом в чей-то лифчик. Пока не заснул. В полном, спокойном, умиротворенном понимании того, что уже умер. Что его никогда не найдут. Что не похоронят. Что Молли и Бен обязательно будут плакать. Но это потому что они его не нашли. Нет, это потому что он был плохим человеком. Он знал эти слова. Два слова. Плохим человеком. Это было раньше. Но запомнил только слова. Плохим человеком. Плохих людей оставляют в чужом белье. Плохих людей не находят в прачечных. Его засунут в машину вместе с одеждой. Никто не заметит. Лес шумен, и никто не услышит, как он будет кричать, когда она завернет его в жгут вместе с чужим постельным бельем. Когда вместо воздуха станет мыльная вода и ему будет нечем дышать. Плохих людей стирают вместе с чужими шмотками насмерть. Она отстирает его брови и отстирает его глаза, и у него станут белые глаза, как этот кафель. И тогда она не узнает его, и скажет: это не мой сын. Это не Алекс. Это какой-то плохой человек, которого постирали. А где Алекс? Ладно, пойду домой.
Ладно, пойду домой.
Ладно, пойду домой.
- Молли, ты помнишь, - начинает он как-то раз, и она сразу, мгновенно оборачивается в его сторону: в последнее время он редко инициирует разговоры. Он сам удивлен. Не понять, с чего бы это. - На открытии твоей прачечной. Я...
- Запутался в корзине с бельем, - со смехом отвечает она, отодвигая от себя салатницу. - И не смог выйти. Даже заболел потом. Мы так смеялись.
- Все, хватит, - он пригибается, когда она пытается потрепать его по голове. Возможно, потому что ему тринадцать, и так принято - возмущаться, когда при тебе вспоминают что-то позорное из твоего детства. На самом деле он не думает, что это смешно. Ему никогда в жизни после этого не было настолько страшно. Он никогда после этого не плакал. Кажется, в тот момент ему стало ясно, что это не только стыдно, но и бесконечно бесполезно. Бесполезно: зависеть от кого-то, кто может вытащить тебя из чужого белья. Бесполезно: бродить между чужих юбок в поисках мертвых птенцов. Бесполезно: блевать в стоматологической клинике. Бесполезно: пить шампанское из бокалов. Бесполезно: ждать. Бесполезно: верить. Бесполезно: быть хорошим человеком. Бесполезно: тщательно мыть лицо с утра и вечером. Бесполезно: убираться в комнате и вести разговоры по душам. Бесполезно: вспоминать прошлое. Бесполезно: думать о будущем. Бесполезно кричать. Бесполезно молчать. Бесполезно говорить правду. Бери силой. Выгрызай. Высасывай. Допивай. Разбивай. Бей. Убивай. Плюй. Насилуй. Бей еще раз. Давай по газам. Вой. Раздвигай. Засаживай раз за разом. Глубже. Жестче. Больнее. Еще больнее. Еще больнее. Беги. Бей снова. Ври. Кради. Отмазывайся. Посылай на хуй. Поджигай. Кидай. Съебывай. Кусай. Пускай по ноздре. Пускай по кругу. Пускайся в пляс. Пого на могилах. Джиттербаг спидовый. Тэйбл-данс монтажный, как кино. Живой, блядь, посмотрите, я, я плохой человек, и я живой плохой человек. У меня брови есть и есть глаза. У меня есть красный рот и все оно, которое не лишилось цвета, руки грязные у меня, и колени грязные у меня, я живой плохой человек, я - живой плохой человек.
Только, пожалуйста, не вспоминайте, как я плакал тогда в этой прачечной.
Не вспоминайте, пожалуйста, как плохо мне было в той прачечной.
Не вспоминайте, пожалуйста, как страшно мне было в той прачечной.
Я запутался в корзине с бельем и не смог выйти. Даже заболел потом. Они все так смеялись.
Это было так смешно.
Не оставлять на кассе супермаркета, если забыла что-то взять. Лента движется так быстро. Кассир смотрит сверху, и у нее злые глаза.
Не заставлять открывать двери. Они спросят: есть кто-то из взрослых дома? И что я им скажу?
Не просить позвонить в библиотеку. Они говорят так строго. Я совершенно теряюсь.
Не отпускать в кабинет врача одного. Она спросит, что я принимаю. Я не знаю, ведь это ты покупаешь таблетки.
Не посылать в магазин за прокладками. Это будет выглядеть странно, а вдруг увидят ребята? Что они подумают?
Не отправлять оплатить счета. Если я перепутаю цифры, то на меня накричат. Я не люблю, когда на меня кричат. Мне не нравится, когда на меня кричат.
Это было так смешно.
Он не может выдержать взгляда, он первым отводит глаза. На него нельзя так смотреть. Есть свод правил. Первое из них: на него нельзя так смотреть. Эти правила знает только он сам, потому что он может выдержать все, что угодно. Потому что он сильный и взрослый. И он может все. Только сейчас не может. Но вообще всегда может. Спроси кого угодно, Харпер. Тебе все скажут, и Тим, и Джонни: он может все. И даже Молли, Молли точно скажет: он может все, только сейчас не может. Но вообще может. Всегда. Это все знают. Не задавать вопросов и не открывать окна. Никогда не покупать молоко. Не вешать в доме кружевных салфеток. Убирать подальше острые предметы. У него во рту это "можно" и кончик указательного пальца Уоллис, как леденец. Это звучит, как оправдание. Еще одно правило: всегда есть оправдание. Хорошее правило. Лучшее из всех. Поэтому он просто кивает. Медленно и молча, как будто происходит акт общения с хищным животным. В нем есть немного страха - пониже солнечного сплетения он сворачивается в свинцовый ком, будто схватил случайную пулю в подворотенной перестрелке. Шрам есть на плече. Но она не проникала глубже, так что он может только предполагать. Страх меняется облегчением - похоже на тошноту, и он подходит ближе. И еще ближе. Вроде как он отвык держать Уоллис на руках, поэтому приходится медлить. Это магазинный вальс, еще один танец в репертуаре. Он нежен, как тройное самоубийство. Ведут вместо него, но он хорошо чувствует музыку. Он был бы отличным музыкантом, возможно. - Что еще надо купить, - он отворачивает лицо и берется за тележку свободной рукой. Наступил в вишневую лужу. Теперь этот кафель весь будет в следах. - Давай быстрее. Поздно.

Куда это он так торопится. Почему он её торопит. Почему поздно. Совсем же не поздно. Как-то неловко. Харпер едва не задыхается от облегчения - оно разворачивается белой спиралью до самого горла, кончик едва не торчит изо рта, - и от тяжести под облегчением, плотного кома в груди, потому что снова неизвестность. Снова придётся ждать и гадать, где Алекс. Ладно. По крайней мере, он вернётся домой. Может быть, даже к ней вернётся. Если повезёт.
- Я не знаю... - она слегка смущена и рассеянно ставит в тележку новую банку джема. - Я забыла список в машине. Докуплю завтра - это не страшно, - она соглашается. Всё это оказалось очень просто - старые привычки вернулись, кажется, сами, как только она его увидела. Улавливать все жесты и интонации, следить краем глаза за тем, как меняется его лицо. Предугадывать. Ждать реакции. Реакция, как всегда, непредсказуема. Как переключателем щёлкает: Уоллис, Харпер, Уоллис, прямо перед собой. Скучающий вид, рассеянный, нежный. Усталый. Её лицо, как обычно, спокойно: она даже опускает взгляд. Проявлять эмоции не стыдно, когда знаешь, чего ожидать, и когда этим не воспользуется противник... то есть собеседник. То есть муж. То есть возлюбленный. Харпер не знает даже, воспользуется ли он - она выжидает.
То ещё зрелище со стороны, наверное.
Вот они идут по проходу между полок, невозмутимые, как будто каждую неделю устраивают семейные походы за продуктами. Он глава семьи и берёт ответственность - то есть несёт дочь и толкает тележку. Она эту самую тележку наполняет. Любо-дорого посмотреть. За ними по белой плитке тянутся красные полосы и отпечатки - вишнёвые. Кровавые. Кровь на снегу. Кровь на трассе после аварии, растащенная проезжающими автомобилями: Харпер видела недавно такое. Невнятное винное пятно и от него узорными лучами полосы сначала яркие и далее теряющиеся в серости. Она бы сказала, в пыли, но в Калгари же всё стерильно. Кого-то сбили. Они с Алексом кого-то сбили. Кажется, самих себя. Разогнались до двухсот и въехали в дерево на обочине. Вышли на пешеходный переход на красный цвет. Хорошо, что Уоллис не пострадала - она единственная осталась чистой. Хорошо бы, если бы она и в дальнейшем не пострадала. Господи, пожалуйста, пусть Уолл не пострадает. Кажется, всё, к чему прикасается Харпер, разваливается. Возможно, это дурная наследственность Льюисов. Возможно, ей не стоит больше прикасаться к дочери - она отравлена Льюисами ещё в материнской утробе (её передёргивает от мысли, что она действительно их дочь). И к Алексу тоже не стоит. Всё становится только хуже. Никто не выразил радости от встречи, кроме Уоллис. Хотя бы поэтому пусть с ней всё будет хорошо.
Вишнёвые следы на полу тянутся до конца фруктового отдела и исчезают, но за Харпер продолжает тяжёлым шлейфом тащиться усталость. Беспокойство. Страх: вуаль за вуалью. Вуали падают и тянутся, и цепляются за углы. Ей тяжело. Она сказала тогда: мне нужно отдохнуть. И тебе нужно отдохнуть. От всего и друг от друга тоже, наверное. Ей неизвестно, как там Алекс, но ей самой, кажется, стало только хуже. Она только и может думать: я так устала, я так устала. Так я устала. Просто ужасно устала. И ставит перед собой ещё больше заданий, чтобы не думать об этом и вообще ни о чём. Но она так устала. Так устала. Она еле стоит на ногах. Она измождена. Усталость ещё висит некоторое время в воздухе там, где проходит Харпер или проезжает их линкольн. Цветы вянут. Фрукты портятся. Дети начинают плакать. Стекло бьётся - они как раз проезжают по битой пивной бутылке и стекло блестит в густом фонарном свете. Харпер за рулём. Вся семья в сборе. Покупки надёжно уложены в багажнике и больше никаких вишнёвых луж. Когда Харпер заводит машину, магнитола автоматически включается и салон наполняется путаными фразами округлым голосом Элизабет Фрейзер. Харпер почему-то смущается и резко выключает музыку. Это не его музыка - её. В машине пахнет не его сигаретами - её. И её духами. И Уоллис - на заднем сиденье вечный плюшевый заяц. За пять месяцев присутствие Алекса почти выветрилось из линкольна и из их дома. Он чувствуется только в зубной щётке в ванной, в бритвенных принадлежностях на полке, в одеколоне - Харпер иногда, когда было совсем тошно, брызгала им на соседнюю подушку; в одежде в шкафу - можно накинуть любую куртку на плечи и вообразить, что всё как раньше. В совсем раннем "раньше", которое было счастливым. Слишком много она наследила за это время, думает Харпер, даже безо всяких кружевных салфеток. Даже без вишнёвого джема в лабиринте из полок. Вот бы исчезнуть.
Их район тих, как обычно после захода солнца. Снег девственно чист - синий в тени, рыжеватый на свету. Ни одной нерасчищенной дорожки. На дверях - нарядные венки. Ели - величественные. Дома - уютные. Их дом, как обычно в последнее время, выглядит как выбитый зуб в идеальной челюсти - тёмен и пуст. Только на крыльце горит фонарь. Вот у Маргарет все до единого окна тепло освещены - все в сборе. Том всегда дома по вечерам, как и положено. Маргарет его ждёт, как положено. Занимается хозяйством и детьми, как положено. Лет через десять Маргарет станет как миссис Льюис - а там, если дела у Тома будут идти так же хорошо, и до большого светлого дома в Арбор Лейк недалеко. Ну а что. К чему она, собственно, так зло о Маргарет: что это, зависть? Ревность? Страх. Наверное, страх. Вот бы не стать, как она.
Свет фар упирается в белые гаражные ворота. Замок, конечно, она давно поменяла. Харпер вспоминает - надо сказать сейчас, чтобы не было неприятных сюрпризов. Отстёгивается, кладёт ладони на руль. Надо собраться с духом.
- Какая славная девочка, - сказал тогда Стэнли. Стэнли за пятьдесят, он высок, дороден, носит седую бороду, кожаный жилет, и забирает длинные волосы в хвост. Харпер решила, что он про развороченную ямаху - она обзвонила с десяток объявлений и пригласила его оценить масштаб трагедии. За пару дней до этого Харпер по делам проезжала через Оукридж и неведомым образом оказалась на той улице, где Алекс сжёг её книги. Припарковалась напротив - пожарище расчистили и на его месте возводят новый дом. Сейчас уже достроили, наверное, но тогда это был балочный скелет на фундаменте.  Всё чёрное или вывезли, или смыло июньским потопом: осталась зелень да свежее дерево балок. И она подумала, что, наверное, это правильно - восстанавливать. Если разрушил - постарайся выстроить новое на руинах. Ну а как ещё. Потому она и нашла мастерскую Стэнли, а он, между тем, продолжает, указывая на сосредоточенно копающуюся в ящике с какими-то алексовыми инструментами Уолл:
- У меня дочь чуть постарше вас, сейчас она в Оттаве живёт. Вот в этом возрасте точно так же в моих инструментах порядок наводила, - он добродушно посмеивается. От него веет покоем. Наверняка он отличный отец. - Что касается этой девочки... - это уже о ямахе, её ещё в июле пригнали из Манитобы, -  потребуется время, но, думаю, всё излечимо. Не люблю я сломанные вещи, - добавляет он серьёзно, и подготовленная история про аварию из-за размытой ливнем дороги и мужа в командировке застревает у Харпер в горле. Она поняла, что нашла нужного человека, и он не подвёл: там, в темноте за белыми воротами, ямаха выглядит такой же холёной, как и раньше. Это было дорого и заняло два месяца, но оно правда того стоило - восстановить разбитое. Доказать себе. Доказать всем. И вообще. В конце концов, книжные стеллажи дома уже на треть заполнились новыми книгами, она и сама не заметила, как так вышло - и Алекс тоже заслуживает чего-то своего. Вчера вечером Харпер не удержалась и даже погладила гладкий сияющий бок ямахи. Как раньше. Ничего уже не будет как раньше.
- Я не рассчитывала, что это произойдёт сегодня, так что даже не знаю, как сказать... но сказать надо, не скроешь же... в общем, я решила, что так будет правильно, - медленно произносит Харпер, вытаскивает ключи от ямахи из кармана пальто и кладёт их на приборную панель. - Она снова на ходу, Алекс.
Она кладёт ключи от ямахи на приборную панель и внутри всё обваливается: вот теперь он уедет. Точно уедет. И она сама открыла ему путь.

Вчера выкурил три. Сегодня докуривает уже вторую. Как быстро бытовая роскошь меняет свой статус. За утро он прокурил азиату всю кухню - сам не заметил. Давился, но курил до фильтра, утрамбовывал окурок в чашку и брал следующую. Погода не способствует: подсел голос, кашель - соответственно. Есть желание выпить. Этого желания немного - пять месяцев вынужденной трезвости заставляют сбавить обороты, к тому же, судя по всему, сейчас пока не время, - но ради собственного успокоения было бы неплохо. Что еще. Нормально, плотно, здраво поужинать. Тюремную пищу даже не было нужды жевать. Детское питание. Если Уоллис в ближайшее время соберется присесть, она и не заметит разницы. Сажают ли в тюрьму двухлетних. Что надо сделать, чтобы тебя в два года посадили в тюрьму? Двадцать пять лет за убийство первой степени, и она все равно сможет выйти оттуда еще молодой. Почти его ровесницей. Дует из приспущенного окна, и он украдкой пялится в сторону Харпер, пуская дым себе в глаза. Она все время выглядит... что за слово-то такое, блядь. Насупленной. Интонация эта здесь неуместна, но это и правда иногда бывает смешно. Не сейчас, а вообще. Это не взгляд - взгляда в профиль не видно, - что-то в изгибе губ, возможно. Когда она тогда подошла к нему впервые, из-за этого выражения лица он подумал, что она сейчас заведет его в сортир и надает ему по лицу за какую-нибудь свою подружку. Развязки, то есть, не ожидал. Была даже какая-то идиотская судорожная мысль. Вроде "а как же поговорить". В смысле, ну, хотя бы еще немного поговорить. Она же ничего от этого не получает. Когда они берут в рот, они ничего от этого не получают. Они даже не были особо знакомы - и даже с учетом того, что особое знакомство подразумевает, ну, хотя бы на две-три реплики больше, это доставляет удовольствие и ему - когда женщина под ним искренне стонет, потому что никак не может молчать. Потому что он делает ей хорошо. Но она не выглядела так, как будто ее это интересует. Она не выглядит так, как будто ее вообще интересует что-то на этой планете. В этой стране, для начала. И это понятно. Ему, по крайней мере, точно. Да. Далее. О желаниях. Подкатывать к ней сейчас было бы очень неудобно, но он не может об этом не думать. Это тоже понятно. У него на затылке остался засос. Небольшое пятно, прикрытое волосами - синяки сходят долго. И это неуважительно. Ему не хотелось бы, чтобы она думала, что ему было легко. Потому что не было ему легко ни хуя. Потому что трахать мужика - это соревнование. Даже Эшли. Эшли - отличный любовник, отзывчивый, покладистый, временами нежный. Тем не менее. В этом нет никакой, блядь, да хоть бы и любви. В тюрьме в этом есть солидарность. Вообще в этом есть приобщение, в этом есть вход в особенный круг, возможность принять более в свою власть и дать покровительство - какого-то рода. Размер - категория переоцененная. Это о груди. Грудь женскую саму, впрочем, переоценить невозможно. Это единственное, чему замены найти никак нельзя. У Харпер грудь очень аккуратная. Хорошее слово - аккуратная. Небольшая, как и вся она сама, с небольшими же четко очерченными сосками. Красивая. Он видел баб, которые, раздеваясь, выглядели лицом как нечто совершенно чужеродное своему телу. Если бы он был Льюис, он бы в принудительном порядке каждую субботу выгонял Харпер загорать топлесс на городской пляж. Отдать дань собственному тщеславию. Это лучшее, что вы могли бы сделать. Лучшее, что даст ваш генетический разброс. В этом не было бы ничего вульгарного, исключительно предоставление образовательного ресурса для диковатого народа Калгари - что-то вроде картинной галереи. Узнав об этом, он свернул бы ей шею. Потом свернул бы шею Льюис-матери и Льюис-отцу. Потом - Льюис-братьям, за допущение. И каждому, кто успел посмотреть. Хоть бы и краем глаза. Хоть бы и просто шел мимо. Хоть бы и окна не выходят никуда больше, и куда мне еще смотреть, скажи на милость. Мог бы посмотреть на свою жену, в свою газету, в свой завтрак. Не посмотрел - значит, пялился. Стало быть, всей округе. По очереди, как малазийский целитель - в каждый дом по каждую немытую шею. Что бы он делал потом, после того, как свернет Харпер шею - это ситуация неясная. Впрочем, и в этом случае, вероятно, найдется какой-нибудь выход. Как свернуть шею себе самому?
Да запросто.
Линкольн тормозит, и он промаргивается, оглядываясь. Брентвуд все еще похож на ебаную новогоднюю гирлянду. Может быть, переселиться в гараж. Околеть там насмерть не получится - есть обогреватель. Спать не на чем. Купить какой-нибудь матрас на барахолке. Вытравить из него клопов. Потом еще раз вытравить - пара укусов не сделают его еще более непрезентабельным. Пять месяцев. Ну ни хуя себе. Он молча смотрит в руки Харпер, мирно сложенные на руле. Эти аккуратные сухие пальцы. У Эшли тоже руки были ничего. Не по-мужски изящные - повод для шуток, конечно. Там все - повод для шуток. Он не обижался. Знал, что это от зависти. К нему, Алексу. И Алекс был сообразно добродушен. И Эшли тоже - уже привычно. Сейчас она ему скажет. Скажет что-нибудь. Ну такое. Он с трудом представляет, что, вместе с тем - невыносимое разнообразие вариантов. Он забыл свою подпись. Он забирал свои шмотки, и ему дали бумагу, чтобы расписаться согласно описи - и он не понял, что с ней делать. Здесь такой вариант не прокатит, вероятно.
- Чего? - вынырнул. Только потому, что смотрел на руки, а руки в какой-то момент пришли в движение. Не понял. Не сообразил. Посмотрел на лицо. Лицо - как всегда. Невообразимое. Посмотрел на дверь гаражную. Снова на лицо. Вообще не понял. Как это на ходу. В смысле, на ходу. Он ее убил собственными руками. Он ее убил и думать об этом не хотел. Возможно, он сидел именно за ее убийство - особо не слушал, действительный приговор сам по себе звучал как анекдот. Это какого рода издевательство. Какого рода некрофилия.
И тут он понимает.
Ключи эти лежат в руке так незаметно, как будто ничего в ней и не лежит. Как будто никто их и не забирал. Вроде как и ожог внезапно разгладился и дал проглядеть вены на запястье. Он держит их за кольцо на кончике пальца - жест, которым обычно втирают в десны, и это не очень уместно перед лицом того, что случилось. - Харпер, - выходит как-то высоко. - Харпер, пойдем посмотрим. Пойдем...
Он поспешно распахивает дверь, сбрасывая окурок в соседские кусты. С ключами вместе - гаражный. Невиданный доселе уровень доверия. Она снимет его завтра ночью. Если захочет. Или сегодня. Это не повод для того, чтобы тратить мысли. Гаражная дверь поднимается, как занавес.
Зачем называть их "девочками". Это же очевидно. Они сами раздвинули ноги и прекрасно в курсе своего аппаратного оснащения. Физиологии своей. Колготки эти. Харпер не носит - носит другие. Те колготки вообще трудно назвать одеждой. Предлог, чтобы выглядеть условно пристойно. Он приберег хорошее, теплое слово "девочка" для двоих. Уолл - чтобы лишний раз напомнить, что у нее еще есть время, чтобы не быть женщиной. И здесь. Девочка его матово отливает фонарным светом, совершенно целая, совершенно живая. Он мотает пару кругов вокруг, вглядываясь в фары и крылья. Птичка. Трепетная его птичка. - Она меня тогда спасла, когда я... нечаянно, - это какой-то лепет блядь детский, но он ошарашен. Он всегда готов к чему-то охуенно неожиданному, но в этот раз его переиграли. - Повернул, она тогда... - правый бок был практически ничем. Если бы она не легла сверху, все было бы достаточно гладко. На ее совести - ребра его, лицо, стесанное об асфальт, но он не в обиде. Это такое дело: когда любят - прощают. - И теперь ты, - он бросает растерянный взгляд на Харпер, не совсем различая ее черт в сумерках. У него вообще проблемы с вниманием. И концентрацией. Но теперь - в особенности. Само собой. - Ее, - странно, что не рванул двигатель. С той стороны он ничем не защищен. Блядь, на какие же она влетела деньги. Это около двух с половиной только за кардиологию. Всю эту. - Девочка, милая... какая у тебя заботливая мама, - бормочет он себе под нос, нагнувшись у переднего колеса. Доходит до него медленно и порциями. Это как если бы он привел домой бабу. Какую-нибудь бабу из дальнего детства. Какую-нибудь школьную подругу. Трахался бы с ней целыми днями у нее на глазах. И в постели ее. С ковром, параллельным изножью. А потом попытался бы убить себя. И ее тоже. А она ходила бы к ней в больницу, носила сигареты и помогала расхаживаться после травм. Это логике его неподвластно. Это ни хуя ничему не подвластно. - Харпер, иди посмотри. Посмотри, тут даже трещин нет.

Отредактировано Catalyst (2018-03-18 01:44:49)

Не сосредоточиться ни хуя. Алкоголь тяжелый - давит. Наваливается сверху. Тогда можно хоть немного сообразить. Он был в предельной концентрации последний раз когда. Не считая сегодняшнего дня. Месяц назад - была дурная ночь. Совершенно измотался и понял, в конце концов, где находится. Это упало на голову так, что до утра виски сверлила какая-то лютая, непростительная мигрень. Каждое мгновение этой мигрени он переживал осознанно и вспоминал попутно, на каждый такт, что успел перед этим натворить. Эшли ворочался сверху - превосходно отстроенный человеческий приемник. Он молчал и не будил. Просто думал. Натужно. Чугунно. Пока есть возможность. Убогая мысль поражала своей красотой. Как будто ты всю жизнь гонишь свои двести пятьдесят, а потом сбавляешь до сорока и плетешься мимо лесного пожара в способности разглядеть каждый огненный всполох. Каждый всплеск воды. Как бы разрушительно оно ни было и как бы погано ни пахло. Тогда он смог на память рассмотреть Харпер всю, каждый пальчик, каждую родинку. С удивительным, нерасторопным, ленивым любопытством до деталей. Рассмотрел таким образом Уоллис. Лицо сначала покосилось, и на мгновение ему дернуло еще пронзительнее между глаз, - неужели забыл. Не забыл. До этого - очередное погружение. Кусок индейки. Это же смешно. Но он залип. Ничего не было красивее этого куска в радиусе примерно полутора километров. Разваренное, разваливающееся на волокна мясо, сосредотачивающее в себе все его внимание на последующие два часа: пытались увести, но потом плюнули, субботний вечер, оставили со скучающей форменной бабой, пока все вышли во двор, и пригрозили в понедельник психиатрией. Освидетельствования не было - забыли. Он и безо всякого освидетельствования мог бы сказать, что совершенно здоров. Просто слегка рассеян. Растерян. В мире происходит столько всякой хуйни, что невозможно избежать скуки.
Сейчас, возможно, тоже. Потому что мясо - своего рода. Он прижимается лицом к седлу и прикрывает глаза. Ему надо все обдумать. Это не просто двойное дно, это сраные круги ада. Птичка нежная. Птичка опытная и знает его лучше, чем кто угодно другой. Чем мать - само собой. Чем отец - любой, какой бы ни был. Чем Харпер, возможно, местами. Места затягиваются, как лужи бензином, и их все меньше. У нее такие глаза - она смотрит насквозь, а чего стесняться перед патологоанатомом. Птичка берет его на крыло и они летят, пока не падают. Они так мало падали. Теперь не будут падать вообще. - Идите домой, - негромко просит он. - Холодно.
Я скоро приду. Так бы он мог сказать. Но это момент бесконечного просвета: он видит все и вглубь, и вширь. Зрение его необычайно остро. И трещин нет. И царапин. Ни одного шрама на ней нет, на девочке, потому что девочки не носят шрамов. Она девственница со старухиной мудрой головой. Он отдает себе отчет - полный, - в том, что ему оставляют выбор. И от этого ему перехватывает поперек глотки. Нельзя сравнивать моральный поступок с актом возрождения, но если бы это был кто угодно другой, кроме его жены и его мотоцикла, он бы сказал, что этот выбор - высочайшей цены подарок. Это буквально невозможно. Ключ гаражный у него в связке. Она уходит в дом, и Уоллис плетется за ней - устала. И на хуй бы эти алтари, свадьбы эти. Залоги. Больницы провинципальные. Ночные разъезды по благополучным родительским домам. Книги жженые. Символизм ебеный. Книги были - книг нет - можно купить еще. Они не держат таких, какие выпускают по одному экземпляру. Все обратимо. Больная птичка с ломаными крыльями ждала его недвижимо и больно, он вернулся, и она оказалась живой. Обе эти недвижимые и больные птички оказались живыми. Обе они сидят смирно, пока он не придет. Это экстатический момент, и ему кружит голову, когда он вставляет ключ в замок зажигания - ключ проходит легче, чем обычно. Даже замок смазала. Его дом полон музыкальных инструментов. Харпер и ее леверсы. Трепетные. Хрупкая, маленькая Уоллис. Птичка издает нечеловеческий рык под его руками, и где-то сзади на улице прибавляется в свете. Он окружен женщинами. Возможно, пора начать вести себя пристойно. Это будет триумфальный вояж. Проезд по владениям. Пускай все они знают, что он приехал домой. Что теперь им нельзя расслабляться. Что теперь им придется меньше спать и пораньше запирать входные двери. Он думал о Миссуле. Миссула - хороший город, однажды они увезли оттуда роскошную доисторическую мацци. Там можно хорошо зажить. Никто даже и не вспомнит об этом сроке. Об этих правах. О ладонях, разбитых об асфальт, и об ожоге на запястье. Об отсутствии образования. О родственниках сгноенных. О женитьбе. О характере поганом. Самом поганом характере на свете. Достаточно просто умело притвориться.
Он седлает ее так легко, как будто ничего и не было.
Все это так просто.
Когда ты действительно задумываешься, это так просто.
А потом ты перестаешь думать. Думать - это занятие не для всех.
Минут через пятнадцать он в меру возможностей тихо прикрывает за собой входную дверь и стаскивает куртку, холодную и в швах пропахшую сыростью. Вчера кровь носом шла - с непривычки. Теперь насморк. Но эта вонь прошибает что угодно. В доме тепло и темно - он идет по стенам, ведя неровную линию ленивым пальцем. Все перекрасить к хуям. Обои эти поменять. Он ни хуя себе никогда в жизни не признается в том, что скучал по этой дыре. Потому что он и не скучал. Естественно, он не скучал ни хуя. Просто все лучше, чем тюремная камера. Даже их дом в Брентвуде. Дом его жены. Их дом. Он ровняет ботинки по линии. Ему хочется, чтобы ей было приятно. Даже если она предоставила ему возможность уехать только для того, чтобы он действительно уехал. Что значило бы, что он здесь на хуй не нужен. Но льюисовские замашки остались в Арбор Лейке. Так он надеется.
Возможно, она бы сказала.
Он находит Харпер в детской - склонившейся над безмятежно срубившейся Уоллис. Хоть у кого-то в этом доме нет проблем со сном. Возможно, это в Пита - родство дальнее, но только он из всех знакомых ему людей мог засыпать так быстро. Предположим, спьяну, но это не слишком важно. Он замирает у порога. Как это бывает обычно. Эта комната видела с пару сотен его эпохальных полуночных появлений: можно или нельзя. Ему еще позволено сюда заходить или он уже перешел эту границу опьянения, когда уже нельзя. Как будто он может сотворить что-нибудь плохое. Как будто он может сделать ей больно. Позвонок торчит. "Жалобно". Жалобно - это про звук. Но он торчит, едва заметно, потому что это дозволяет вырез платья. - Харпер, - он протягивает ладонь и гладит позвонок пальцем, как будто рисует на запотевшем стекле. Он не благодарит. Он предпочитает действия, но здесь, в этом случае, - просто не знает достаточных слов. Если она сейчас подаст на развод, он, хуй его знает. Будет спать у нее под дверью, возможно. Ждать - вдруг передумает. - Сбрей мне это все. У нас же была машинка.

Может ли машинка для бритья волос отхватить ему половину уха. Таковы размышления; он перехватывает руку Харпер у правого виска, недоверчиво оглядывает свое выкривленное лицо в зеркале. Лицо скулой подтягивает кверху, как свиную тушу на мясницком крюке. В нем есть спокойное, детское удовлетворение от пережитого страха. Слишком много эмоций на сутки. Когда ты такой мелкий, что тебе кажется - сейчас разорвет, на столько это тело не рассчитано. И ноет в суставах - там трещит полная сегодняшним днем кожа. Бледным и двенадцатилетним ждать в снежных завалах скорую, пока мать задыхается, лежа на узкой кушетке в прихожей. Запутаться в чужом грязном белье. Ждать скорую позже, в девятнадцать, когда случайная женщина в гостиничном номере перебрала с кокаином - где она вообще нашла его в Калгари. В девятнадцать же ждать полицию, которая в шестой раз скажет, что Билли разбил себе голову насмерть об этот здоровенный булыжник. Это всегда связано с каким-то "ждать". Ждать ночь в квартире лучшей подруги своей жены, пока жена рожает ребенка. Исступленно, пока момент растягивается в вечность, потому что так оно и есть по природе своей: любая мразь происходит бесконечно долго, все удовлетворительное проскакивает так, что потом трудно вспомнить. Ждать месяц в камере, а получить утреннее "твое прошение одобрено, выметайся на хуй". Ждать пять месяцев в камере, чтобы ждать еще месяц и не ждать вовсе. И не знать вообще, чего в принципе ждать. Она не приходила. Он не просил. Может быть, если бы она пришла, он понял бы, что стоило просить. И стоило бы ждать. Но куда проще лишить себя вообще поводов для ожидания. Тогда не придется разочаровываться. Разочарование в четырех стенах эквивалентно самоубийству. Веревку Эшли у него отобрал и сдал дежурному. Но не стучал. Так, предосторожность. А ему пришлось еще неделю спать без простыни.
Потом оно кончается, и ты просто не понимаешь: как ты, блядь, это пережил. Как тебе хватило сил не взорваться в процессе. Когда сначала ты считаешь секунды. Потом вместе с секундами считаешь минуты, и это так просто - запутаться в этом на хуй, если ты теряешь по две связки ключей в месяц. Потом ты начинаешь молиться. Вспоминаешь огрызки слов, которые случайно урывал, когда невовремя заходил в спальню. И подстраиваешься под стилистику. Это просто, он читал много лирики. Когда все это кончится. Как бы мне все это пережить. Как бы все это мне пережить, Господи. Господи, когда же это все уже кончится. Господи, почему я творю эту хуйню. Господи, когда это все прекратится. Господи, как мне не сдохнуть. Господи, помоги мне не сдохнуть, пожалуйста. Господи, я больше не хочу подыхать. Я уже больше ничего не хочу, Господи, помоги мне, пожалуйста. Господи, когда уже все это кончится. Господи. Когда все это уже кончится. Господи.
И оно кончается. Поскольку, как бы он ни хотел обратного, все конечно. И удовольствие. И отчаяние. И смерть. Стерильный свет ванной против желтушного тюремного света: все равномерно непривычно. Еще позавчера он был там, сегодня он уже здесь. С утра он думал о том, что быть никому не нужным - это странная, почти мистическая перспектива. Потом он встретился с Пат. Потом он встретил ее. И ее. Обеих "ее". Все те немаловажные "она", которые есть в его жизни - больше нет. Они - обе "она" - привели его сюда - "домой". Господи, пожалуйста, можно я перестану искать подтексты. Господи, пожалуйста, можно, я просто расслаблюсь. Просто не буду заморачиваться. Хотя бы сегодня, Господи, ну ради бога. Тебе что, жалко. Пожалуйста, можно, чтобы сегодня мне просто было позволено поверить. Не искать издевки. Не ждать тычка в спину. Когда вообще в последний раз кто-то осмеливался тыкать мне в спину. Просто воспринимать все так, как оно есть. Господи. Ну разве это так сложно. Разве это так, блядь, сложно. Он сверяет свое запястье с ее, как часы, и целует ровно там, где у него больше ничего нет. Это просьба. Или вопрос. Он так и не научился различать просьбу и вопрос. - Я хочу быть... Харпер, - все это дается трудно. Или легко. Все это странно. Он устал, но он устал хорошо. Продуктивно. С некоторым удивлением он наблюдает, как его пальцы переплетаются с ее, сцепляясь в крепкий сердечный ком. Так дети ходят за руку. Так вообще не расцепиться, если кто-то не хочет расцепляться. Ну. Раз, два. С богом. Помоги, Господи. - Полезным тебе. Снова. Ты хочешь?
Все равно остается пространство для маневра. Прядь медленно съезжает по предплечью и щекочет внутри локтя, он поводит плечом, чтобы стряхнуть, но стряхнуть не выходит. Он взял тогда ответственность. Он упрекал в этом Льюиса - пусть бы и не вслух, - и повел себя, как козел. Ну как еще это выразить-то еще. Только площадной язык. Только канавы и бары. Ничего больше. Свою долю очищающего благородного страдания он получил в компании Эшли. Синяк едва заметно пульсирует - она уже прошлась машинкой по затылку. Он жмурится в кратковременном неверии, но ему хватает совести и смелости посмотреть в ее лицо: так людям сшибает черепа. Они кричат свою эврику и танцуют на покатых крышах, и делают великие, но никому не нужные открытия, и сходят с ума. Господи, а почему так. Господи, за что. Я же не сделал ничего. И тогда она говорила правду. И сейчас она говорит правду. Но ведь это же какая-то хуйня. Это же не бывает такого в мире. Он никогда такого не видел. Не видел он никогда такого. Господи, ты когда-нибудь такое видел? Кто бы ты там ни был? Видел? - Пожалуйста. Пожалуйста, не переставай быть моей женой, Харпер. - а теперь можно тебя потрогать. Хотя бы немного. Просто подержаться за руку. У него были изящные руки. Почти женские. Почти. Это не важно. Он выехал оттуда с Тимом и смотрел на женщин наискось, с безразличием, как будто натрахался за решеткой. Но это не имеет ничего общего с конкретным голодом. Лекарственной зависимостью. Наркотической. Ты сидишь на паксиле, и тебе не поможет селекса. Ни хуя оно так не работает. Иначе фармакологический рынок обвалился бы еще полтора века назад. - Не потому что... Послушай. Не потому что я никому нужен не буду. Кроме тебя. Не поэтому. Это не важно. Потому что я не знаю, кто еще. Харпер. Кто еще, кроме тебя. Не потому что ты сделала... это, - он неопределенно взмахивает рукой. Дом ли. Мотоцикл ли. Уоллис ли. - Я думаю, я... Может быть, это важно. Я думаю, я люблю тебя, Харпер, я подумал об этом и решил, - Он пожимает плечами и забирает оставшуюся длинную прядь за ухо, усиленно высматривая что-то в плиточном стыке между ванной и корзиной для белья. Добей меня, Господи. Ведь я этого достоин. - Теперь я не знаю, что мне делать дальше. Но если ты уйдешь, то я... вообще не знаю. Понимаешь.

....

Она теперь спит по шесть часов. По восемь часов. По десять часов. По двенадцать - блаженно. Лежит недвижно под своим толстым одеялом из усталости, как в коконе, - оно может окутать весь дом, но Харпер аккуратно раскладывает его в пределах кровати. Даже своей половины кровати - чтобы Алекса не задело. Она-то привыкла к тяжести. Слышит сквозь сон по утрам будильник - точнее, звук, с которым он сваливается на пол. Алекс переставил его на свою сторону. Она была права - он возненавидел будильник. Раньше они обходились без, но усталость диктует свои правила. Иногда она по старой привычке чуть приподнимает лицо над сонными водами - глубоко ночью - выпрастывает слабую руку из-под одеяла, тянется и обнимает его за талию, касается губами спины у основания шеи - на поцелуи нет сил - и проваливается обратно. Он на месте. Он больше не встаёт по ночам - он тоже устал. У него своя усталость за плечами. Возвращает утром, вместе с грохотом будильника по полу, её ночные поцелуи - она чувствует сквозь сон, но не просыпается. Она встаёт, когда его уже нет дома, но она спокойна - он вернётся. Он теперь всегда возвращается.
Она взяла работу на дом - чтобы быть с ним. Появляется в университете на несколько часов, не больше необходимого - а писать можно и дома. Они готовят рождественский номер - много работы. Все хотят публиковаться в самом покупаемом номере - они выбирают всё лучшее, и журнал уже грозит стать монструозно толстым. Нужно планировать следующий год. Профессор Хьюз говорит ей: ты прямо расцвела, Харпер. Вся светишься. То есть ты всегда была хороша, но теперь особенно. И не прикидывайся - я вижу. Что случилось? Харпер улыбается и благодарит. Я, говорит Харпер, просто выспалась. Хороший человек Хьюз. Она теперь понимает. Она и правда цветёт: всё, что поднялось в ней тогда ночью, так и осталось - тихо качается, густо переплетается, трётся узкими листьями и нежными лепестками о внутренности. Сильное и упругое. Всеми её дугами, волнами и спиралями - пышное месиво. Она больше не ненавидит цветы - даже купила случайно в прошлую поездку по магазинам гиацинт в горшке. Пахнет теперь на всю кухню. И пуансеттию в гостиную - Рождество ведь скоро. Странное чувство. Ей даже приходится держать спину чуть прямее. Подбородок чуть выше. Чтобы не смять то торжественное, что внутри. Торжествующее. Теперь она просыпается непозволительно поздно - в десять часов, в одиннадцать. Уоллис тоже спит и она её не будит. Ложится неприлично рано - в десять, в одиннадцать. Ей больше не нужно запрещать себе думать и видеть сны. Она полна: плещет на уровне глаз - видимо, к трещине прибило какие-то книжные страницы или забило листьями. Все плотины снесло: если Харпер выглянет в окно, то увидит, как её река мерно несёт свои воды, свой свет вниз по Бирспо Драйв - прямо по дороге и за угол на перекрёстке к Боу. Волны лижут оконные стёкла. Иногда по течению проплывают какие-то обломки - трудно разобрать, что там. Ветки. Иногда там проплывают тела.
На прошлой неделе заходила Маргарет.
- Я, - сказала Маргарет, - испекла слишком много имбирного печенья. Мальчики украсили. Вот вам принесла. - Стоит на пороге, улыбается. Харпер тоже улыбается и приглашает её внутрь. Извиняется за бардак: пока на плите готовится ужин, они вместе с Уоллис плетут венок из остролиста на входную дверь - Уолл подаёт ей ветки и ленты; да раз в полчаса Харпер возвращается к распечатанным статьям в грядущий номер и делает пометки. Довольно неторопливо и лениво: подготовка к празднику. Она уже купила для Уоллис красное бархатное платье с белым кружевным воротничком и манжетами. Будет красиво. Вчера она несколько раз едва не свалилась со стремянки в сугроб, когда опутывала ели во дворе гирляндами: Уоллис теперь по вечерам не отлипает от окон. Это всё ради Уоллис, конечно: все эти праздники, символы, ритуалы. Весь этот бархат и гирлянды. Это будет первое их Рождество втроём, не у Льюисов, и ей немного страшно. Волнительно. Конечно, ничего особенного она не планирует, но это будет важно.
- Слышала, Алекс вернулся, - говорит Маргарет. Харпер расчистила для неё немного места за столом и заваривает чай. В голосе Маргарет - томление. Ожидание. - Почему не заходите в гости?
И Харпер обращает на неё все свои воды, все свои сирени и нарциссы:
- Послушай, Маргарет, - говорит ей Харпер мягко, как двухлетней. - Я всё знаю - про тебя и про него. Этого больше не будет, Маргарет. Найди себе чьего-нибудь другого мужа, если тебе одиноко - в Брентвуде все парами. Это не сложно, милая. Если сложно, то я научу: подходишь сама и берёшь. Они не умеют отказывать. Но ты красивая женщина, опытная - думаю, ты справишься. А если я узнаю, что вы продолжаете - а я узнаю, я с самого начала всё видела, - то сожгу твой дом... Хотя нет, к чему, у тебя же дети. Я скажу обо всём Тому: как-то некрасиво вышло, что все, кроме него, знают, правда? Думаю, это будет справедливо. - И ставит перед Маргарет чай и тарелку с куском торта. Вишнёвого. Она сама его испекла - для Алекса на день рождения. Пусть он и не любит сладкое, всё равно это было важно. - Угощайся. По-моему, вышло неплохо, особенно когда постоял и пропитался... только вот получился слишком большой. Если хочешь, дам рецепт. И не садись потом за руль - там ликёр.
Это всё Алекс: он дал ей время. Он дал ей сон. Он дал ей отдых и спокойствие. Она благодарна. Он устроился на жуткую работу, которая отнимает все силы, и теперь от него постоянно пахнет кровью, но Харпер не брезглива, пусть эти запахи и напоминают о собственной крови. Это всё в прошлом. Это всё утекло. Он устаёт так, что на пятый день она сама стала выходить к нему в прихожую и помогать стаскивать куртку, раздевать и вести в душ. Неумело разминает по вечерам его затёкшие плечи. Гладит его по волосам во сне - он отрубается моментально, быстрее, чем Уоллис, даже раньше, чем она сама. Купила в аптеке диклак и положила на полку в ванной рядом с его вещами. Когда она заметила, как он смотрит на мясо в тарелке, стала готовить почти исключительно овощи. Это всё мелочи, она мало чего может сделать, но она видит, как он старается. Пару раз она думала завести разговор, мол не посидеть ли тебе пока дома, я справлюсь. Может, тебе вернуться на радио - не к Барнсу, а куда-нибудь ещё, станций ведь полно. Потом подумала - он же старается, нельзя ему мешать. Эта работа не навечно. Он и так просидел пять месяцев в четырёх стенах - она иногда думает, что просиди он ещё месяц, как положено, то совсем свихнулся бы. Самое бесчеловечное, что можно вообще сделать с Алексом Бруком - запереть его. Но он старается. И она ценит. И молчит. И омывает его своими водами. И ещё она думает: если все эти три года без пяти месяцев он видел её такой же убитой, да хотя бы вполовину такой же, то неудивительно, что он сбегал. Она сама бы сбегала. Она и сбегала. Это, собственно, их всегда и объединяло - эскапизм.
Вечером она выходит из душа и прямо в полотенце осторожно ступает босыми ногами к столу - чтобы оставить не слишком много мокрых следов, Уоллис уже спит, но мало ли что; она вспомнила под водой, что не отправила в редакцию последние правки. Лучше отправить сейчас, чтобы утром их уже обработали. На столе теперь не так прибрано, как раньше: много бумаг, очень много бумаги, но в Канаде пока всё хорошо с деревьями, хотя то, что лежит у неё на столе, в прежней жизни могло быть небольшой рощей. Папки и распечатанные статьи кое-как уложены в высокие стопки, переложены книгами и монографиями. Её раздражает отсутствие системы, но всё это организовать невозможно - часть и так перекочевала на пол и регулярно перемешивается шаловливыми руками Уоллис. Экран ноутбука мёртвенно светится в темноте: спальня темна, не считая ноутбука и отблесков гирлянд за окном. Её река всё ещё мерно течёт - странно, что больше никто не видит. Течение качает еловые ветки. Рядом с заложенным ручкой ежедневником - незнакомая тетрадь. Немного мятая. Харпер зажигает настольную лампу и открывает тетрадь - знакомый кривоватый почерк. Он всегда слишком сильно давит на ручку, когда больше некуда деть энергию. Из него тоже плещет, только он не река, а ливень - горизонтальный, потому что ветер. Вот и буквы клонятся к строчкам - как не ломаются под таким напором, удивительно.
Она читает. Потом перечитывает ещё раз. И ещё два раза. Потом идёт искать Алекса - ноги уже не оставляют мокрых следов, только с волос капает. Обвивает его талию сзади руками, кладёт подбородок на плечо.
- У тебя дневник, - это не вопрос и не утверждение. Зачем он завёл эту тетрадь - чтобы ей было яснее, что происходит у него в голове? Так, кажется, даже сложнее понять. Но она попробует расшифровать. Она, конечно, попробует. Она, наверное, расшифрует. Это, конечно, странно. Ещё более странно, чем то, что он теперь возвращается домой вовремя. И что она теперь спит по ночам. И она говорит:
- То, что ты написал, похоже на странные стихи. - И спохватывается. - Ты извини, что я прочитала - я всё на автомате теперь беру и читаю, что лежит на столе. Извини, если ты не хотел - но ты же сам положил.

2. Советы по тайм-менеджменту.
- Наблюдайте за часами;
- Заведите таймер;
- Давайте себе больше времени на выполнение дел;
- Планируйте свои дела раньше, чем они есть на самом деле.
Он сидит за кухонным столом.
Над окном напротив висит циферблат.
Битва продолжается уже минут пятнадцать. Примерно - потому что он, блядь, не может сказать, сколько конкретно. Жирная стрелка между десятью и одиннадцатью. Тонкая стрелка на семи. Что это, десять с половиной и семь. Какого вообще хуя это должно значить. Десять с половиной и семь чего бы то ни было, предположим, он буравит часы мрачным взглядом, и чай уже остыл. И выцвел химический чайный бергамот. На месте часов он бы самовоспламенился. Собрал шмотки и свалил из города, прихватив своих часовых детишек и часовую тещу. Но часы на месте. Хладнокровные. Суют свое издевательское снисхождение прямо в его лицо. Все это очень просто, Алекс. Разве ты не видишь, Алекс. Все делают это, Алекс - определяют время по часам. Все самые тупые люди определяют время по часам. Им требуется на это время, которое ты не можешь отследить, потому что не умеешь определять время по часам, но, тем не менее, можно сказать точно - они делают это куда быстрее, чем ты. Все самые умные люди умеют определять время по часам. Все твои друзья умеют определять время по часам. Жена твоя умеет определять время по часам. Твой ребенок, возможно, тоже умеет определять время по часам. И собаки. И, блядь, деревья. И фонарные столбы. И латинос, стоящий за овощами. И азиат, снимающий у тебя квартиру. И Льюисы в первую очередь умеют определять время по часам лучше всех на планете. Тонкая стрелка незначительно смещается, и он триумфально бьет по столу ладонью. Выиграл хотя бы в гляделки.
Чашка. Ложка. Он думает. Вяло. Харпер в душе. Ему хочется трахаться. Аж звенит. Может быть, проблема именно в этом. В циферблатах, в смысле. Сколько времени в день можно потратить на постоянное разглядывание часов. Он тратит это время с умом все свои двадцать шесть лет. На пьянство, например. Или еще что-нибудь. От чего вы меня лечите, мистер Минкс? - О, вы просто НЕ УМЕЕТЕ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЕБАНЫМИ ЧАСАМИ. Поэтому в вашей голове бардак, вам не сидится на месте, у вас вечерами аж звенит, а в голове шестьдесят четыре мысли вместо одной. К сожалению, это лечится только таблетками.
Может, паксил?
Он думал выкинуть эти буклеты к хуям, но рацио сильнее: он все равно ничего не запомнит. Это, блядь, смешно. Может быть, он отсталый и все проходят этот период еще в детстве: он пришел домой, уселся напротив Уоллис и долго смотрел на нее таким же взглядом, каким смотрел на часы, пока она не попыталась оторвать ему нос. Харпер, например. У него есть возможность пялиться на нее около двух часов в день, пока его не срубает. Она сидит за столом спокойно. Не трясет ногой. Не рвет салфетки. Не гнет вилки. Не переставляет приборы. Она поднимает голову к часам и будто бы даже не фокусирует зрение - получает информацию просто так. Она плавна и спокойна. Даже тогда, когда он приехал. Одна банка вишневого джема. О, блядь, что за хуйня. Он чуть не снес стенд с фруктами. Весь. Если бы рядом было стекло, они попали бы на очень большие деньги. Она невозмутима. Бесстрастна. Это видеоарт. Динамическая живопись. Выгонять не только топлесс. Просто приглашать кучу народу смотреть на то, как она режет огурцы. Или поправляет волосы. Это была бы натуральная секта. И шеи сворачивать. Само собой. Но позже, когда сами попросят. Хуле здесь ловить, если на какой-то кухне в ебаном каком-то Брентвуде каждый вечер происходит сеанс магии без разоблачения. Почерк туда же. Он засрал всю тетрадь в первые пять минут. Уронил ее на пол. Не заметил и наступил. Оставил ручку на странице - протекли чернила. В ее половине шкафа вещи разложены по цветам. По цветам, блядь. Музейное пространство. Тканная библиотека. Белье в комоде - как патронташ. Это не сравнительная категория, просто факт. Он убирает за собой. Если вспоминает. Вспоминает все чаще. Он в принципе опрятен. Просто как-то хаотически. Они приходят на полчаса раньше только для того, чтобы убрать витрины. Его витрина - ебаная мясная война. Трупы на военной арене. Где в башню прилетело, там и легли. Он пробовал прибраться. Начинал и через полчаса ловил себя на пристальном рассматривании потолка. Или наточке ножей. Или радио, которое негромко звучит в подсобке, чтобы не перекрывать магазинную музыку. Или, само собой, долгих научных размышлениях о грудях.
Снова капает на лоб. Он утирается тыльной стороной ладони и кладет руки поверх рук Харпер, оглаживая пальцы. - Как ты это делаешь, я понять не могу, - хоть какое-то удовлетворение. У него дневник. Он просто трясет головой над страницами, и оно выпадает само. Возможно, не в этом суть, но в чем - он так и не сообразил. Зачем вообще его вести. Ну, предположим. Записал. Вспомнил он что ли потом про этот адвил сраный. Или типа того. Просто теперь к слову "адвил" прибавилось напоминание о записи. И о том, что надо писать в принципе. Он откидывает голову Харпер на плечо и обозревает ее лицо снизу. Голову просто ни хуя не удержать. - Ты все еще любишь стихи?
Да, блядь. Он хотел бы это все обустроить. Это сложнее, чем что угодно на свете. Ему скосили весь табель только за счет того, что он вел себя как ебанат, но в целом в том не было ничего трудного. Ни в алгебре, ни в литературе, ни в естественных науках. Ничего из того, что могло бы удивить. По сути, он с трудностями до сих пор не сталкивался. Реальными. Жизненными. Вот этим всем жизненным... блядь... мясом. Не метафизикой с жиру. Не собственными контрапунктами с радужными арбор лейками. И не консьюмеризма ради. Блядь, само собой. Не ради бесконечного потребления и разнообразных светлых домов. Просто для того, чтобы она так не заебывалась. Для того, чтобы иногда улыбалась. Она это делает по-девчоночьи. Льюис этого не видела, поэтому не смогла проконтролировать, но все там: и порок, и жалость, и надежда, и довольство. Улыбка сдает ее с потрохами. Ему много не надо - взвесить, отрубить, передать, - ничего не происходит, поэтому от тоски он залипает и замечает странные вещи. Остатки предыдущих жизней. Она одета даже дома. Когда свистит чайник, она кивает, прежде чем снять его с огня. Улыбка эта. Хуй его знает. Может быть, он просто повидал настоящую тюрьму и теперь не заморачивается на беспонтовые метафоры. Какая банальность, это пиздец. Для контраста спороть бы сейчас какую-нибудь хуйню. Но он просто смотрит. - Мне пока не помогает. Но я хочу... блядь, - словесные конструкции теряют внутренние связи. Он тратит очень много времени на грамматику. Какая запара. - Ты понимаешь? Чтобы оно работало. Для тебя. Это нормально? Это нормально. Все будет нормально, Харпер. Мне просто надо немного времени.
(- Давайте себе больше времени на выполнение дел; )
- Ну... много времени, но я пытаюсь быстрее. Я, блядь, - он не глядя взмахивает рукой в сторону часов. - Сколько времени? Скажи мне сама.

Отредактировано Catalyst (2018-03-18 01:46:51)

Без двадцати пяти одиннадцать (десять с половиной и семь).
У него была сомнительная репутация в школе. Он был странным. Они смеялись над тем, что он приходит на уроки с похмелья. Не над ним конкретно, а над ситуацией. В старших, разумеется, классах. Он отвечал на вопросы преподавателей, не поднимая гудящей головы от парты. К заходу солнца выходили пятеро на пятеро - всегда находились какие-то идиотские поводы. Не девочки. Другие. Типа, косо посмотрел в столовой. Или дошли какие-то ебаные слухи. Девочки - удивительная история. Отношения длились в среднем около двух дней, поэтому они предпочитали знакомиться одновременно и потом ради проформы синхронно запивать в баре, где без удостоверений на собственный страх и риск разливал брат Джонни. Бум! Пубертат. Если бы они не менялись, ему было бы очень неловко жить в этом городе. Со всем Далхаузи в возрастном цензе от двадцати двух до двадцати восьми он спал точно. Они выросли, и он вырос, и у него хотя бы пропала эта параноидальная компонента при въезде в район. Особенно было неудобно, когда Молли звала их на обед. По факту: как это, блядь, собираться просто для того, чтобы поесть? - и косвенно: две одноклассницы на его улице, шестеро на двух соседних. Теперь кто-то замужем. Кто-то даже женат. Одна сторчалась и уехала в Торонто полежать, да так и не вернулась. Они все были одинаково нежны и одинаково ревнивы, цветуще и роскошно, так, как можно испытывать нежность и ревновать только в пятнадцать, но он вряд ли позволил бы себе смотреть на часы в их присутствии.
Вот она поворачивает свое спокойное лицо и говорит: уже без двадцати четырех.
В нем вздымается странная, болезненная волна кипятка и прет к гортани. Ничего такого, само собой. Ладно. Томпсон. Он облажался буквально-таки феерически. Нимб над головою ее светел и она сдвигает его в сторону, чтобы не отвлекал, когда наклоняется над кроватью Уоллис. Она выглядит, как морской прибой и ведет себя так, что у него возникают вопросы касательно собственной психической полноценности. Она не задает вопросов и не предлагает ему сходить к окулисту. Она вообще ничего не предлагает. Она принимает. Это не церковь ни хуя. Церковь собирает в себе самых нетерпимых ублюдков провинции и выращивает их детей в собачьих убийц и адвокатов. Они били витрины в центре и кричали о ненависти, о либерализме, о своей подростковой разбитной анархии и о родителях, никогда не прикрываясь никакой любовью. Хоть бы и жила она в их головах, в их членах, в их пальцах, - нечего о ней кричать. Как можно было вырасти на этой лицемерной ярмарке и научиться не говорить о любви?
Он неловко поворачивается, все еще держа ее руки в своих, и зажимает ее бедра между своих коленей, притягивая к себе.
Времени полно.
3. Расстановка приоритетов.
- Решите, чем заняться в первую очередь;
- Не пытайтесь заниматься несколькими делами одновременно;
- Не отвлекайтесь от выполняемого задания.
Ему двадцать шесть. Через четыре года ему будет тридцать, а лет через пять он умрет. Если он не умрет через пять лет, то все пережитые до этого годы были, в принципе, зря: это будет плевок в лицо каждому из тридцати пяти и далее по увеличению даты на надгробном камне, потому что все знают - от взрослых нет никакого толка. Это девять лет. Уоллис, стало быть, будет одиннадцать. Ну, предположим, он сможет прожить в позоре еще лет пять. В шестнадцать можно начать жить нормально. В шестнадцать он неделями не ночевал дома и как-то умудрился не сдохнуть. О'кей, четырнадцать лет. За четырнадцать лет ему надо успеть, не скурвившись, сделать довольной собственную жену. Потому что он ее любит. Без криков. Просто так, молча. Либо он ебанутый. Он думает о ней постоянно. Это фиксация. Одержимость постыдного толка, о которой не стоит даже писать, потому что кто-то левый может подойти со спины и прочесть. Ему предлагали поступать на точные науки. Смешно, - он просто всегда был достаточно упрям и ему со всех сторон поджимало признаваться в том, что он чего-то не понимает. Она парадоксальна, и он думает об этом постоянно. Он смотрел на быт. Сейчас она поправит одеяло и выключит лампу. Нет. Встала. Пошла в ванную. Задержалась. Вернулась. Легла. Выключила лампу. В темноте глаза влажно мерцают. Вплоть до того. Она носит помады. Думал, сегодня будет красная - решила не краситься вообще. Привык за пару часов, потому что приходится утирать лицо перед выходом из дома. Накрасилась. Не заметил, когда успела, просто был поставлен перед фактом. Он творит глобальный, не терпящий конкуренции пиздец, но в быту он предсказуем. Доходит до абсурда. Она просто движется, и он уже дебильно приоткрывает рот. Когда-нибудь в нем найдутся силы для того, чтобы сказать правду. Что он повернул тогда не случайно. Что на фене он мыслит куда яснее и рациональнее, чем без него. Про веревку, которую Эшли унес из блока. Когда-нибудь потом. Сейчас это будет не просто тупо, - жалко. Мерзко. Отвратительно.
Он запускает руку под полотенце и находит пальцами едва заметную полосу - больше цвета, чем шрама. Ее вскрыли, чтобы достать из нее здоровенного ребенка. Какие веревки. Она - самый крутой человек в районе. - Тебе больше не будет за меня стыдно, - он прикладывается головой к ее животу, и на лоб снова капает. Здесь хорошо слышно, как бьется ее сердце. Таков строй музыкальных инструментов - в корпусе хорошая акустика. - Я буду как ты. Лучше их всех. Договорились?
Она делает его мягче.
Пальцы ее делают его мягче.
Голова ее делает его мягче. При следующей встрече Тим подумает, что он переключился на мужиков. Надо будет ухватить его за задницу покрепче. - Я думаю, Молли меня нагуляла. Вот что, - он пожимает плечами, и в районе затылка что-то малопонятно щелкает. Придется поднапрячься, чтобы прожить эти четырнадцать лет. С другой стороны, он сходил к врачу. Сейчас Барнс, наверное, сидит и делает свои многозначительные выводы. Пат докладывает о кружке: кружка стоит. - У меня уже ничего нет. Как и у тебя. Не перед кем выебываться. Пускай они думают, что хотят. Хочешь, я пойду и кого-нибудь отпизжу? Скажи. Мне нужны инструкции. Так... говорят. А потом напишу об этом стихи. Все. Какие хочешь. Любые.

Их шрамы должны сосаться и танцевать кадриль - полуночное развлекательное шоу для всего квартала. "Любовь" Ноэ в три-дэ. Полное погружение в ее полноводные реки, в ее бескровные руки. Групповое изнасилование под Россини в заброшенном театре (зал Джека Сингера подойдет) - полк маленьких ублюдков против одной фам фаталь, плодородной, как горсть чернозема, стало быть - бракованной еще в проекте.
Только сегодня и только сейчас!
Проездом в Канаде между Мексикой и Альдебараном!
Единственный в своем роде,
АНАТОМИЧЕСКИЙ ЦИРК
Приглашены все. Это предельно эзотерическая поебень. Трансцендентные пляски на ваших зассанных клумбах.
Женщину должны атаковать. Такова суть женщины: быть атакованной. Пройдя через все девять квадратов вальса, женщина становится белой и святой. Келоидные рубцы выцветают от количества обращенного на их света и становятся едва заметными, бледными, как ее взгляд. Атакующие полноцветны и красны своими проспиртованными лицами: на правом плече, оставивший на месте половину родимого пятна, след от зубов взбесившегося от страха мотоцикла где-то над печенью, бесконечно ссаженные костяшки, покрытые нежно-розовыми пятнами, обещающий быть грандиозным новообразовавшийся рот - месть костей за убитое мясо. Старческий глаз на запястье, безразличный, обколотый по диаметру бротопоном и оттого ставший леностным и злым. Если бы они умели говорить, они говорили бы на надсате. Если бы она умела говорить, она бы кричала.
Но они спариваются молча. Диссоцреализм. Созидание и последующее развоплощение. Пятеро на одну и с шестьдесят шесть пощечин на сдачу в качестве развлекательной интермедии. Этот акт насилия непереносим для их новеньких глянцевых глаз, потому что она не сопротивляется и не отбивается. Просто, отмолчавшись по пищевод, кричит свое "больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-бо..." - на одной ноте, в такт каждому толчку, как ребенок, который устал плакать. "После представления вы можете вернуть глаза по гарантии обратно в магазин, милые, дорогие, нежные мои зрители!"
Рано или поздно все шрамы грубеют и ниспадают в болевой шок.
Больше не будет больно или страшно.
Аристотель писал, что самое главное в действии - катарсическое в зрительном зале.
Брехт писал, что Аристотель был дураком.
Брук сжег и того, и другого однажды вечером в Оукридже.
Делает ли это Брука величайшим теоретиком новой драмы из ныне живущих и давно передохших?
Несомненно.
Поэтому далее следует второй акт.
Ежедневная Голгофа всех кожаных курток и кривых усмешек. Его дороге благоволят ангелы, они сами стелют крылья под его ботинки. Чем дальше, тем ядовитее почва. На мясную войну он приходит нагим и уродливым от крови и слизи, как новорожденный. Чем больше взглядов, тем больше шрамов, стало быть, третий акт обещает быть захватывающим, как свальный грех. Он прорешечен и обозревает мир сквозь дыру в собственном лбу, в которую, как в слив ванной, постоянно забиваются лакированные волосы. Птичий хром побывал в Сирии, во Второй Иракской, Первой Мировой и Третьей Пунической, другими словами - просто проехал с утра по спальным районам. Он - человек-рот, киноглаз без натужной механики и распределения ролей. С каждым ударом он постигает величайшую мудрость и забывает ее с каждым последующим.
Что, что, ЧТО ЕЩЕ мне сделать, чтобы вы меня заметили?
Каждая из ваших дочерей имела шанс выносить моего ребенка. Все знают, гондоны - для неженок. Главное - вовремя вытащить.
Руки мои вот. Ну разве что не хмурый. На иглу подсесть для вас? Платите вперед?
Это ИНТЕРАКТИВНЫЙ цирк, - он ненавидит двадцать первый век, - и каждый может сделать сообразный современному искусству вклад.
Платье ли надеть. Мясо ли рубить. Фартук ли вязать. Только, простите, плакать не буду... У меня атрофированы слезные протоки. Они забиты табаком и бриолином.
Второй акт затянулся, и кульминация обернулась позорной ночной поллюцией. Поэтому в третьем акте они сидят друг напротив друга на расстоянии в полтора метра и просто смотрят. Никаких распорок. Никаких веревок. Оба голы и оба вываляны в панировке для свинины, как просрочка, которую требуется поскорее сбыть.
В этом пространстве нет места для детей и взрослых. Это преследование и убийство Калигулы, представленное актерской труппой неухоженного сада на заднем дворе в Калгари, Канада, под руководством - как и всегда, - господина де Сада; отсроченная эякуляция в постановке британского режиссера Питера Брука и прочих разнообразных бруков, раскиданных по всему земному шару. Он протягивает руку, и ее стул отъезжает на сантиметр назад. Он трогает себя, и ему становится больно. Ему сводит челюсть. Она смотрит прозрачно, и шрам над лобком насмехается, как будто он - на скамье подсудимых.
Через четыре часа за хорошее поведение ему позволяют качаться на стуле, но ножки приколочены к полу.
Ему придется вывернуть себя наизнанку, чтобы устроить здесь охуенный ковбойский фильм. Он делал удавки из простыней, но сейчас при нем осталась лишь кожа. Благодаря напряженной работе аудитории она больше похожа на айрлайдовую вкладку, розовую от протекшей сукровицы.
Тогда он плюет.
Слюны не хватает. Их внутренности обезвожены, как горелые книги.
Тогда он плюет словами.
На это требуется около трех суток. После того слова кончаются и остается одно, на которое зал милосердно подбрасывает мелочь. Его даже нельзя считать за слово - это просто естественная реакция организма на происходящее, как посмертный спазм или случайный вдох при ударе в грудную клетку.
Он обламывает ножки стула и ползет вперед. Лучший ситком - тот, в котором смех пишут с живыми зрителями, и это - самый охуенный ситком на планете. Он ползет вперед и говорит это одно слово. Блядь, говорит он. Блядь.... блядь, - он говорит так нежно. И говорит с такой злостью. И говорит устало. И говорит от боли. И говорит, опуская, наконец, голову на ее ступни: блядь...
И это, блядь, самая важная молитва на планете.
- Блядь, - он проводит ладонью по лицу в некотором роде устало. Послезавтра у него выходной, и это странно. У него никогда в жизни не было выходных. Он работал на Барнса почти каждый день. Хотя бы на час, но заезжал. Хотя бы на полчаса, но задерживался. Все иное называлось "отгулом". Это еще одна уступка гладенькому миру, которую он принимает благосклонно - от утомления. - А ты бы на ее месте сказала? Я думаю, нет.
По крайней мере, ему больше не приходится терпеть Бена и его заскоки. Знает ли он? Вероятно, да. Рука у него дрожала тогда вполне двусмысленно. Пристрелить чужой приплод - и дело с концом. Он тоже так думал, скорее всего: по крайней мере, больше не придется терпеть Алекса и его заскоки. Заскоков у Алекса больше, чем Сибелиус раз в неделю и подвал, полный оранжевых склянок. Бедняга.
Она одна, и он один. Льюисы - каждый по одному. Он видел, как Марго суетливо прибирается после каждой их встречи. Он спал с замужними бабами, естественно, неоднократно - в этом есть что-то завоевательское. С мужчинами, впрочем, бывало также. Они все одни и они смотрели снизу. - Я запомню, - повторяет он, тупо уставившись в полотенце. Это пиздец. Это его любимая молитва. Самая важная на планете. - Может быть, мне потребуется записать... Чаю, - он осекается и тянется рукой к плите, не отлипая от ее живота. Если бы парни узнали, что он коротает вечера за чаем, они бы засмеяли его до могилы. Но бухать не особенно хочется. Это же придется куда-то выходить. Он устал. - Харпер... правда или действие?

Правда или действие, Харпер?
(Это очередной спонсированный публикой ход)
Действие: кинь того Лонгфелло в костер, пожалуйста...
Однажды за Лонгфелло он отпиздил Джонни. Или Джонни его - за Бергсона. Это как оплевать чью-нибудь мамашу, только еще ниже пояса. Под колени, как били в Брандоне. День Канады. Фейерверки и тележки с мороженым. Джонни сломал ему руку, он выбил Джонни зуб: теперь Джонни носит железный, как Дэймон Албарн.
Действие: дай сдачи Льюис-матери и пни по яйцам Льюис-отца.
Еще сильнее!
Действие: Харпер, я вернусь вовремя, бога ради, открой гараж, иначе я просто что-нибудь разъебу сейчас,
Действие: дай сдачи мужу, спрячь ключи.
Он был тогда настолько обескуражен, что с пять минут не мог говорить. Это внушительный срок.
Действие: подложи взрывчатку под двери городской администрации. Или хотя бы подожги им почту.
Действие: вырасти в своем саду миллионы бутылочных цветов и продай рассаду всем своим родственникам.
Действие: вцепись в волосы первой проходящей мимо соседке.
Действие: выпей три пинты подряд и залпом. Не утирай рта.
Действие: он подпирает лицо ладонью и лениво улыбается. Не все же дурака валять. Пора и о серьезных вещах поговорить. - Сними полотенце, - он поднимает брови. Как будто можно было ожидать чего-то иного.
Он пиздел без остановки. Он всегда пиздит без остановки, но когда он впервые открыл в себе эту способность, его изумило, сколько ожиданий они возлагают на то, что собеседник будет говорить правду. Он перебрал все, кажется, известные природе имена - когда то допускала застойная ситуация, в которой натурально каждый знает, как его зовут. Все поводы для скуки. Все профессии. Он представлялся тридцатилетним в восемнадцать, и они верили. В двадцать два он говорил, что ему семнадцать, и они верили. Эшли ненароком звал его Памелой и верил тому, что видит. Честер из него также вышел довольно неплохой. Честер - реднек, эталонное уебище из палаты мер и весов. Это поразительно, насколько глупо может вести себя влюбленный человек. Из Бостона Эшли уехал в его Фредериксберг, аккуратными своими руками работал на его ферме, чтобы к вечеру получить пятиминутку казенной нежности, оплеуху и еще шесть часов беспокойного сна под тяжелой рукой. Он говорил об этом несколько небрежно, не изображая из себя, просто повествуя так, как ложилось на язык. Он тогда подумал, что из Эшли мог бы получиться отличный прозаик. Как из него, вероятно, поэт. Сэлинджер. Так бы выглядел Симор Гласс этого ебаного двадцать первого века; пусть бы и без самоубийства в забитой ублюдками отпускной Флориде (пусть бы без него). И безо всякого. Так, естественным образом.
Они играли и тогда. Примерно к трем ночи он обнаружил занятную брешь в условиях задачи и промучил Эшли еще часа два, пока тот не послал его на хуй и не отвернулся к стене. Действие: всегда выбирать "правду". В конце концов, в четырех стенах не слишком много возможностей: либо ебля, либо самоуничтожение.
А сколько хуйни потом сможет накопать про него Уоллис. И безо всяких игр. Просто за рядовым журналистским расследованием (время от времени прислушиваясь, о чем кричат в спину старперы Далхаузи и Арбор Лейк). Шарман, блядь. Он думал: какой степенью умственной отсталости надо обладать, чтобы доверить собственному сыну разруливать документацию о наследовании. Даже если она сомневалась в том, что он умеет читать. Это не "вложение в твое светлое будущее, Алекс": очень странно разбрасываться недвижимостью, - это была единственная возможная мера. Вот это-то и обидно. Какого мнения о нем собственная мать. Он же не совсем дебил.
4. Организация сна.
- Избегайте потребления кофеина в вечернее время;
- Занимайтесь спортом, но не позже, чем за час до отхода ко сну;
- Организуйте предсказуемую и простую последовательность действий перед тем, как ложиться спать;
- Старайтесь соблюдать режим даже в выходные дни.
Во-первых, они по умолчанию предполагают наличие у него выходных дней. Это ебаные стерильные супермаркетовые будни. Что дальше? Носить на работу костюм?
Во-вторых. Он перечитывал строчку про "предсказуемую и простую последовательность" раз шестьдесят. Потом допер прочитать пояснение. "Включая прием душа или ванной перед сном". Его потянуло блевать. Натурально сдавило в каком-то нечеловеческом спазме. Что это за олигофренопедагогика. Это что, психиатрическая лечебница на дому. Он ебнутый что ли. Он что ли ебнутый? "Прием душа или ванной перед сном"?
"Информация в буклетах носит рекомендательный характер".
Он ни хуя не ляжет сегодня спать. Больничная койка диктовала ему график сна. Тюремная койка диктовала ему график сна. Он сопротивлялся как мог, а потом сдался. И к чему это привело. Теперь Барнс складывает свои два метра росту пополам, чтобы жалостно посмотреть ему в лицо, а Харпер заваривает этот странный чай. Когда Уоллис станет способна переваривать информацию, она просто умрет со скуки. Твой отец вел ежедневник, постоянно смотрел на часы, постоянно расставлял приоритеты и на досуге избегал потребления кофеина в вечернее время. Охуенно! Захватывающе! А папка-то мой - герой!  - Что за трава? - он хмурится и воротит нос от чашки. Пахнет, как обувной салон. - Хочешь, я придумаю новую игру. Вранье или ступор? Только я всегда буду выигрывать.

После рабочего дня пить чай в компании голой женщины на собственной кухне. В спальне спит его ребенок. Он держит руки при себе.
Ха-ха.
Первая, вторая. Третья. Вечер перестает быть томным. Меня зовут Лоретта. Привет, Лоретта, - какое дебильное имя. Меня зовут Рудольф. Я разложился еще в прошлом столетии, но у меня сексуальное лицо. Лоретта облизывает его лицо. Справа и слева. Как собака. Подтверждает. Мне нравится твоя правая нога. Да что ты говоришь. А что, левая не нравится? Левая не очень. Вот это, Лора, очень, кстати, вовремя, у нас тут с парнями спор, разрули? Тони, вот тот громила, говорит, что у всех женщин груди асимметричные, типа одна больше другой. Я говорю, это пиздеж все. Ни разу в жизни ни одной бабы с разными грудями не видел. Лора с хохотом поднимает майку к подбородку. Милая, погоди... Джорджи, дай салфетку, руки грязные, - лифчик бежевый. На тканной пуговице. Она села аккурат за столбом. Они всегда производят много шума. Что только не происходит в Джойсе. Просто очередная пьяная телка решила, что здесь слишком душно. Получасом позже они уезжают оттуда на карьер. Небо сминается зеленым, как простынь. Северное сияние. Погляди, Руди. Как будто мы трахаемся на потолке. Она утирает руки о розовый лоскут горизонта. Роется по его карманам. Открой рот и покажи мне язык. Я пила голубую лагуну, поэтому он синий. Она бросается на него с ножом. Черт знает, откуда у нее нож. Скорее всего, это его собственный. Дал по лицу. От неожиданности. Оттащил за волосы в сторону от края. Без меры, - пошатнулась и упала. Эхо по карьеру. В каждом углу ее всхлипы. Мама. Он гладит ее по лицу. Она в его объятьях, как мешок с бельем. Мама, мамочка. Он гладит ее по голове. Пряди вокруг пальцев. Волосы застряли в кольце. Мама, мне страшно. Было слишком мало. Или было слишком много. В паре сотен метров отсюда Билли разбил голову о камень. Это самовнушение. Принять кислоты недостаточно, чтобы увидеть все вокруг таким, какое оно есть. Пыльным. Скучным. Чистым. Бары. Новостройки. Коляски. Мама, мамочка. Чем тебе поможет мамочка. Она приехала на каникулы из Оттавы. К двоюродной тетке. Блядь. Это же надо было так попасть. Рваные колготки. Рыжий песок в волосах. По лицу потекло. Губу ей рассек. Мама, мамочка. Да ну и ебать, что же это такое. Надо было проебать Тони. Спор был такой: сможет он за десять минут раскрутить бабу, чтобы она сняла футболку прямо в баре. На пятерку. Ебись она конем, эта пятерка. Бензина на пятерку и нажжет в разъездах. Но она плачет так жалобно. Так громко, так мокро она плачет.
Привез ее домой. Уже не плакала - так. Накрапывало. Сияние всосало в водослив. Никогда до того не приводил людей в дом. Комната больше похожа на сквот. Обои эти содранные. Стул под чиппендейла с обломанными ногами. "Под чиппендейла" - клеймо на семье. Далее можно ничего и не объяснять. О подушку тушил сигареты. Некрасиво это. Грязно. В углу у кровати писал на стене, если что вступало ночью. Пустить в комнату - пустить в голову. На хуй ему нужно пускать кого-то в голову. Руди, Руди, - она причитает. Его зовут Руди, и голова его стерильна. Это гостевой визит. Он, возможно, учится в местном университете. Он хороший парень, и он испуган не меньше, чем она. Его нож в ее руках порвал ему штанину. Раздевайся, говорит он, и она раздевается прямо в кухне. Он усаживает ее за стол. Он ставит перед ней все, что находит в шкафах и холодильнике. Бекон сырой. Холодный кусок тарта - Молли вчера вернулась из гостей. Какой-то джем черничный. Яблок развал в две горсти. Хлопья. Она ест все без разбору, руками, заливает сверху соком, оставляя пятна на столешнице. Шмотки ее одной кучей барахтаются в стиральной машине. Он сидит напротив, подперев лицо руками, и смотрит. Как голая женщина в его кухне ест. Молли, тихо вставшая за его спиной, тоже смотрит. Она думает, что он не заметил. Он думает: хорошо, что она так думает. Ему не хотелось бы, чтобы она знала, что он может просто сидеть с голой женщиной на одной кухне и время от времени снова доставлять на стол оставшегося съестного. Что ему спокойно. Он несколько раздражен, но в целом это приятный полуночный мандраж. Выброс адреналина и последующее монументальное безразличие. Это было затишье. Она бросала на него непонятные взгляды. Улыбалась. Он улыбался в ответ краем рта. Ушла к утру. Проснулся в полдень с головой, полной грязи. Препоганейшее ощущение собственной мерзости. Небывалое. Повел себя, как свинья. Приехала на каникулы из Оттавы. У нее брекеты. Брекеты, блядь. Это как чиппендейл в доме. Стоило сводить ее в картинную галерею. Или просто показать это хуево северное сияние. Видел потом в магазине. С одной стороны тетка, с другой - какой-то смурной мужик. Ведут под руки со степенной беседой. Хотел извиниться. Но в последнюю минуту зассал и свернул в алкогольный отдел. Нажрался тогда очень прилично. Больше не вспоминал.
Возможно, это типаж.
Она была брюнеткой. Но он хорошо запомнил этот рыжий песок в светлых прядях. Может быть, обознался в том магазине. Хуй его сейчас знает. Это не очень важно. Какое дебильное имя - Лоретта. С ума сойти.
Какая разница, с чем чай. Ну кого это ебет. Сама посуди, Харпер. Однажды он на спор пил бензин. Нормально пошло, хорошо. Голая посреди кухни. Он вяло соображает: возможно, в ближайшие пять минут его хватит удар. Возможно, нет. Старческое. Инвалидные кресла. Простыни зассанные. Импотенция туда же. На хуй он вообще об этом попросил. Лучше б она на крышу полезла кричать как петух. Это всегда довольно смешно. - Спрашивай, - он пожимает плечами и упорно смотрит в ее ступни. Какой-то поразительно неловкий момент. - Только в ступор я выиграл уже давно. Еще до того, как придумал игру.
Она отказала ему раз. Отказала ему второй. Он был немного выпившим. Самую малость. Это вообще не считается. Проблеск какого-то первородного хтонического ужаса посреди засаженного взрослыми Брентвуда: как это "отказала". А почему отказала. А как вообще можно отказать. Если она его больше не хочет, это что значит. Может быть, она собралась уйти. Он не может взять в толк до сих пор. Это же не так сложно все. Он в настроении всегда, например. Зачем отказывать-то. Почему. Он может стал некрасив. Может, - еще что-то, - он не может придумать причин. Идиотически, как в четырнадцать лет и вечном патологическом недоебите. Может быть, у нее кто-то еще. Это абсурд. Он бы заметил. Он столько раз палился, что уже выучил все признаки наперед. С кем бы в этом городе она могла лечь. Чтобы он оказался - случайно, - ей впору. Чтобы он оказался достойным. Последний из таких подох уже тогда, когда она оказалась в замужестве. Таких больше нет. Не выпускают. Ни к чему. - Тебя не обижали, пока меня не было?

Каминная полка - международный символ асексуальности.
Мария и Иосиф - два старых девственника. Иосиф - девственник де-факто, Мария - девственница во браке. Может же быть такое? Может быть такое, чтобы люди тридцать лет друг с другом не спали? Метафора на два пенни. Это не делает его Христом. Это делает его родителей двумя несчастными злыми людьми. На каминной полке развал, пучки сухой лаванды в низких вазах, керамическая шкатулка с парой его молочных зубов. В этом есть что-то зверское. Что-то ненормальное - хранить в доме мертвые зубы. Свадебная фотография. Кто-то обрезан с обоих боков, платье старомодное, костюм великоват - брали в аренду, тогда были нищие, как и все студенты. Прямо посередине зеркала. Захочешь посмотреть на собственное лицо - все равно наткнешься взглядом. И он смотрел. Во время этих обедов. Над головой Харпер. Своих не видел. Всяко не украшение семейного альбома. Они живут по разным комнатам. Это ужасно - первооткрытие возможности кого-то зачать. Если этот функционал резко меняет сверхзадачу, то как вообще далее трезво смотреть на вещи. Соответственно, он пьет. Пьяно смотреть на вещи куда легче. Очки не зря протирают спиртом. Она надела фату собственной боли, и носит ее до сих пор: сквозь кружева едва разглядеть лицо. Он ехал тогда по провинции с ясной, светлой, умной головой, и бурлящая бурая грязь его вечной великой похоти полноводно и с грохотом ниспадала в ее чистые воды канавами, канализациями и стоками. Каждому по потребностям: пожалуйста, наступи в мой рот. Проткни горло каблуком. Галлюциногенный фестиваль любви между глаз. Нейрохирургия. Смертью оно чревато. Кровоизлияние в мозг. И так далее. Ему двадцать шесть, через девять лет ему будет тридцать пять, еще через пять - сорок. Затемнение, выход.
Они говорят: "как отнять конфету у ребенка". Значение: совершить что-то подлое, бесчестное. Циничное.
Она говорит: "ты - инфантильный придурок". Далее: перечисление курток, ямах и женщин. Значение: он остановился в развитии примерно лет в четырнадцать. И не поспоришь.
Он бы сказал:
(он напишет об этом завтра):
Реклама рехаба перед окнами рехаба, -
Голодные беспризорники, вылизывающие тарелки за сытыми беспризорниками, -
Отсутствие страниц между сто тридцать пятой и сто тридцать восьмой, -
Мертвый человек, которым ты успел заинтересоваться, -
Мысль, которую было лень записывать, а к утру забыл, -
Их великое разнообразие, она приносит в ладонях новую дихотомию, которую он не в силах запомнить, в качестве свадебного подарка: нет теперь блондинок и рыжих, нет теперь толстых и тонких, нет теперь высоких и низких, есть она и есть остальные, есть магазин с детскими товарами, и он ходит там, открыв рот еще шире, чем обычно, и смотрит на обвисших, и на подтянутых, на коляски эти ебаные, на соски и бесконечное разнообразие цветастых пачек подгузников, сколько женщин способны на роды, сколько женщин уже разродились, пока он делал вид, что этого не существует, он был аккуратен, он не был аккуратен с ней, что это означает? Где словарь?
Деструктивное <психическое> состояние,
Болезненное пристрастие, одержимость,
Он говорил о чем-то ином, этот Минкс, доктор, сэр,
Он маниакален. Брук. - Не хочешь ли поговорить о любви?
Он ляжет на пол и будет кричать, с каждым криком пытаясь забиться куда-нибудь подальше, под стол, или в угол у шкафа для мусорного ведра, или вовсе в этот шкаф, под кафель, ссаживая ногти, ломая доски, в землю, могилу себе выкопать - все будет проще, он задохнется быстро, с этой глоткой, и все - тут-то оно и все, - вот и все, - что, интересно, напишут на его надгробии, - "допрыгался" - надо успеть подкупить Джорджи, чтобы он время от времени приходил прибухнуть у камня и нассать сверху в особенно жаркий день, - он думал спросить совета. Уже открывал рот, но вовремя опрокидывал туда две или три подряд, и ежился, как будто сквозняк. Они ничего не знают. Он посмеивался и неопределенно пожимал плечами, но не говорил о ней ни слова.
Один раз. Спросил. С Тимом сталось такое лицо, как будто он только что пережил Холокост в кратком пересказе. О конкретике не просил - и так все ясно. Натравила полицию на Льюис. Льюис любит полицию. Льюис жрала бы полицию ложками. Она затравила бы его собаками, если бы собаки были гигиеничны. О, это было бы так смешно.
Как тебя трогать. Ты рожаешь детей.
Как тебя трогать-то? Ты себя видела вообще? Ты видела свое лицо? Глаза свои видела когда-нибудь в зеркале?
Иногда они просят взять их за волосы. Или ударить по щеке. По заднице шлепнуть так, чтобы в ладони звенело. Говорить им грязь. Он исполняет это с удовольствием.
Ты видела платья свои? Руки свои видела? Тебе обручальное кольцо велико. Ты курткой этой можешь как одеялом накрыться. Ты, - да! Хуле, молчать об этом, что ли, - едешь трое суток, чтобы спросить, где болит. Ты ждешь вечерами и боишься звонить в смену, чтобы никого не беспокоить. Ты двадцать с хуем лет терпишь собственную мать и собственного отца. Ты кладешь личный дневник на стол. Он не заглядывал. Из принципа. Молли, бывало, рылась в его вещах, пока он не допер, что можно запирать комнату перед выходом из дома, - нет ничего хуже этой хуйни. Это что за доверие такое? Это что за паперть? Что с тобой вообще, как можно так себя не любить? Как тебя трогать? Ты моешь посуду в кипятке, вокруг тебя туман. Он дернул ее за плечо тогда, в Арбор Лейке, и на коже к утру расцвела красноречивая пятерня. Уоллис растет. Ей полезно разбивать колени и хрустеть костями. Если ты сломаешься, ничего уже не срастется. Как тебя трогать? Как на тебя смотреть, если можно поцарапать ресницами? Ты когда-нибудь резала себя одноразовой бритвой? Это самые уродливые царапины, которые ты можешь себе представить. Убогие, жалкие, какие-то нищенские шрамы. Квинтэссенция некрасоты. Вообрази, сколько дешевых лезвий у него в глазах. И как на тебя смотреть?
Как на тебя смотреть? В пику Льюис и ее невидимым доспехам, ее золотым крестикам, ее заботливо отглаженным чулкам; она хотела, чтобы смотрели и видели ее дом и ее сад, церковь ее, ее полированную тачку, умытую мужем, новую зубную щетку каждый месяц, разноцветные, чтобы различать, - как на тебя смотреть, если он бил витрины в Нестерсе, в который устроился работать, и разъебал мотоцикл, который ты починила, если в тебе горит такое: что сквозь каждую Льюис и каждого Льюиса все равно видно его, Брука, жену? Он вытлеет до хребта, надо успеть подкупить Джорджи... - как на тебя смотреть, чтобы не оскорбить взглядом?
Как на тебя смотреть, если ты кидала Лонгфелло в костер, а он <боится> <оскорблять>?
Где словарь? Как на тебя смотреть?
Что за глупости? "Я тебе больше не нравлюсь?"
Он прикрывает глаза и слепо утыкается в ее живот, ищет ниже, целует шрам, ведет по нему языком, как псина. В нем пропадает любая речь после этого "я тебе больше не нравлюсь". Он <боится> <оскорблять>, а она делает это очень просто. Он держит руки на весу. Тяжелые эти руки. Ладони его тяжелые. Она упадет. Как тебя трогать. Как на тебя смотреть? Как бы проморгаться, но при этом не открывать глаз. - Правда, конечно, - бормочет он со странной интонацией, будто бы и удивленно, и на каждой гласной его рот снова, и снова, и снова касается ее кожи.