Да это очень просто. Ты хочешь все. Ты не можешь толком понять, нахуя, но это желание сильнее жизненных инстинктов и любого из всех сверх-я. Для этого не нужно быть богом или кинооператором. Подходишь и берешь. Если достаточно нагл, никто даже не сопротивляется. Они не допускают такой возможности. Такое правило в игре без правил: не предупреждать. Не объяснять. Мыслить о себе достаточно высоко и много. Никто ничего не понимает. Все взрослые воображают о себе, что они контролируют жизнь, но если спросить их, чем конкретно они сейчас занимаются, они не смогут дать конкретного ответа. Потому что они не в курсе. Что они делают на работе. Зачем они это делают. Как цифры могут превращаться в дома или мясо. Зачем им нужны дети. Или деньги. Как вообще работают деньги. Почему нельзя просто печатать больше денег. Как можно менять важные вещи на бумагу. Кому и зачем платятся налоги. Как платить налоги. Как питаться так, чтобы не умирать. Как лечить себя в больнице или оформлять страховку. Почему надо обязательно принадлежать к одной земле. Почему им есть дело до того, работаю я или нет. Почему кому-то есть какое-то дело до того, с кем я ебусь. Взрослые хотят поджигать солому, купаться нагишом и играть на гитаре. Они ничего не знают и всегда слушают того, кто звучит так, как будто все уже давно понял.
Первые годы жизни Брук, по всей вероятности, наблюдает. Не обнаружив никого, кто вел бы себя достаточно борзо, он определяет: место свободно. Впрочем, интермедия.
ИНТЕРМЕДИЯ.
Чистая кухня в зеленых тонах. Плотные занавески в горох убраны пышными шелковыми бантами. Окна безукоризненно прозрачны, через них видно ухоженный палисадник, тканные качели под навесом, начищенный мангал для барбекю. На часах - пятнадцать минут девятого. Под часами стоит ХАРПЕР (25) - это хрупкая деликатная женщина с улыбающимся лицом. На ХАРПЕР туфли на небольшом каблуке, свежевыглаженное платье, поверх которого повязан фартук в тон занавескам. По радио передают двадцать четвертый каприс Паганини. За спиной ХАРПЕР - стол. За столом на высоком детском стульчике сидит УОЛЛИС (2). УОЛЛИС рисует картинку цветными мелками. КРУПНЫЙ ПЛАН: на картинке - трое веселых людей с улыбающимися лицами. Подпись под каждым: МАМА, ПАПА, Я. КРУПНЫЙ ПЛАН: улыбающееся лицо ХАРПЕР. КРУПНЫЙ ПЛАН: улыбающееся лицо УОЛЛИС.
Звонок в дверь.
ХАРПЕР наскоро утирает руки зеленым полотенцем, висящим над раковиной, и спешит в прихожую. В прихожей стоит стойка для зонтиков. Обувь расставлена в ряд на этажерке. ХАРПЕР с улыбающимся лицом открывает дверь. В дом с улыбающимся лицом входит АЛЕКС (26) - мужчина в костюме и при галстуке. От АЛЕКСА пахнет одеколоном и салонами такси. ХАРПЕР целует АЛЕКСА в щеку. Они недолго обнимаются. ХАРПЕР помогает АЛЕКСУ снять пальто.
ХАРПЕР (улыбаясь). Здравствуй, дорогой!
АЛЕКС (улыбаясь). Здравствуй, дорогая!
ХАРПЕР (улыбаясь). Как прошел твой день? Скорее садись за стол, все стынет!
АЛЕКС (улыбаясь). Это был отличный день! Я заработал много денег, и все мне улыбались. А еще я видел собаку. Подожди, только помою руки!
АЛЕКС идет мыть руки. ХАРПЕР возвращается в кухню и треплет УОЛЛИС по голове.
УОЛЛИС (улыбаясь). Ура, папа пришел!
КОНЕЦ ИНТЕРМЕДИИ.
И он получает все. Все поддается очень легко. Улицы, районы, дороги и женщины. Рано или поздно становится скучновато. Это рабовладельчество. Тогда приходит она. Она тоже хочет все, и она берет его в оборот. Если очень долго хотеть все, все так или иначе в какой-то момент захочет тебя. Это грандиознейшее влечение всех на земле. Он может ей овладеть. Он даже согласен поделиться. Но на этом щедрость заканчивается. Она носит его фамилию, и оно все равно безраздельно принадлежит им обоим. - Все поубивают друг друга, и останутся только победители. Ты понимаешь? Когда в мире останутся только сильные люди, и я, и ты, и пуговица, больше некому и незачем будет мстить, - потому что когда ты хочешь все, конкуренция слишком высока. И никто не в курсе, как работает рынок. Он может просто прийти и спокойно сказать им: мне надо вас убить. И он убьет их, и они будут спокойны. Потому что так работает жизнь. А он звучал очень уверенно. - Я не хочу жечь тебя... Пока что... Я хочу тебя, с сегодняшнего дня в любой момент, и где мне захочется, ты слышишь, я буду будить тебя ночью... Или не буду будить, это не обязательно, я буду приезжать в обеденный перерыв, и к тебе в университет, я буду ломиться к тебе в ванную, и не буду давать тебе работать, а если ты вздумаешь меня отшить, то я возьму силой, - он лапает ее теперь беспардонно, мнет и оттягивает кожу, судорожно, буквально истерически, не совсем понимая, за что взяться в первую очередь. Три года. Он женат три года. Вот это странно получилось. - И в этот дневник я буду писать только о том, как я мечтаю тебя трахнуть где-нибудь здесь, или снова в баре, или у Льюисов на лужайке, или на обеденном столе у них, и как они будут смотреть, и как я буду тебя трогать, где я буду тебя трогать, и какие звуки ты при этом будешь издавать, и какая ты на вкус, об этом я напишу больше всего, - впрочем, интермедия.
ИНТЕРМЕДИЯ.
Чистая спальня в голубых тонах. Приятные теплые обои с выпуклым рисунком. На стенах - фотографии в белых рамках. Тюлевые занавески на окнах, двуспальная кровать. На кровати лежат ХАРПЕР (25) и АЛЕКС (26). ХАРПЕР одета в длинную кружевную ночную рубашку. На АЛЕКСЕ темная шелковая пижама, на лице очки. Они улыбаются и читают при свете ночников, включенных по обе стороны кровати. ХАРПЕР читает ПРУСТА. АЛЕКС - "ОСНОВЫ БУХУЧЕТА".
ПЕРЕХОД: Чистая детская в розовых тонах. Над кроваткой светится флюоресцентный Сатурн. В кровати мирно спит УОЛЛИС, обняв ПЛЮШЕВОГО МЕДВЕДЯ.
ПЕРЕХОД: Спальня. АЛЕКС и ХАРПЕР синхронно закрывают книги и синхронно кладут их каждый в свою тумбочку, улыбаясь. АЛЕКС и ХАРПЕР поворачиваются друг к другу.
ХАРПЕР (улыбаясь). Спокойной ночи, дорогой!
АЛЕКС (улыбаясь). Спокойной ночи, дорогая!
ХАРПЕР (улыбаясь). Я люблю тебя, дорогой!
АЛЕКС (улыбаясь). Я люблю тебя, дорогая!
АЛЕКС и ХАРПЕР целомудренно целуются сомкнутыми губами и ложатся под одеяло, развернувшись в разные стороны. Синхронно выключается свет.
КОНЕЦ ИНТЕРМЕДИИ.
У него по ладони течет. Он промокает живот майкой. Любая царапина всегда выглядит довольно пугающе, пока не стягиваются края: ровная обескровленная кожа и что-то бесконечно темное внутри. Куда серьезнее на прошлой неделе он поцарапался костью. Даже разговоров не стоит. - Когда ты рожала, я был у Эмили, - внезапно сообщает он, оторвавшись от ее груди. Здесь будет синяк. Здесь уже есть, например. На синяки он потратит отдельную страницу. - Она дала мне ключи. Мне было страшно. Я бы все испортил.

У Энн Секстон есть одно стихотворение... Харпер любит Энн Секстон, разумеется, потому что нет никого злее и телеснее Секстон - этого не хватает Харпер, эта злость хлещет по щекам и заставляет собраться, держит в форме, когда совсем тошно - и тогда, лёжа по горло в цветах на розовых простынях, она мысленно проговаривала про себя строчку за строчкой, как молитвы, на одной ноте, сплошняком, заглушая воркования всех этих гостей: Быть может земля плывет Я не знаю Быть может звезды – это маленькие дырочки в бумаге проколотые какими-то гигантскими ножницами Я не знаю Я НЕ ЗНАЮ Быть может луна – это замерзшая слеза ЭТО ЗАМЁРЗШАЯ СЛЕЗА Я не знаю Быть может Бог – это просто низкий голос который слышат глухие Я не знаю Быть может я никто Я НИКТО Да у меня есть тело и я не могу из него вырваться Я бы хотела вылететь из своей головы но об этом не может быть и речи На дощечке судьбы написано что я застряла здесь Я ЗАСТРЯЛА ЗДЕСЬ в этом человеческом облике И поскольку так обстоят дела Я бы хотела обратить внимание на свою проблему Во мне сидит зверь ЗВЕРЬ он хватается за мое сердце ХВАТАЕТСЯ ЗА МОЁ СЕРДЦЕ большой краб Бостонские доктора Вскинули руки ВСКИНУЛИ РУКИ Они пробовали скальпели иглы СКАЛЬПЕЛИ отравляющие газы и тому подобное Краб все еще там Он много весит Я пытаюсь забыть о нем заняться своими делами приготовить брокколи раскрыть закрытые книги почистить зубы и завязать шнурки Я пыталась молиться МОЛИТЬСЯ но тогда краб хватается крепче КРЕПЧЕ и боль БОЛЬ усиливается УСИЛИВАЕТСЯ Однажды мне приснился сон быть может это был сон что краб был моим неведением о Боге Но кто я такая КТО Я ТАКАЯ чтобы верить в сны; когда закончилась Секстон, она переходила к другим, но возвращалась; это - розарий Харпер Брук; благослови, Господи, Энн Секстон; и вот у неё есть стихотворение - называется "Домохозяйка". Харпер написала про него большое злое эссе, такое же злое, как и сами стихи, когда Уоллис было примерно полгода и она вернулась на учёбу в осеннем семестре - решила, что совсем двинется, если ещё хоть день просидит дома. И вот в этом стихотворении Секстон пишет про женщин, которые замужем за своими домами, которые как живые существа, про женщин, которые моют пол, стоя на коленях, и сами стекают мыльной водой слой за слоем, и про мужчин, которые вторгаются в женщин и дома, и про женщин, которые повторяют судьбу своих матерей и становятся матерями своим мужчинам; и тогда она подумала: это всё правда - про Харпер и про дом; и это важно - она, Харпер, и их с Алексом дом, потому что она действительно оказалась замужем за домом, она стала этим домом и он реагирует на все в ней изменения, и он взбухает и дрожит балками-ресницами, когда Харпер полна, и оседает и прячется в елях, когда Харпер пуста; и Харпер заботится о доме, чтобы не развалиться самой: в эти пять месяцев, как-то в сентябре у неё всё никак не складывалось помыть на зиму окна - то не было времени, то шёл дождь, и она, конечно, могла бы кого-то нанять, пригласить, но ей важно было это сделать самой, и вот в один день она оставила все дела, осталась вместе с Уоллис дома и с самого утра и до заката мыла стёкла, подоконники, рамы, двери, и только тогда, когда она без сил вечером упала на кровать с разбухшими от влаги, сморщенными красными пальцами, даже сквозь перчатки выжженными у ногтей с облупившимся от горячей воды лаком чистящими средствами, она почувствовала, что стало немного легче дышать. Она срослась с этим домом. А потом вернулся Алекс и нужно как-то отделить себя от стен: он грубо, как-то судорожно и по-животному хватает её, и ей это нравится, и мебель трещит, и обои слезают со стен полосами, обнажают стены, хотя куда дальше обнажаться, и дом ходит ходуном, и реки плещут в окна и заливают пол - паркет встанет колом, и никто этого не видит, и на ней будут синяки, конечно же, и следы по всему телу, и пусть будут и как можно больше - кричат, гремят о его возвращении, о его присутствии, и она не будет их прятать... жаль, конечно, что он не стал её жечь - это было бы как развести костёр посреди ковра в гостиной. Возможно, несколько углей уже вывалились из камина и ковёр разгорится сам собой. А там и всё остальное. Не жалко.
Пусть все поубивают друг друга - не жалко. Когда некому будет мстить - все всё равно поубивают друг друга, и ей не жалко. Потому что они никогда не успокоятся: ни она, ни Алекс. В итоге они и друг друга поубивают - сожрут. В этом она уверена. Сомневается только в том, кто станет первым. Ещё она уверена в том, что все люди слабые. И она, и Алекс тоже - переломай они сейчас хоть все кости друг другу и всю мебель в доме. От большой любви, конечно. От страсти. Всё равно слабые. Любая сила и существует для того, чтобы прятать в своём эпицентре слабость - пусть даже маленькую, размером с булавочную головку, искру слабости - но она есть. И во всей этой её народившейся недавно речной плодородной цветочной мощи есть слабость. И во всех его ветрах и ливнях. Можно начать с того, что они испытывают друг к другу слабость. Друг без друга. Поэтому так много рук сейчас везде: Шакти со всеми её ипостасями и Шива и его сто восемь имён. Кали и Вирабхадра - зеркальные, многорукие, яростные, благостные. Кали с вываленным языком, которая собирает кровь с его живота и суёт пальцы в рот. Вирабхадра, который, кажется, сейчас разорвёт её на части. В сущности, между силой и слабостью нет таких уж различий, потому что разрушать до основания - это сила или слабость? Создавать на месте разрушенного - слабость или сила? Снова разрушать? Как всем этим управлять? Слабость ли - брать свои силы под контроль? Это никогда не закончится - вот в чём она ещё уверена.
А вот и слабость.
- Погоди, - замирает Харпер. - Подожди, Алекс.  - Нужно это переварить. Медленно моргает. Отступает. - То есть ты всё это время знал? И она знала? И она покрывала тебя? И вы оба молчали? О, Алекс. О, Эмили, - в ней поднимается: нетронутая чашка с чаем летит со стола на пол, запах чабреца плещет до самого потолка. Дом надсадно гудит. Вторая чашка: тонкий фарфор, свадебный сервиз, моррисовы розы, золотая кайма по краю. Бьётся. Вокруг стола: падают блюдца, кудрявая гиацинтовая голова всеми своими лицами пьёт из чайной лужи. Опрокидываются стулья - просто падают на спины. - А ты думаешь, мне не было страшно? Алекс, как ты думаешь? Что бы ты испортил - мне нужно было, чтобы ты был там, просто был, чтобы я знала, что ты где-то там, больше от тебя ничего не требовалось - неужели это так сложно? Почему Эмили? Почему она там была, а ты нет? Блядь, Алекс, - всплёскивает руками, закрывает ладонями лицо, - я там чуть не сдохла, а ты был у Эмили. Я поверить не могу. И вы оба молчали. Пока я там подыхала. Пока они все там говорили все эти слова про тебя и про меня, и не стеснялись совершенно, потому что я не могла ответить, и смотрели... - оглядывается дико кругом: куда ещё деть поднявшееся. Оно душит - не может выдохнуть, застряло. Она-то думала, что отпустила это. Ему стоило сказать это раньше - тогда она сама бы давила на нож как положено. Или прижгла бы его ещё раз. - О, Алекс, Алекс, Алекс... - не зря она не спрашивала. Лучше бы он ничего не говорил. Нож летит в угол, под окно. Туда же летит окровавленная майка. Харпер размахивается ещё раз и, не зная, что ещё схватить, бьёт его по лицу. Не сильно - она не миссис Льюис, это не расчётливая жестокость. Просто ради факта. Отвести душу. В сердцах. Судорожно выдыхает.

Она покрывала тебя. Ну что за шпионская драма. Его разбирает смех. - Да на хуй это все, Харпер, - легко соглашается он и лезет в навесные шкафчики.  На хуй супницу. На хуй бокалы. На хуй блюдца. Приправы - на хуй. Крупы - на хуй, каждую банку по отдельности и все в массе вместе тоже на хуй. Бутылки уоллисовы на хуй, даром что пластик. Стол можно было бы тоже на хуй, но это еще успеется. Вывези женщину из Арбор Лейк. Иногда он приходит домой не к ней, а ко всем ее родственникам по обеим линиям. В ебаный птичий рынок. Порой они начинают перебивать друг друга, и заткнуть их можно только криком. Кто же так бьет, милая. Ну кто тебя учил так драться. Ты что, девочка? - Окна не забудь побить.
Он позвонил ей тогда не из большого желания ее видеть, и точно не из большого желания того, чтобы она видела его. Умирающие кошки валят из дома, например. Потому что им на хуй не надо, чтобы кто-то сидел и смотрел, как их корчит. Даже кошки действуют рациональнее, чем люди. Когда Молли валялась с бронхоспазмом и пыталась скоропостижно скончаться, он залез на крышу и сидел там в сугробе. Якобы высматривал приезд неотложки. Но вообще-то ему просто не хотелось смотреть, как умирает его мать. Это было бы очень некстати. Чревато травмами. Расстройствами психики. Всякой тому подобной хуйней. Гигиена - есть такое слово. Она умрет, и Бен умрет. И кто-нибудь еще обязательно тоже умрет, как Пит или Билли. Но он-то останется жив. Зачем ему волочь это за собой? О нем самом-то кто-нибудь думает, когда решает внезапно умереть?
Он же, блядь, не некрофил. Он обожает всяческую жизнь, он жрал бы ее без остановки, давился бы этой жизнью, набил бы себя жизнью до отвалу. Жизнь требует войны, потому что нет жизни в статике, и нет жизни в недвижимости, нет жизни во сне, в заглушенном двигателе, в женщинах, лежащих в палатах, и в мужчинах, лежащих в камерах. В остановке пленки нет жизни. В штиль жизни нет. В резервациях для выкупающих озера по кускам жизни нет, и ночью, когда становится тихо, нет никакой жизни. В мертвой жене нет никакой жизни. Он так и знал, что все будет плохо, потому что все всегда плохо. Потому что все что угодно может быть смертельным. Любая простуда. Гвоздем поцарапаться. Въехать ебалом в асфальт. Брюхо себе вскрыть. Молли тоже вскрывали. Это потом он прочитал, что так бывает не всегда. А то ведь откуда знать, откуда они на самом деле вылезают. Резать - это рационально. Как можно помочь, когда кто-то рожает ребенка. Разве он - человек, который умеет помогать? Очень вряд ли. Ну и что они такого нового тебе тогда сказали? Ты поверила?
Он лежал на гобеленовом ее, Эмили, покрывале, и думал о том, что в данный момент его жизнь катится к хуям. Это - точка невозврата. Ромео убил Тибальта. Все дела. Он думал о конспирологических теориях, которые выдвигали его друзья. Вплоть до "ей заплатили всем городом, чтобы ты наконец угомонился". Очень смешно. Но он думал. О том, что его взяли в оборот. О том, что он ни хуя не может понять, что будет дальше. Что это конец всего. Что на нем теперь клеймо. Он мало того что женат, - это возбуждает в некоторых особый интерес, - он женат с ребенком. Это нивелирует практически все, чем он был до этого. И даже если она не родит благодаря его молитвам на Боуи или кого угодно, оно уже не станет прежним. В нем селится мировая тяжесть. Плавленый свинец. Он не может встать. От ужаса. Старость это. Закат. Медленное умирание. Конечно, она не сказала. Конечно, она "покрывала". Она нормальная баба. Честная. Принципиальная. У тебя, Харпер, хорошие друзья. - Я с ней спал, кстати. Не тогда, а вообще. С Марго, у которой ты оставляешь Уолл. С твоими одногруппницами. И той, дебильной... Гертрудой, блядь. С какой-то бабой с кафедры. Их, если честно, было до хуя, я всех и не вспомню, но ты можешь спросить у любой, не ошибешься... Еще я встретил мужика в Брандоне. Отличный мужик. Его я тоже ебал. По нескольку раз в день, бывало. А вот где ты была, я не знаю. Где ты была, Харпер? Почти полгода. Дома сидела. Ждала, как примерная, блядь, жена. Ни звонка. Ни слова. Ты могла бы, кстати, залог внести, это не проблема. Если бы спросила, где взять денег. Но ты не спросила, нет, ты оставила меня там, - нет уже никакого возбуждения. Только хохот. Еще вот приборы... Вилки, ложки. Тоже хуевые. Тоже на пол, тоже на хуй. Моющее средство на хуй. Ключи со стола на хуй. Как вообще можно жить в таком порядке. - Молча. Ты даже не попрощалась. Я думал, - он зажимает рот запястьем и смотрит на нее секундно исподлобья, давясь смехом. - Я, знаешь, думал, на хуй все это? Вот это все, блядь, если меня кинула даже жена, и это он, а не ты, мне помешал, какой-то, блядь, левый парень, неудачник, и это она, а не я, сидела тогда у тебя, и, знаешь, мне кажется... Это все справедливо, - он пожимает плечами и лезет выше. Ножницы на хуй. Аптечку на хуй. Какие-то таблетки россыпью катятся по полу. Он громоздится на стол, усаживается, широко разложив ноги, и принимается за пластырь, посмеиваясь себе под нос. Голая женщина в его кухне отвешивает ему пощечину. Сэппуку это доморощенное. Пластыри со Спанч Бобом - иначе она вообще никого не допускает до своих коленок. Ебаный театр абсурда. Надо написать об этом в дневник. Или на хуй не надо. В конце концов, он сам выбрал "правду" и сам просил инструкций. - Избавься от льюисовских замашек наконец. Меня это бесит.

Отредактировано Catalyst (2018-03-18 01:49:36)

- Я пытаюсь, - говорит он когда-то вечером или утром. Пальцы крестом. Голова-пепелище. Городская свалка - само собой. Какой порядок. Какие дневники. Какие мысли. Какая поэзия. Какие вопросы. Какие замашки. Он цепенеет, но ненадолго. Как будто в рожу направили какой-нибудь местный водопад. Он коротко отряхивается, как псина, капли летят в стороны, воды в кухне по щиколотку. У вас, дамочка, любовь ваша протекает. Почините, а то как-то некуртуазно. Что соседи-то скажут.
Соседи любят поговорить. Соседи любят Харпер. Все любят Харпер. Он тоже любит Харпер. Он очень любит Харпер. Он любит Харпер, пожалуй, больше всех на этом свете. До луны и обратно. Может быть, он любит Харпер больше, чем Уоллис. Может быть, даже больше, чем себя, он любит Харпер. Чем пиздеть без меры. Чем хорошо выпить и хорошо потрахаться. Чем собственный мотоцикл. Это заводской кастом: половину сделали за него, половину собрал он сам. Родными остались только мотор и руль. Она нашла удивительно рукастого мастера. Все почти идентично проебанному. Он любит ее больше чем мотор и руль. И чем все что сталось идентичным. Он любит ее больше чем уезжать и больше чем убивать себя. Что еще он может любить. Больше чем спорить. Больше чем выигрывать. Он не азартен, просто любит справедливость. Больше чем справедливость. Больше чем сломать кому-нибудь нос: так он любит Харпер. Он протягивает руку, зарывается пальцами в волосы, оглаживает за ухом и резко дергает на себя.
Больше, чем выспаться после рабочего дня, он любит Харпер. Перегруппировка мгновенна: он без штанов, она нагая, он значительно сильнее, она снова наступила в какой-то осколок и поджимает под себя ногу. Больше чем поставить кого-то на место он любит Харпер. Он Харпер любит больше чем свою трехсотлетнюю куртку и чем нормально выглядеть. Больше чем запереться на день в гараже и выключить к хуям мобильный он любит Харпер. Больше, чем проебать этот мобильный он любит Харпер. Больше чем не быть никому ничем обязанным он любит Харпер. Больше чем кусать мужиков за загривок и кусать женщин за ляжки он любит Харпер. Больше чем любого из своих друзей он любит Харпер. Больше чем странные узоры на животе Марго он любит Харпер. Больше чем ухаживать за замужними бабами он любит Харпер. Больше чем институтских скромниц он любит Харпер. Больше чем Паунда читать он любит Харпер. Больше чем Буковски читать он любит Харпер. Больше чем Йейтса читать он любит Харпер. Больше чем кушнеровы континентальные княжества он любит Харпер. Больше чем берроузовских слизистых мальчиков он любит Харпер. Больше чем сияющую разумную доброту души он любит Харпер. Больше чем мексиканские перестрелки он любит Харпер. Он протискивает колено между ее ног и раздвигает их силой, сплевывает на ладонь, зажав ее предплечьем к стене - больно, поперек ребер. Больше чем швейцеркасов и иветт потье он любит Харпер. Он Харпер любит больше чем злую музыку и чем добрую музыку и чем любую из музык. Чем читать словари больше он любит Харпер. Жену свою. Харпер. Больше чем смотреть на северное сияние или просто на небо он любит Харпер. Больше чем пиздиться с полицейскими он любит Харпер. Больше чем ненавидеть все подряд он любит Харпер. Больше чем ссориться с матерью он любит Харпер. Больше чем спьяну приезжать в Арбор Лейк вроде как к ее родителям и блевать на их газоны он любит Харпер. Больше чем свою гитару он любит Харпер. И даже больше чем любую из гитар он любит Харпер. Под колено подхватывает - аккуратно, над головой крючки для полотенец. Она сопротивляется, но как-то вяло. Пальцев хват железный. Приходится буквально протискиваться. Никаких гондонов, само собой. Рот ей прикрывает ладонью. Ребенок спит. Больше чем будить детей он любит Харпер. Больше чем ездить в дождь он любит Харпер. Больше чем ездить двести или даже двести пятьдесят он любит Харпер. Больше чем перебивать всезнаек он любит Харпер. Больше чем бить стаканы он любит Харпер. Больше чем любую посуду чем чашки чем тарелки чем даже вазы или стеклянные столики бить он любит Харпер. Больше чем любую перспективу убийства он любит Харпер. Больше чем слушать как Пат отвечает на звонки он любит Харпер. Больше чем любую из свиных голов он любит Харпер. Больше чем любого этого Эшли он любит Харпер. Больше чем курить в три затяга он любит Харпер. Вообще больше чем курить он любит Харпер. Больше чем курить что угодно хоть шмаль хоть крэк он любит Харпер. Больше чем целовать людей когда все смотрят он любит Харпер. Больше чем давать по ноздре и ясно мыслить он любит Харпер. Больше чем не ходить к врачам он любит Харпер. Двигаться в ней очень легко, хоть и тесно. У него мгновенно взопревает спина. Скорее, от близости. Как школьник, блядь. Он сжимает ее бедра очень крепко и вгрызается в шею, чтобы заткнуться. Больше чем не ходить в школу он любит Харпер. Больше чем никогда больше не получать никаких оценок он любит Харпер. Больше чем смотреть на серьезных женщин визжащих когда он проезжает мимо по лужам он любит Харпер. Больше чем искать с Уоллис монеты на заднем дворе или показывать ей оторванные пальцы он любит Харпер. Больше чем огонь он любит Харпер. Больше чем сжигать все напрочь он любит Харпер. Больше чем плевать людям в лица он любит Харпер. Больше чем бегать от полиции в шестнадцать лет он любит Харпер. Больше чем вандализм и бить витрины он любит Харпер. Больше чем писать "хуй" на стенах общественных туалетов он любит Харпер. До луны и обратно, или даже до Нептуна. Больше чем смотреть на ножи он любит Харпер. Больше чем топтать цветы в клумбах он любит Харпер. Больше чем бить стекла о фонарные столбы он любит Харпер. Больше чем смущать людей он любит Харпер. Больше чем делать вид что он дурак он любит Харпер. Больше чем кричать в пролесках он любит Харпер. Ему достаточно пары толчков, чтобы кончить. Во-первых, он не спал ни с кем с Брандона. Во-вторых, это она, а ее он любит больше всего на свете. Больше, чем что угодно что он может придумать. Больше, пожалуй, чем все. Он недолго прижимается влажным лбом к ее груди, пытаясь продышаться, и тянется к ее уху. - Ты - моя жена, - говорит он медленно и спокойно. - И будешь спать только со мной. Поняла?
На животе тоже взмокло - от крови. Он легко наклоняется за джинсами и застегивает их на ходу. Приятно в теле. Хорошо. Больше чем любое хорошо он любит Харпер. Куда более важно - больше, чем любое плохо. Майка в плачевном состоянии, но не ехать же нагишом. Ноябрь на дворе. Сугробы по колено. - По делам, - бросает он через плечо. - Скоро вернусь.

Он думал об этом раз или два. Нахуя Бену обрез? Из него что, ПРОЩЕ СТРЕЛЯТЬ СОБАК? ХА-ХА! И это странный подарок на семнадцатилетие. Вот такая мотивировка: пусть будет. Будет, конечно. Куда ж еще его девать. В урну выбросить что ли. Вот перепугаются жители славного города Калгари, когда солнечным ноябрьским утром обнаружат в урне обрез. Ведь это здесь замешано какое-то ПРЕСТУПНОЕ ДЕЛЬЦЕ. ПРЕСТУПНОЕ. ЗАПРЕТНОЕ ДЕЛЬЦЕ. Видимо, приключилась какая-то беда!
- Все в порядке, приятель? - осторожно осведомляется бармен, махнув рукой в сторону телефонного автомата. Брук улыбается очень искренне. Лучезарно. На улице ноль. Сугробы эти. На нем майка под куртку. Немного запачкалась. - Да-да, - активно кивает. Гиперактивно кивает. Все эти словечки. Запретные дельца. Номер Харпер он помнит примерно: руки дрожат. То ли не вспомнил, то ли ошибся: берет какая-то хриплая рассерженная баба, он издает сомнительный смешок, посылает ее на хуй и вешает трубку, набирает снова. Гудки идут долго. Долго. Долго. Очень долго. Он отбивает ритм в такт. Оборачивается - бармен все еще смотрит. Наконец, что-то происходит. - Выезжай по второй трассе к озеру Макдональд. Собери Уоллис. Бери деньги, одежду, что хочешь, только быстро. Книги не бери. Вези на линкольне. Я буду там через полчаса. Подожду минут пятнадцать. Если вас не будет, уеду. Решай сама, - отбой.
Решай, а можешь и не решать.
А можешь и не решать решать. Можешь вообще больше ничего не решать. В любом случае, тебе решать. За тебя уже никто не решит. - Водки на два пальца плесни мне, дружище, - он немного растерян. Много чего приключилось за последние четыре часа. Надо прояснить рассудок. Мыслить трезво. День будет длинным.
Ранее он скидывает обрез в урну где-то на подъездах к Далхаузи - на радость местным пропитым мусорщикам, - и дает по газам в центр.
Ранее центра он разряжает обрез в миссис Льюис, пришедшую встретить кающегося зятя на крыльце собственного дома.
Он действительно сделал это!
Потрясающе.
Его сгибает в сухом малопродуктивном спазме - вроде кашля или тошноты, - и по переносице течет от натуги. Он был очень зол. Он был очень зол, и очень утомлен, и в его голове прыгало столько всего, что, казалось, череп топорщился в стороны, поэтому он подозрительно пялился на окружающих на светофорах, но вовремя вспоминал, что надел шлем, и что, в сущности, всем наплевать, куда он сейчас едет, и что сейчас произошло, и что у него в голове, и что вне его головы, и что вообще там, и здесь, и где? - Где ты был? - так она спросила. - Ты весь в грязи.
ЭТО МОЯ КРОВЬ, ДУРА.
ЭТО НЕ ГРЯЗЬ!
ЭТО МОЯ КРОВЬ!
И он вспылил.
Он вспылил еще раньше. Еще чуть раньше. Мертвое мясо - это его профессия. Мертвое мясо всегда было его профессией. Джим Моррисон в эфире, - ваше любимое мертвое мясо! А теперь... Джон Леннон... Представь, что все люди, все люди, все люди живут в мире, в мире, в мире, дурак. Они и так живут в мире. Где еще им жить? Никогда не любил битлз, какое редкостное, косноязычное, зубодробильное занудство, как будто глотку набили толченым стеклом, он сейчас, может быть, убьет себя ну уж нет. Слишком много убийств, это как-то даже некрасиво... Это же не Шекспир... Он в сущности никогда и не любил Шекспира тоже особенно только "Венецианского купца" и "Макбета" пожалуй да, Макбет ему в чем-то понятен, и если бы он был Макбетом, он смог бы убить себя, и Уоллис смогла бы его убить. А никто другой не смог бы. Вот и она не смогла, и более того - она не смогла убить его жену, а это дорогого стоит, за все эти двадцать с хуем лет, двадцать лет ей всего, двадцать два совсем скоро, она такая, блядь, мелкая, это же уму непостижимо, а тогда ей было восемнадцать
Да и с чего бы ему убивать себя он разве сделал что-то не так. За мелкими погрешностями. Оно ощущается погано в таком образе, что внутри него цветет болото. Теплые ядовитые испарения и сплошная зеленая муть до извилин. Удивительно, что он смог говорить с ней так внятно ну то есть сможет, потому что это будет чуть позже, через полчаса когда он заедет в этот бар и это кажется бар в котором он ни разу в жизни не был, или там кто-то новый на смене, но это, в сущности, совсем не важно. Она даже упала грамотно. Чтобы в наименьшем масштабе расплескать все вокруг. И это было завораживающе и мерзко. И это было мерзко, мерзко, мерзко, но завораживающе, и он тоже отомстил. Он сегодня всем отомстил. Себе очень хорошо отомстил. Очень хорошо себе отомстил. Дрожь его бьет крупная - холодно. Это восторг или он в ужасе. Не совсем понятно. Какая ей разница где он был??? Какое ей ДЕЛО??? Ее что, ЕБЕТ??? ГДЕ ОН БЫЛ??? ЭТО ОНА ЕЕ ДОЧЬ, ОН ВСЕГО ЛИШЬ МУЖ ЭТОЙ ДОЧЕРИ, ЗАЧЕМ СПРАШИВАТЬ?
Его видели все или не видел никто.
Это всегда происходит когда кто-то выходит на сцену. Был такой рассказ. Про канатоходца.
Он был пристоен и очень хорош собой.
Или нет. У нее была кровь. ЕСТЕСТВЕННО, У НЕЕ БЫЛА КРОВЬ, ОН ЖЕ ЕЕ УБИЛ. - Не у нее, - он отмахивается и поддает на газ. - У Харпер. Я что, сделал ей больно?
Это так просто и так скучно. Он даже успел осечься а она никуда не делась. Рухнула башня и все сразу заговорили на разных языках как будто этого и ждали. Он свернул шею эпохе и как в любой момент культурного переворота ему панически страшно от столкновения с чем-то заграничным. Нечеловеческим. Мертвым. Она вышла сама. Он еще даже не начал орать. И она позволила подойти к ней так близко. Какая нелепица. Ну кто же так поступает. Теперь любая ошибка будет его или ее. Его или ее. Никаких посторонних людей. И зачем позвольте так в перспективе вызывать полицию. Это же очень важно чтобы урегулировать внутрисемейные взаимоотношения. Это интимный момент, он не касается никого кроме их двоих. Зачем привлекать кого-то еще. Немного в нем, все-таки, остается: надо съебывать. Это инстинкт, выработавшийся еще в четырнадцать. Господи, ну, блядь, тебе что, жалко дать нам немного свободы. Самую малость, чистого воздуха бы. Никакого Джаггера. Как договаривались. Ну совсем немного. Пускай они больше не ебут никому голову, и тогда все смогут жить счастливо, а все поганые люди умрут и больше никому не надо будет ни за что мстить. И все будут жить в мире в этом мире. Как просил какой-то кусок мертвого мяса или какой-то еще. Господи, не жидься. Господи, чутка. Господи, с нами любовь. Ну посмотри ты на это. Неужели тебя не умиляет.
Он доезжает до озера быстрее. Дует и камыши. Может, это другое озеро. Какая теперь разница. Теперь вообще нет никакой разницы. Хоть Манитоба, хоть Виннипег, хоть Мексика, хоть Техас. Кажется, он сделал что-то поганое.

Ей снится река. Не её река - чужая, чёрная, вязкая. А может, и её, но она её не узнаёт. Харпер плывёт по течению вниз головой и смотрит в небо - чёрное, как вода. Ни звёзд, ни туч - ничего. Просто чёрное. Вода холодная - сводит суставы. Мокрый свитер тянет на дно. Мокрые волосы липнут к губам. Приоткрывает рот и выдыхает пар: ноябрь. Странно, что река не замёрзла. Это всё эти все гидроэлектростанции и плотины с водохранилищами - не дают рекам заслуженного отдыха. Тишина. В реке качаются лилии - водяные и обычные. Разные: паучьи, лилии старгейзер, дикие лилии. Всех цветов. Трогают её щёки, обвиваются вокруг запястий и щиколоток. Пытаются задержать. Лилии, лилии. Лилейно белый снег - падает в рот. Хлопьями. Лепестками. Душит. Она облизывает сухие губы - хочется пить. Всё мокрое, а во рту сухо. Она лёгкая, как сухой лист, и пустая - поэтому не тонет. Холодно. Река странно шумит - по нарастающей, ритмично. Вода звенит. Это лёд звенит - река схватывается на зиму. Тонкий, ломкий, чёрный - больно царапает голую кожу. И звенит - невыносимо. Почему это лёд, интересно, звенит. Максимум должен трещать. Какие ещё звуки он может издавать. Неужели реки замерзают со звоном. Наверное, тому должно быть научное объяснение...
Это звонит телефон в её спальне.
Харпер открывает глаза: который час? Темно. Тепло - согрелась рядом с Уоллис. Уоллис мирно спит - её и пушечным выстрелом не разбудишь. Это в ней, наверное, от Алекса - сама она чутко спит... Алекс. Вспоминает. Морщится. Всё тело моментально свинцово наливается болью - особенно голова и шея. Чувствует себя как избитая - но она и есть избитая. По сути. Использованная, вывернутая наизнанку и выброшенная за ненадобностью. Трубку брать не хочется, вставать не хочется - рядом с Уоллис, по крайней мере, уютно и безопасно. Более или менее. Ничего не хочется вообще. Но телефон продолжает звонить. Замолкает на несколько секунд - и снова. Ввинчивается в мозг. Очень болит голова - пусть это прекратится. Рингтон по умолчанию - омерзительный. И как она раньше не замечала. Нужно отключить звук навсегда. И Харпер медленно хромает в спальню.
Незнакомый номер. В трубке голос Алекса. Ну, чей же ещё. Очень громко - она отводит трубку от уха, снижает громкость. Больно слушать и думать больно. Харпер безучастно слушает и тупо пялится на единственный источник освещения - экран ноутбука. Блики от гирлянд на улице по-паучьи вяло ползут по рукам. А правки-то так и не отправила. Да и хуй бы с ними. Ей самой нужны правки. Кто бы внёс в неё правки. Кто бы её починил. Она - дурной текст. Уродливые любительские стихи, написанные влюблённой школьницей. Или ещё хуже - экзальтированной обезумевшей старой девой. С самыми пошлыми неритмичными рифмами - какой там благородный верлибр. Разбежалась. Отбой - трёт основаниями ладоней засыпанные сонным песком глаза. Ошиблась, значит. Для чего-то ещё ему пригодится. Может быть, ему хочется ещё, да склеить никого не удалось, что странно, конечно, с его магнетизмом. Не одноразовая, значит. Отмыть и взять ещё разок - лицом в капот, например. На этот раз с чувством, толком, расстановкой. Или милостиво позволить смотреть на звёзды - много ли ей надо.  Полезная вещь в хозяйстве - Харпер. Рекомендуйте друзьям и родным. И стоит дёшево - всего один минет в барном туалете, который сама вам и сделает. Очень удобно. Просто иногда катайте её на байке и говорите, что любите её. Для надёжности сделайте ей ребёнка - как можно раньше.
Быстро собираться она научилась ещё в июне. Даже думать не нужно - и хорошо, что не нужно. Она аккуратна: документы и наличка организованно сложены в комоде и, не глядя, ложатся в сумку. Россыпь кредиток валится туда же. Зачем-то сгребает ещё и украшения - скромные, но дорогие. Родители, начиная с четырнадцати лет, каждый год дарили ей Тиффани на день рождения. Мятный цвет она ненавидит примерно так же сильно, как и розовый. Одежда для всех троих - тёплая. Смена белья. Что там ещё... сгребает в косметичку необходимый минимум из ванной. Обувается - забинтованная нога с трудом помещается в ботинок, и стиснутая болит ещё сильнее. Хромает на кухню - глотает анальгетики, как тогда, в июне, черпая воду ладонью прямо из-под крана, потому что ни единого целого стакана или чашки в доме не осталось, сгребает рассыпанное содержимое аптечки, кладёт туда же ножницы, и тащит в линкольн вместе с сумкой. Накидывает пальто в прихожей.
- Уоллис, детка, поехали погуляем, - гладит дочь по светлой голове, одевает сонную, кутает в шаль и несёт в линкольн. Доспит в машине. Вся верхняя одежда и обувь уже там.
Проверяет - всё взяла. Гасит свет. Запирает двери. Заводит мотор. Закуривает в приоткрытое окно - надо как-то проснуться.
По радио вместо Пат почему-то ночной эфир ведут офицерши из Манитобы.
- Харпер, - говорит старшая. - Харпер, ты же умная, ты читала наши буклеты. Куда ты поехала. У тебя ребёнок. Подумай о Уоллис. Ты должна её защищать.
- Харпер, - говорит младшая. - Он же мудак, каких поискать. Найди себе нормального мужчину. Развейся. Тебе же легко.
- Ага, - говорит равнодушно Харпер. - Знаю. Читала. Мудак. Слушайте, так болит голова... а Пат что, в отпуске?
Офицерши затыкаются - время музыки. Расписание прежде всего. Из колонок поёт Майкл Стайп: oh no I've said too much, I haven't said enough.
- Харпер, - говорит старшая, когда заканчивается трек. - Это же классическая схема. Он же абьюзер. Ты знаешь, как это происходит. У тебя есть шанс сбежать.
- Харпер, - говорит младшая. - А лучше найди женщину. Или останься одна - ты же можешь одна.
- Могу, - соглашается Харпер.
- Харпер, - говорит старшая. - Хьюзы живут по пути, в Харвест Хилс. Вот и поворот. Езжай к ним, Харпер. Они стерильные и безопасные. Будут у тебя два отца, любящих, как ты того и заслуживаешь.
- Харпер, - говорит младшая. - Куда ты едешь. Подумай о карьере.
Харпер молчит и послушно думает о Хьюзах и своей блестящей академической карьере: не отправила правки, магистерская написана ровно на треть. Уроборос громко хрустит костями хвоста и подмигивает ей красным глазом. Потом зелёным. Харпер давит на газ и минует поворот на Харвест Хилс.
- Харпер, - говорит старшая. - Вернись к родителям. Зачем он вообще вызвал тебя среди ночи? С вещами и ребёнком. Натворил что-то явно и хочет тебя впутать. Миссис Льюис ждёт, ты же знаешь. Они тебя примут. Разворачивайся.
Харпер пожимает плечами и выдыхает дым в сторону. Рекламная пауза: семейные психологи. Телефон +1-403-ХАРПЕР-ТЫ-КУДА.
- Харпер, - говорит младшая. - Вернись, пока не поздно. Дальше будет хуже. Харпер, подумай, он же тебя только что ИЗ-НА-СИ...
- Заткнитесь уже, разбудите Уоллис, - говорит Харпер и выключает магнитолу. Река несёт линкольн по течению. Чёрная река впадает в озеро Макдональд. Лилии обращают к окнам свои бледные звёздные лица. Она выбрасывает окурок в заросли. Пусть горят.
Линкольн сворачивает на обочину, когда свет фар выхватывает из камышовой темноты знакомый силуэт. Останавливается. Харпер кладёт руки на руль, между ними - пылающий лоб. Закрывает глаза на секунду. Открывает глаза. Ещё можно нажать на газ, развернуться и уехать. Он не догонит. Он сказал - решай сама. Она думала, что решит по пути. Она ничего не решила.
До конца его обещанных пятнадцати минут осталось четырнадцать с половиной. Она бы ещё успела купить себе по пути кофе.

Он бледен, предположительно, смертельно. Хорошее время. С десять минут или с полвека на воротник. Можно подумать и сойти с ума.
Ночь рассовал по карманам - течет мазутом. Химия сплошная. Бензин и селитра. Курить здесь опасно; озеро наливается золотым, пока огонь идет по городской границе, облизывая сладкие палисадники и детские кроватки. Сын его матери, муж его жены - поджигатель, уголовник, убийца. Романтически соблазнительная характеристика. Майк говорил: я думаю, тебе нужна помощь. Я думаю, мне нужна помощь, повторяет он и сплевывает в землю. Достаточно просто закрыть глаза и немного сильнее задуматься. Кажется, половину всего, что происходит, он делает на автомате. Пятнадцать лет в приступе деперсонализации. В коже тесно и страшно. Можно все, что он захочет, только уже не интересно. Нет его в данный момент на берегу озера Макдональд. Озера Макдональд тоже нет - выкипело. Да и он вовсе не Брук. Мертвый заблеванный Элвис на полу собственной ванной. Живой Элвис в солнечной Бразилии, увешанный скучными бабами и свежими пьяными цветами. Элвис, сын Нормана Бейтса, навеки проклятый душевыми кабинами и птичьими чучелами. Брэд Дэвис на острове пенопластовых членов и шестисот крыльев Жанны Моро. Может быть, если бы Майк не повел его к врачу, ничего бы и не было. Он терпеть не может врачей. Запаха медицинского спирта. Вшивый венок в его честь уже полгода висит на фонарном столбе парой километров до Стрит Лейка. Мать Харпер умирает сама собой - от старости и, возможно, от брезгливости.
Раз, два, три. Мать Харпер умирает сама собой. Карло катится по Риму, стирая лицо об асфальт. Перемотал. Мать Харпер умирает сама собой, и все живут чрезвычайно счастливо, пока не умирают тоже. Что может быть омерзительнее, чем семейные захоронения.
Раз, два, три. Мать Харпер умирает сама собой.
Он сказал сегодня: лучше бы я убил ее и сел за это.
А Майк говорил: тебе нужна помощь. И повел его к врачу.
А Харпер тоже говорила. Много что. Тело закостенело. Прохладно и туго после смены. Если она не приедет, он все равно вернется. Когда-нибудь потом, когда он отрежет себе лицо и его больше никто не узнает. Это ее право - не приезжать. Это его право - забрать ее силой. Если останется к тому моменту какая-то сила. Гарью поганой несет. Резиновой. Занимается стампид - пышет на весь горизонт. Бледность уходит в пятна, тлеют волосы на руках. Как же они уедут, если он все поджег. А если они не уедут. Как будет кричать его ребенок, когда огонь дойдет до их забора. Успеет ли она проснуться. Как будет кричать ребенок его матери, когда его ребенок будет кричать. В принципе, нельзя быть уверенным в том, что это был Пит. Один раз изменил - будешь изменять вечно. Он-то в курсе. Зацепился за полу папкиного пиджака и поднес зажигалку к эластановой подкладке: и Калгари горит. Он, которого здесь нет, купается в золоте. Опускает руки в светлую густую воду, плещет себе на лицо вместе с мелким ледяным крошевом. Город его взрастил. Это первый принцип любого кухонного революционера - ненавидеть того, кто тебя породил. Следующие таковы:
- Наследил - съеби;
- Стреляют - притворись мертвым;
- Молчат - доебись;
- Ударили - ударь в ответ;
- Вяжут - ударь в ответ;
- Подставили - ударь в ответ;
- Расстроили - ударь в ответ;
- Убили - ударь в ответ;
- Оскорбили - ударь в ответ;
Так принято. Таков город. Такова расстановка сил.
Поезда везут полные вагоны огня в Ванкувер. Дотлевают мертвые львы в зоопарке и их мертвые львята, искры селятся в колтунах и раскрашивают их в яркий рыжий. С башен капает масляной краской, как воском.
Все это гебефренически слюняво и гадко. Паксиловая отмена. При каждом повороте головы в черепе что-то замыкает. Глаза дергаются, как в припадке. Холодно, надо поехать домой... - но он убил ее. Дневник... - но он убил ее. Смена завтра, и выходной... - но он убил ее. И не было никакого триумфа. Ни секунды. Это такая же паскудная мелкая смерть, как сбитая на полной скорости белка. Мерзко и все руки в грязи. Понемногу на него нападает паника. Он залезает на седло с ногами, обнимает колени и недолго, мелко покачивается из стороны в сторону. Это убаюкивает. Немного помогает. Водка, к тому же. Превосходное зрелище. Библия - есть, секс - есть, кровь - есть. Он открывает рот и издает маленький горестный звук. Ааааа... Аааааааааааааааа... Это фрикции, стремящиеся к кульминации. На повышение тональности. Воздуха не хватает. Дым идет из города. У дыма много ног. Он держит себя за горло так, как обычно держит женщин. Звук становится удивленным и прерывается на каждый вдох. Дышит он часто, оттого кружится голова. В сердце свистопляска. На мгновение ему кажется, что сейчас с ним станет инфаркт. Или как это называется. Что оно просто разорвется на хуй. Это одномоментно кончились любые оправдания и темнота упала сверху на тлеющие угли. Песчаная буря. Сухо. Холодно. Пронзительно. Он оглядывает руки и обнаруживает, что не может толком согнуть пальцы. Следует думать о насущном. Он уже кого-нибудь вызвал. Если они спят в одной кровати. Спят ли Льюисы в одной кровати. Может быть, только они с Харпер во всем городе спали в одной кровати. И то не всегда. Иногда она не пускала его в спальню. Он вообще не понял, что произошло. Вообще не понял. Он только что вскрыл себе брюхо и оказался у озера. Это какой-то ритуал. Это старая земля уродливых магических аборигенов. Ей было больно. Он никогда не хотел сделать ей больно. Никогда он не хотел делать ей больно. Никогда никогда никогда никогда и почему же он сделал. Почему же он сделал. Почемуже он сделал. Потому что она что-то сказала. Что она сказала. Что она сказала. Не вспомнить уже. Что она сказала. Потом он поехал и приехал. Куда он приехал. В майке холодно. Холодно в куртке. Может быть, ему все приснилось. Может быть, он лунатит. Или это очередной лекарственный сон. На колесах ему всегда снится какая-то мразь. Это анальгетики или что. Но он убил ее в самом деле. Или не убивал. Может, ничего и не было. Вне зависимости от того, следует сообразить о дальнейшем. Это его успокаивает. Если он уже кого-нибудь вызвал. Что делают в таких случаях. Он никогда никого еще не убивал. Обычно его ловили на месте. Но он уже ушел с места. Стало быть, его не поймают. Может быть, его не поймают. А вдруг поймают ее. Вдруг это произошло вчера. И он стоит здесь сутки. И только полчаса назад соизволил ей позвонить. И на самом деле трубку взяла не она. И на самом деле это не его жена едет сейчас. Или не едет. Если она не приедет. Тогда он увезет ее потом. Он увезет ее потом и больше обратно не привезет. И больше обратно не привезет никогда он ее, если сейчас увезет. Может быть, она любит мать. На самом деле может быть она любит мать. Драка - это не показатель. Сколько раз они дрались с Джорджи. Даст ли Джорджи против него показания. Кто угодно даст против него показания. Джорджи даст их смеху ради. Может быть, она любит ее. А он ее убил. Может быть, он все не так понял. Но она заебала его страшно. Она заебала его страшно, и пасть ее ужасна, и ужасны ее ночные наряды. И ужасны мысли ее в какой угодно голове. Хорошо убить ее хотя бы во сне. Хотя бы во сне она наконец отъебется.
В городе снова что-то взрывается. Косметические магазины и их лаки для волос. Или газовые баллоны. Он цепенеет, оборачивается и прикрывает лицо ладонью, чтобы не ослепнуть. Если так, то так. Нет сомнений в том, что он окажет достойное сопротивление. Это хотя бы не больно. Они имеют право стрелять на поражение. В любом случае. Светлую голову видно через лобовое стекло, и с ним едва не случается удар. Какая-то фатальная слабость. во всяком случае, приходит. Надо ехать через границу и петлять. Надо ехать через границу, и петлять, и он знает несколько обходных путей, если за три года ничего не изменилось, милая, хорошая, Харпер, если бы ты знала, что за хуйня только что произошла со мной, и с тобой, и с ней тоже, и со всеми нами, мне приснилась такая чушь
Он заводит двигатель и едет достаточно медленно, чтобы она увидела, как он, мотнув головой в ее сторону, сворачивает налево и прибавляет в скорости. Никаких разговоров. Бога ради, никаких разговоров. Они в это время всегда абсурдны. Ничего толком не понять.

Отредактировано Catalyst (2018-03-18 01:50:33)

Единственная остановка за шесть часов: минут через двадцать после озера Макдональд она пару раз моргает фарами и тормозит на заправке - на приборной панели загорелся значок; пока заливается полный бак, Харпер вытаскивает из багажника и молча отдаёт мужу чистую футболку с длинным рукавом и свитер и возвращается за руль. Неизвестно, сколько они ещё будут ехать. Неизвестно, куда. Неизвестно, почему. Что-то случилось. О да, кое-что точно случилось, и она до сих пор так и не решила, хочет она вообще его видеть или нет, и просто едет - к чему терять время на размышления. Подумать можно и в пути.
На протяжении шести часов Харпер разглядывает его спину - во всех подробностях. Ну а куда ещё смотреть. О чём ещё думать. Он вечно ускользает - держит дистанцию - они двигаются с одной скоростью. Она держит линкольн на приличном расстоянии - чтобы не терять из виду и чтобы не нарушать... границ? Пару раз между ними вклиниваются обгоняющие машины и Харпер успокаивается, только когда снова видит его спину. Трасса практически пуста. Ночь. Ноябрь. Все по домам. Шесть часов. К рассвету его спина становится чем-то вроде цветов на обоях, гор вдали - привычное и всегда есть. Он всегда есть, даже когда его нет. Он всегда есть - крепкой хваткой на её бедре, например. До сих пор. Следами по всему телу - ещё как минимум на неделю. Кольцом на безымянном - навсегда: она уже привыкла подгибать палец, чтобы не сползало. Такая себе медитация.
Часам к семи утра веки тяжелеют и Харпер в очередной раз закуривает и включает магнитолу.
- ...ЛО-ВАЛ, - как ни в чём не бывало продолжает младшая офицерша. - Ты меня зачем перебиваешь, я всё-таки представитель закона. У тебя вообще голова на плечах есть?
- Есть, - говорит Харпер. - Конечно есть, ты не видела, что ли. Болит - значит, есть.
- Харпер, - говорит старшая. - Он же тебя увёз.
- Вот именно, - говорит Харпер.
Он её увёз. Поэтому она и собрала Уоллис и приехала, пусть её приезды всегда всё портят - теперь уже не испортит, потому что Алекс сам всё испортил так, что хуже быть не может. Дальше падать некуда. Уже не страшно - падать. Свободный полёт лицом вниз, а дна всё нет и нет. Может быть, полёт только чудится и она на самом деле давно лежит, распластанная. Может быть, вода смягчает падение. Может быть, течение мягко тащит её вдоль дна, а она запуталась волосами в своих лилиях и не замечает. Может быть, ничего и нет. Может быть, ничего и не было, и это всё приснилось или показалось. Всё дальше и дальше. Всё ниже и ниже.
- Ты могла бы уехать сама, - резонно замечает младшая. - Если так хотела. В любой момент могла.
- Да ну вас, вы ничего не понимаете, - дёргает плечом Харпер. Шея отзывается болью, когда она переключает скорость, обгоняет тяжело нагруженную лесом фуру - пепел валится на колени, докуренная до фильтра сигарета обжигает пальцы и летит в окно. - Какой смысл уезжать без него. Я хотела с ним. Пусть и так.
Кажется, она решила.
Он её увёз. Как она и хотела. Как она и просила. Она всё спрашивала, почему он её не увёз, и вот она смотрит горячими глазами в его спину. И пусть вода чёрная - кругом чёрное. Совсем не чёрное. Не совсем чёрное. Снег на полях светится сам по себе. Дорога - золотисто-серая в свете фар, почти не скользкая. Полный бак. Трещины разбегаются из-под колёс. Уоллис проснулась и поёт свои птичьи песни не то Харпер, не то вечному своему зайцу. Небо бархатное, шёлковое, огромное. Звёзды бьют по лицу наотмашь, валятся в глаза и тают на воспалённых веках. Красным глазом неотрывно ехидно пялится Уроборос, обвившийся хромированными боками вокруг ямахи. Жёлтым глазом моргает Уроборос на перекрёстках в безымянных городах. Когда настаёт утро - зелёным. Череда светящихся вывесок и рекламных конструкций: ОН ЕЁ УВЁЗ; ХАРПЕР ТЫ КУДА; НИКУДА; РАНО ИЛИ ПОЗДНО; ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ; СКОЛЬКО ЕЩЁ ЕХАТЬ; ЧТО СКАЖУТ СОСЕДИ; ЗАБЫЛА ОТПРАВИТЬ ПРАВКИ; ХАРПЕР ЗАЧЕМ; НЕКУДА БЕЖАТЬ; ВСЕГДА ЕСТЬ КУДА БЕЖАТЬ. Какая разница, куда он её увёз. Какая разница, когда он её увёз. Какая разница, зачем он её увёз. Какая разница, что он натворил - что он с ней натворил, что он с ними всеми натворил. Даже если скажет: разворачиваемся - всё равно увёз. Всё болит - всё равно увёз. Она раздавлена - всё равно увёз. Она пуста - всё равно увёз. Усталость свернулась в ногах и сложила тяжёлую сонную голову ей на колени - всё равно увёз. Ей вообще на всё всё равно. Вот так. Впору нервно смеяться. Она и смеётся. Офицерши обиженно смолкают, сухо зачитывают прогноз погоды и ставят музыку. Харпер всхлипывает и давится дымом.
В ней молитва: Он любил ее и она любила его Его поцелуи поглотили все ее прошлое и будущее или попытались это сделать Ему больше ничего не хотелось Она разбила его она съела его она поглотила его Она хотела бы заглотить его целиком Так она чувствовала бы себя безопасней и уверенней навечно и во веки веков Их вскрики выпорхнули и наткнулись на портьеры Ее глаза не хотели видеть ничего отвлекающего Ее взгляды пригвоздили его руки его запястья его локти Он сжал ее так отчаянно сильно чтобы  жизнь Уже не смогла отобрать ее у этого момента Он  хотел чтобы будущее перестало существовать Он хотел рухнуть без сознания обвивая ее тело На краю бездны этого момента в ничто в бесконечность бытия или что-то подобное Она обнимала его так сильно Что его тело могло впечататься в ее косточки Его улыбки  были мансардными окнами в сказочном дворце Куда реальный мир никогда не ступал Ее улыбки были укусами паука Поэтому он лежал неподвижно пока она не чувствовала голод Его слова были оккупационными войсками Ее смех был попытками убийства Его взоры были пулями кинжалами мести Его взгляды были привидениями в углу со страшными тайнами Его шепоты были хлыстами и ботфортами Ее  поцелуи были уравновешенной писаниной адвоката Его ласки были последними зацепками изгоя Ее уловки влюбленной были скрежетом засовов Их гортанные выкрики ползли по полу Как животное волочащее огромный капкан Его обещание было уловкой хирурга Ее обещание сняло с него скальп И она могла бы сделать из него украшение и повесить себе на шею Его клятвы оторвали ее конечности Он показал ей как завязывать любовный узел Ее клятвы законсервировали его глаза в формалине И они хранились в банке в дальнем ящике ее письменного стола Их возгласы застряли в стенах Их головы раскололись и свалились в сон как две половинки Разрезанной надвое дыни но любовь невозможно остановить В их перевитом сне они обменялись руками и ногами В их снах их мозг взял мозг другого в плен Утром они проснулись и у каждого было лицо другого.
Это всё про них. Все стихи про них.
Это всё не про них, но ей хотелось бы, чтобы это было про них, поэтому она повторяет про себя три раза от начала до конца и с конца до начала.
А может быть всё же про них.
Как можно думать про любовников, когда такое.
Наверное, всё же не про них. Она бы помолилась про домашнее животное любовь, но там она уходит и всё плохо заканчивается, но куда уж хуже, пусть не уходит, зачем тогда вообще, зачем такое переживать, чтобы всё ушло.
В ней ещё одна молитва: Господи ради Уоллис пожалуйста пусть я справлюсь пусть я справлюсь так плохо Господи так мерзко что я сделала Господи почему так дорого Господи это пиздец какой-то Господи посмотри на его спину Господи посмотри ему в глаза тебе же виднее Господи я не видела его глаз тогда и сейчас а ты наверное видел и понял как мне понять я ничего не понимаю Господи вообще ничего не понимаю зачем он это сделал и вот он меня увёз Господи это же увёз правда же увёз это же на самом деле может быть этого всего нет но пусть оно будет пусть увёз Господи только пусть я справлюсь Господи как же погано это всё Господи почему нельзя по-нормальному хотя бы разок неужели так трудно зачем тебе меня мучить Уоллис мучить его мучить.
Далее она замолкает внутри и молчит до самого утра. Они едут на восток - из ночи в утро. В какой-то момент, когда уже совсем светло и совсем утро, они приезжают в утро и останавливаются в утре. Утро - пустая серая холодная парковка с серыми торчащими из кадок остатками цветов перед захолустным отелем в захолустном городе, табличку с названием которого она пропустила, потому что была слишком занята спиной Алекса. Утро навалилось на них и проглотило их. В первую очередь утро проглотило глаза Харпер - у солнца горячий язык и острые зубы. Снег слишком белый, всё остальное слишком серое. Сфокусироваться невозможно, поэтому на помощь приходят трещины на асфальте, когда она выбирается из машины. Ещё - дверь. Грязноватые стены. Там, внутри, наверное, есть кровати. И занавески, чтобы не было так светло. Там, внутри - не в здании, а в её сумке - есть анальгетики, просто в дороге не было времени их искать. Там, внутри - в здании - есть вода, чтобы запить анальгетики. Наверное, целая посуда там тоже есть. Утро откусывает ей голову - кажется, болеть она перестанет, только если Харпер немедленно разобьёт череп об эту парковку. Надо только получше разбежаться и максимально неудачно упасть. Уоллис кладёт ладони на её глазницы - так намного лучше. Харпер освобождает один глаз от заботливых рук дочери и фокусируется на сонной администраторше - наверняка хозяйка этого места. Слишком крохотное, чтобы нанимать сторонний персонал. Ого, да она ещё может рассуждать.
- Доброе утро, мэм. Нам бы два номера, - говорит Харпер. Рот сам собой складывается в вежливую улыбку - годы тренировок. Что-то сделать с головой и накормить Уоллис - с остальным она разберётся после.

- У нас здесь по-домашнему, - говорит администраторша, она же хозяйка отеля, она же Джесс - зовите меня Джесс, говорит она, меня все зовут по имени. - Вы, наверное, устали. Завтрак уже закончился, но я вам что-нибудь принесу в номер. Такая славная девочка у вас. Всё равно вы единственные постояльцы. Не сезон.
- Спасибо, - говорит Харпер, - и ему тоже, пожалуйста, принесите.
"...жемчужина Саскачевана", - выхватывает взглядом из разложенных веером по стойке рекламных проспектов. Вот они где, значит. Ему же запрещено покидать провинцию до конца срока. Он что-то сделал. Они что-то сделали. Хорошая, милая, добрая женщина Джесс улыбается им обеим из-за стойки. Если Харпер сейчас разрыдается, она обнимет её за плечи и погладит по голове, пусть и видит в первый раз. Сейчас это было бы очень кстати. Харпер, естественно, не плачет - только прикрывает глаза от света.
В номере чисто и безлико - Харпер нравится. Две узкие кровати, разделённые тумбочкой и креслом. Красновато-коричневые занавески - Харпер немедленно их задёргивает и комната плывёт и покачивается в полумраке. Чистые стаканы на столе, чистая вода - запить таблетки. Кодеин. Боль - белая вспышка. Боль - тяжёлый сияющий парадный венец. Достался от прабабки - тесно голове. Держи спину прямо. Люди смотрят. У тебя дочь. Будь достойной. Боль - орудие пыток. Испанский сапог с богатой вышивкой. Белое напитано красным, но она-то знает, что оно белое. Лилийное.
Сквозь дурноту стягивает со своей кровати покрывало и к лицу облаком поднимается одуряющий запах свежестиранных простыней. Она задыхается. Усаживает Уоллис вместе с её зайцем на соседнюю кровать и включает канал с мультфильмами. Хорошие матери так не поступают, но как же ей плохо. Дети прежде всего должны быть накормлены, чисты, бодры и веселы. И развиты. Я ужасная мать, - думает Харпер где-то в районе сладко пахнущего плеча дочери. Укачивает в объятиях с полминуты. Ужасная. Мне не с кого брать пример, поэтому я такая ужасная. Выращу ещё одну себя. Стоило сделать тогда аборт. Это всё ей за Уоллис - за то, какая Харпер неправильная, и никак не научится. Ей нужен пример. Ролевая модель. Есть ли об этом книги - наверное, есть. Миссис Рэмзи. Точно. Ей нужна миссис Рэмзи. Нужно стать как миссис Рэмзи.
- Конечно, ужасная - ты же её увезла, - язвит с экрана мультяшная младшая офицерша. - Лишила ребёнка шанса на нормальное будущее. Во всех смыслах.
- Иди на хуй, - выдыхает Харпер, не поднимая головы. - Отъебитесь от меня уже.
Боль обнимает Харпер за плечи и гладит по голове. Бедная моя девочка, - говорит. Устала, - говорит. Иди, утешу, - говорит. Харпер кладёт свинцовую голову боли на плечо и закрывает глаза.
Боль - тяжёлое ватное одеяло в гостиничном номере, затерянном в ноябрьских снегах. Белое, само собой. Боль - снежная туча. Боль - снег между небом и землёй, летит то вверх, то вниз, пульсирует вместе с ветром. Боль - снег на полях. Боль окутывает. Убаюкивает на зиму. Харпер любит зиму и снег - они больше всего ей подходят. Её Иса только подтверждение. Так было всегда. Кладёт руку на живот - сквозь два свитера. Кладёт руки на виски. Кладёт руки на щёки. В ванной нет окна и слишком яркий свет, почему в ванных всегда такой яркий свет, и она проводит две отведённые на душ минуты почти в полной темноте, наощупь. Дольше нельзя - нельзя оставлять Уоллис одну. Нельзя быть настолько ужасной матерью. Миссис Рэмзи не оставляла свою толпу детей, а Харпер даже с одной Уоллис не может нормально справиться. Нужно смыть с себя чёрные реки и лилийный дух, и ехидные светящиеся глаза, и голоса офицерш, и дым, и бархатные звёзды, и отпечатанную на сетчатке обтянутую курткой спину - загляни ей в глаза повнимательнее и увидишь; у неё же совершенно прозрачные глаза. На глаза она не опускает занавески. Нужно смыть с себя эту ночь. Нужно смыть с себя все эти мили - сколько миль они проехали за шесть часов, она не знает, она не помнит скорости, она понятия не имеет, что это за город. Сколько миль между Калгари и условной гостиницей в Саскачеване - у неё всегда были высшие баллы по географии. Она не помнит. Зачем ей эта информация. Нужно смыть с себя боль - боль сползает вниз по коже липкими мыльными хлопьями и забивает слив. Слой за слоем. Нужно смыть с себя себя. У щиколоток плещет. Время к полудню - лилии прижимают любопытные лица к оконным стёклам, но Харпер надёжно спряталась за шторами. Чёрные реки пока текут мимо - в слив. Чёрные реки вернутся, когда она закроет глаза. Она натягивает обратно свитер - тот, в котором тонет до середины бедра. Она перебинтовывает ногу - босая прихрамывает намного меньше, к голым пяткам липнут какие-то нитки с ковролина. Уоллис задремала - укрывает. Под дверью какая-то возня: наверное, Джесс. Соображает с трудом. Как некстати. Придётся будить Уоллис - не ждать же, пока она проснётся и всё остынет. Почему Джесс не заходит. Вспоминает, что заперла дверь на ключ. Зачем, спрашивается. От кого. В таком случае, почему Джесс не стучит. Наверное, руки заняты. Разумно. Хвалит себя. Вот видишь, я ещё могу что-то соображать. К кому она обращается - не важно. К боли, видимо. Боль её удочерила. Она же просила материнского - получи, Харпер, распишись. Тебе, в общем-то, не привыкать.
Дверь открывается внутрь и вместе с дверью на Харпер из коридора одеяльным комом валится её собственный муж: едва успевает подхватить за плечи. Что это вообще. Это что вообще. Это как и зачем. Он что, решил лечь под дверью? Алекс, блядь, когда ты уже остановишься. Сколько можно. Опускается к нему.
- Паршиво выглядишь, - белее одеяла и весь мокрый. Воспалённый. Глаза - угли. Тлеют. Трогает лоб костяшками пальцев - только этого ещё не хватало. Господи, ты издеваешься, что ли. Ну сколько можно. Я устала. Я хочу спать. Мне больно. Что я такого сделала, что ты так издеваешься. Неужели мало каких-нибудь плохих людей в мире. Я всегда старалась быть хорошей. Ходила в церковь. Хорошо училась. Замуж вот вышла, всё как положено. Хули тебе ещё от меня надо-то, Господи. - Иди в кровать. Я принесу что-нибудь жаропонижающее.
Боль кладёт тяжёлую руку на голову Харпер и давит - и Харпер идёт на дно.

Причитать можно бесконечно. Ругаться можно бесконечно. Она не будет. Она выше этого. Она ниже этого. Она вне этого.
- Давай, - говорит Харпер. - Вставай. Алекс. - Нельзя же так. Нельзя ложиться под закрытыми дверями, будто умирать пришёл. Как побитая собака. Они оба как побитые собаки - сами и погрызлись. Нельзя, чтобы обоим одновременно было плохо. Это запрещено. Это первое правило из всех правил Харпер о семейной жизни. Нельзя ложиться к ней под дверь как жертва - это она жертва. Это ОН сделал ей больно. Это ЕЙ он сделал больно. Почему она должна волноваться о его больно. Почему она опять должна кого-то утешать. Это не по правилам. Это её должны утешать, но её некому утешить - она даже сама себя утешить не в состоянии. В принципе. Только обнять Уоллис. Минимально позаботиться о себе, чтобы продолжать функционировать, и было не так гадко. Почему она опять нарушает собственные принципы. Почему она опять действует согласно своим принципам и инструкциям - на автомате, не задумываясь практически. Почему её принципы противоречат друг другу - как так вышло. За что, Господи, блядь. Это уже не смешно. Она бы посмеялась над происходящим, но это уже не смешно. Боль давит на голову, Харпер жмурится и крик поднимается к поверхности воды пузырями. Лопается. Лилии лениво покачиваются, потревоженные. От крика сводит в груди. Вода заливает лёгкие - тяжёлая, холодная, с острыми обломками едва народившегося льда. Тают внутри. Поднимает его на ноги - тяжёло наваливается. Шея отзывается там, где ОН сделал ей больно. Ну помоги мне хотя бы, раз такую позу принял. Бога ради. Алекс. - Пойдём. Ляжешь. - До кровати шесть шагов. Усаживает. Прикрывает дверь. Возвращается - Уоллис спит. Благослови, Господи, здоровый крепкий сон усталых детей. Усталым взрослым сон тоже бы не помешал. Она ляжет с Уоллис. Потерпи, Харпер, немного, - говорит боль. Развязывает ему шнурки, стаскивает ботинки - привычно. Стягивает одеяло, куртку, свитер, чистую майку, грязную майку. Повязка вроде в порядке - держится, но стоит поменять. Позже. Майку, наверное, можно ещё отстирать в раковине и высушить - радиаторы горячие... впрочем, хуй бы с ней, проще новую купить. Сухо и деловито, пока боль гладит её по плечу. Или Боль - раз уж она персонифицирована. Как выглядит Боль - нет времени разглядывать её лица. Наверное, у неё самое ласковое лицо на свете. Самое прекрасное - такое, что ослепнуть можно. Сияюще белое. Непроницаемо чёрное. Одновременно. Глаза звёздами. Она потом посмотрит. Смотрит мимо его лица - мимо глаз. Может быть, у Боли такие же глаза. Тогда не стоит смотреть вообще. Святая Луция Сиракузская с глазами на тарелке. С глазами на ветке. С глазами в лилийных утробах, лепестки-ресницы, тяжело моргают, капают вязкими клейкими слезами. Нектаром. Белые. Стоит вырвать ему эти его гипнотические глаза. Магнетические. Плывущие. Жаркие. Сначала я нечаянно сказала жалкие. И это тоже. Это всё жалкое зрелище. Оба жалкие. Шарит в аптечке - плещет в стакан воду - таблетки с шипением растворяются. - Пей, или силой волью. И ложись. И спи. - Выдыхает, собирает с пола одежду и складывает в кресло. Всё-таки стоит выбросить эту майку - колом стоит от запёкшейся крови, если бы не повязка, пришлось бы отдирать с мясом. Надо будет хорошо намочить повязку и снимать очень аккуратно... потому что боль гладит её по голове. Или с большой буквы Боль. И на него косится жадно. Хочет усыновить и его тоже. Всеобщая Мать - Боль. Никакая не земля. Не Гайя. Не Астарта. Возможно, это одно из её лиц. Первородная. Одной рукой бьёт, другой лечит. Одной рукой создаёт, другой разрушает. В одной руке окровавленный нож, в другой ветка белых лилий. Из одного глаза течёт чёрная река, из другого золотая. Голосом нежным говорит самые гадкие вещи. Молча утешает и целует раны своими ядовитыми губами. Изо рта свисает недожёванный кусок плоти. Это жатва. Они попали под серп. Сейчас она их искрошит и вылепит заново, чтобы потом свернуть им шеи, выкрутить все суставы, и снова переделать. Боль целует Харпер в затылок и поёт ей на ухо птичьи колыбельные.
У Боли лицо Джесс - Харпер вздрагивает от стука в дверь. Потревоженная. На еду тошно смотреть - но это ради Уоллис. Воротит от запахов - ради Уоллис. Улыбаться и благодарить - ради Уоллис. Ухаживать за Уоллис - ради Уоллис. Ухаживать за больным мужем - ради Уоллис. Ради Алекса. Слушать и проглатывать все его слова и поступки - ради Алекса. Прощать его - ради Алекса. Не прощать его - ради Алекса. Породниться с болью - ради Алекса. Не падать - ради Алекса. Тонуть - ради Алекса. Плыть по течению - ради Алекса. Выращивать сады - ради Алекса. Жечь книги - ради Алекса. Приезжать - ради Алекса. Рожать детей - ради Алекса. Цвести - ради Алекса. Выблёвывать воду на ковёр и дышать - ради Алекса.
На дне было очень хорошо и покойно. Рыбы уже начали объедать её веки и примериваются к шраму на животе. Течение ласковое. Совсем не холодно - если не боишься холода, то и не чувствуешь его.
Пришлось стряхнуть с себя заботливые руки боли - ради Алекса. Ради Уоллис. В очередной раз. На время. Она рядом. Умеет ждать не хуже самой Харпер. Возможно, это она и научила Харпер терпеть и ждать.
Ради неё самой.
Ради бога.
Ради ничего.

Немного занимательной географии.
Немного снов в руку.
Немного слов в рот.
Саскачеван означает "быстрая река". Река Харпер медленная и сильная, но это не важно. Не важно, какого она даже цвета. Не важно, какой она глубины. Она течёт на восток - через Саскачеван. По всем трассам. Через заснеженные поля.
Символ Саскачевана - филадельфийская лилия. Филадельфийские лилии - красные шестиконечные звёзды, обращённые лицами к небу. Каждый лепесток на тонкой изысканной подставке. Красные звёзды, вырезанные макетным ножом. Красные на зелёном. Красные на белом. Ещё есть канадские лилии - они печальны и гроздьями смотрят вниз. Филадельфийские лилии расцветают на снегу - канадские лилии висят над перекрёстками; филадельфийские лилии расцветают на повязке на животе Алекса - канадские лилии тяжёлыми каплями стекают вниз из-под ножа в четыре руки. Очень деликатные цветы. Их нужно приносить прежде белых, прежде похорон. Красные и жёлтые дикие - для агонии. Белые оранжерейные - для скорби. Водяные - для украшения. Плывут.
Какой сегодня день - Харпер спала два раза. Всё разбилось. Сон - поворот реки. То, что произошло - всё дальше и дальше, но эти воды преследуют её, омывают её, стелются за ней, пропитывают её - чёрные, бесстрастные, холодные, ядовитые. Это факт. Насилие - это факт. Они уехали - это факт. Он болен - это факт. Она переступила через себя - это факт. Оно осталось позади, но оно здесь. Обволакивает, тянется. Её усталость - река. Всё река. Живая вода и мёртвая вода.
Она должна была здесь сегодня оказаться и вот она здесь.
На этот раз она не видит снов. На этот раз её ничего не будит - просыпается сама. Наверное, её будит свет. Это всё тот глупый будильник, имитирующий рассвет - только теперь время уже к закату. А может, это уже завтра. Может, она проспала сутки, может, трое. Занавеска сдвинута - на её лицо легла рыжеватая полоса. Это не белое. Это хорошо. Голова перестала болеть - боль прячется в тени под кроватью. В углах. Или Боль. Может быть, она ушла с Алексом - его кровать пуста. Харпер сонно моргает и садится. Пуста. Ушёл. Уоллис на месте - Харпер не стала выключать телевизор - устроилась у неё в ногах и уставилась в экран. Трудно понять, что там происходит, но Уоллис, кажется, нравится. И хорошо. Дети должны быть веселы. Детей положено развлекать и развивать. Родителям иногда нужно спать. Просыпаться и уходить. Правда ушёл. Это что, совсем, что ли, ушёл. Как вообще ушёл - на ногах же еле стоял. Она начинает беспокоиться, когда склоняется над раковиной и плещет в лицо холодной водой - голова проясняется впервые, наверное, за сутки. Ну, чуть меньше. Как хорошо, когда не болит. Как благостно и легко нести на плечах лёгкую голову. Даже если болит шея. Он содрал повязку - перекладывает её в урну. Сухая кровь, но грязи никакой - уже неплохо. Она, впрочем, не брезглива. Хорошо, что не воспалилось. Главное, чтобы он сменил повязку - хотя какое там. Конечно, ничего не сменил. И ушёл. Или уехал. Она всё-таки беспокоится. Не ясно. Скорее по привычке - через какое-то равнодушное одеяло. Она же больше не ждёт. Почему тогда она беспокоится. Даже если оставил их тут - ну, нелогично оставить и бросить. Она, конечно, справится одна. Но это нелогично. И куда он ушёл. У него был жар. У неё не было термометра, но у него был жар - нагрел комнату. Она приоткрывает окно, чтобы немного проветрить. Очень жарко натопил своим телом. Наплавил. Простыни и одеяла свалены на кровати белыми плавлеными комьями. Сломанными крыльями. Подтаявшим пломбиром капают на пол. Возвышаются айсбергом.
Надо проверить, уехал или нет. Окна выходят во двор - стоянки не видно. Если уехал, то ямахи нет.
Натягивает дурацкие свои вязаные колготки и юбку - наверное, стоит купить джинсы. Говорят, это удобно. У неё никогда не было джинсов. И брюк тоже не было. Неженственно. Была только спортивная форма в школе, и всё. Больше никаких брюк. Она привыкла. Так тоже довольно удобно, просто одеваться дольше. Засовывает ноги в ботинки - снова сдавливает болью. Накидывает пальто. Целует мимоходом Уоллис в макушку - сейчас вернусь.
Хромает - за администраторской стойкой Джесс сменил мужчина. Мужчину зовут Фил - это Джесс сказала. Это её муж. У них же по-домашнему. Джесс убирает, Фил готовит. Дежурят по очереди. Сейчас, правда, почти нет работы - так, редкие охотники заезжают. Или рыбаки. Не сезон, в общем. Вот летом да, летом приходится нанимать людей - в основном местных школьников. Ну, по-домашнему. Здесь все друг друга знают. Фил приветлив, Харпер натягивает улыбку по пути вместе с рукавами пальто. Хорошо ли отдохнули, спрашивает. Да, спасибо, вот выспались. Какие милые всё-таки люди. Домашние. Семейные. Хорошие. Натягивает второй рукав и вываливается за дверь.
Свежо. Светло. Жмурится боязливо, но свет не причиняет боли. Голова прошла. Боль обнимает одной рукой за шею. Боль обвивает обеими руками колено и вгрызается в ступню. Поэтому она и хромает - приходится тащить за собой. Прохладно. Ясно. Вечерний всё-таки свет. Асфальт персиковый. Снег кондитерский. Линкольн. Ямаха. Алекс на ямахе. Не уехал, значит. И чего она беспокоилась. Стоит ли он вообще беспокойства. Не стоит, конечно. Замирает на пороге, приваливается плечом к дверному проёму, закуривает. Куда она торопилась-то. Это всё заразительно - его вечная лихорадочность заразна. Надо перевести дух. Прижимает висок к прохладному дереву.
Как здесь пусто, в этом Саскачеване. Что это за жемчужина - это пустая раковина, из которой извлекли жемчуг и выбросили. Из-под гнилой моллюсковой асфальтовой чахлой плоти проглядывает перламутр. Речной жемчуг особой ценности не имеет, но ей нравится неправильность формы.
Как-то волнительно всё-таки. Опускает ресницы против закатного солнца - оно не жжёт, а так, боязливо трогает лицо. Реки текут с запада на восток. Всё идёт, как ему и должно.

Филадельфийские лилии, к слову, ядовиты.
Муж с ней не разговаривает - не очень-то и хочется, на самом деле. Но всё равно неприятно. Они всё-таки уехали. Какой смысл уезжать и начинать всё сначала, если всё пойдёт по тому же пути. Как будто три года до этого были черновиком - перепишем начисто, аккуратным почерком Харпер, без помарок - случайных вспышек нежности, без зачёркнутых строк - шрамов, без клякс - дождей, слёз, пролитого алкоголя, без пометок на полях прыгающим почерком Алекса, без его случайных фраз. Перепишем оба дневника в одну тетрадь. Она всегда пользовалась черновиками, а теперь думает: зачем дважды переписывать одно и то же. Пусть грязно. Суть от этого не меняется.
Переворачиваем страницу - пока чистое. Пустое пространство. Разворот крыльями: плоская парковка перед гостиницей где-то в Саскачеване, ноябрь, снег, чахлые деревья, пожухлые цветы торчат из кадок. Разве их не срезают на зиму. Не важно. Странной формы здание, обшитое вагонкой - какое-то стихийное. Остывшее дерево опять же - голове приятно. Пахнет хорошо. Канадские дома хорошо пахнут - домом. Как и положено. Живым. Какое здесь всё приземистое и пустое, в этом Саскачеване. Сплошные складчатые пустоши, редкие деревья. Ветер. Она привыкла к красно-зелёным сосновым лесам. Она привыкла к аккуратным елям в Арбор Лейк и Брентвуде. Выхолощенным. Сельское - не дикое, но всё равно ей странно и не по себе - даже ведёт плечом. Она давно не покидала пределов Калгари. Июньское - не в счёт, в июне она была слепа. В июне были только стены дождя, а тут есть воздух. Холодный - с непривычки после жаркой комнаты слегка щиплет нос на вдохе. Прозрачный - пыль прибита снегом. Небо скоро позеленеет. Где-то неразборчиво бормочет радио - новости, наверное. Который час. Ставят Portishead. Грустная музыка - Бет Гиббонс всегда поёт так, будто сейчас расплачется. Дрожащими в рамах оконными стёклами, когда на улице ветер. С редкой хрипотцой - искажением звука в колонках - веткой-пальцем по окну, по виску. Чистая худая чуть сутулая женщина с сигаретой, цепляющаяся за микрофонную стойку посреди пустой сцены. Ссутулившийся в приступе сухого кашля мужчина с сигаретой на мотоцикле на пустой парковке. Чистая худая чуть сутулая женщина с сигаретой, привалившаяся плечом к обшитому вагонкой крыльцу. Поза это или настоящее. Неуловимый ледяной звон в воздухе. У некоторых женщин и смех такой, что из-за стены не разберёшь, смеётся она или плачет. Прислушиваешься напряжённо: волноваться или нет. Что у неё случилось, почему она всегда такая грустная. Печальная по своей сути. У тебя печальные глаза, Харпер, - говорят они. У него печальные глаза, - подумала она в первый вечер, когда перехватила его взгляд с другого конца зала. Плывущий. Это - исток. У их дочери тоже печальные глаза. Будут, когда она вырастет - да и сейчас поблёскивает что-то. На кого она больше похожа?
Это покой. Затишье.
Это желе - воздух лёгок и прозрачен, дышится свободно, но всё замерло. Это тёрнеровский пейзаж. Хопперовский. Уайетовский. Да, уайетовский, только цвета побольше. Розовое поверх белого и охры. Пустые замершие пространства. Воздух. Обшитые вагонкой здания. Светловолосые женщины без возраста. Собаки спят на хозяйских кроватях. Супруги спят в своих кроватях, укрытые одеялом до подбородка, придавленные, как мёртвые. Вороны распяты на стенах за крылья. Перья летят над складчатыми саскачеванскими возвышенностями - это ветер дул и дул и собрал их складками, как воду, а они и застыли. Время застыло. Подводное течение - сквозь пальцы, ветром в волосах. Сомкнуть веки. Разомкнуть. Выдохнуть дым. Он с ней не разговаривает - и ладно. И без разговоров всё ясно. Не ясно, что ясно, но всё равно ясно. Она не ждёт разговоров. И его тоже больше не ждёт. И всё равно поедет за ним - а что делать. И миллион раз переступит через себя. Можно чувствовать себя бесконечной дурой за такое поведение - она не будет. Хватает того, как на неё смотрят - пусть они считают её дурой, этого достаточно. Больше некому смотреть, впрочем - они же уехали. И никто не знает, где они. Джесс и Фил смотрят не так, как она привыкла - никакого осуждения. Никакого сожаления. Никакого недоумения. Нормальная семья. Молодые. Путешествуют с ребёнком, устали с дороги. Мало ли куда они едут - навестить родственников, например. Так она сказала Джесс, когда та спросила. Родственники на востоке - пригласили погостить. Маленький отпуск. Не важно, что она сама не знает, куда они едут. Также не важно, что нет у них никаких родственников на востоке. В принципе нет ни родственников, ни друзей. Они сироты. Перекати-поле. Единственные родственники друг другу. Странная штука - брак. Восемнадцать с половиной лет живёшь, не зная о существовании человека, потом встречаешь его и он становится твоим мужем. Твоей семьёй. Чужой человек - плотью и кровью. Как подтверждение - ребёнок, плоть и кровь от обоих. И слёзы, и молоко, само собой. И тоже отдельный человек. И тоже становится частью твоего тела. Странное существо получается: тут голубой глаз, тут карий. Тут льняная прядь, тут тёмная. Тут палец со сползающим кольцом, тут ступня. Тут грудь, тут затылок. Ровно нанизанные позвонки, лопатки, мягкие складки. Детская сахарная кожа, мужская небритая щека. Длинный тонкий шрам, маленький круглый шрам, кровавый разрез как сонные веки. Губы, гениталии, суставы. Передвигается как-то. Замерло. Существует. Дышит. Тёплое. Дрожит. Существо - переплавило в себя двоих, нарастило на себе третьего. Называется - семья. Имя есть у него.
Гасит сигарету. Выбрасывает аккуратно в урну.
Собрать Уоллис и вещи, оплатить номер, попрощаться с Филом и Джесс - десять минут. По радио давно играет другая музыка. Вкладывает ему в ладонь таблетки и отдаёт бутылку воды - у него жар. Даже воздух нагрел - если достаточно приблизиться, почувствуешь. Она почувствовала. Молча, само собой. Не хочет разговаривать - и не надо. Пусть делает что хочет. Пусть. Всё идёт своим чередом, как должно. Харпер закладывает ручкой чистый разворот и кладёт тетрадь в карман пальто.

Ружье-то дилетантское. Для идиотов. Новичков. Ни царапины - еще не стреляное. Фишер, сукин сын. Магазин пустой. Надо будет зарядить как-нибудь на привале. Мало ли что. Пока что слишком дрожат руки.
У нее прохладная ладонь. Она никуда не спешит. Кровь в ней никуда не спешит. Мысль ее никуда не спешит - идет равномерно и спокойно, как половодье. У него мало времени. Он слишком быстро стареет и слишком быстро умирает. Буквы в голове сталкиваются одна с другой и скатываются в бесполезные горы - их уже давно никто не разгребает, некогда, незачем, лень. Тем не менее, что-то выловить ему удается, и все стремительно, молниеносно проясняется. Он едва не валится с седла.
В доме страшный бардак. Скорее всего, его уже изучила добрая половина улицы. Когда-то Брауны уехали на две недели, никого не предупредив, их мамаша вызвала копов, копы взломали дверь, а ставить обратно не стали, и незамысловатый их быт с продавленным диваном в гостиной успели повидать несколько его подружек. Если они померли, с них не убудет, а если вернутся - вряд ли будут протестовать против того, что в их доме появилась какая-то жизнь. Они вернулись и ничего не заметили. Льюис-отец, скорее всего, слышал все разговоры. Может, видел что-то из своего окна. Он в курсе, что Харпер там не было. Он в курсе, что церковь по выходным кроме лицемерия дает стойкий страх перед законом. Хотя бы в таком виде. Дабы избежать неуместных комплиментов. Льюис-отец - один из главных юристов города. Он сделает все, чтобы на этом этапе покрыть свою дочь. Против него может свидетельствовать весь Арбор Лейк. Да хуле. Против него может свидетельствовать весь город. Каждая последующая миля - аргумент в пользу преступного сговора. Всей этой хуйни. Она отличная мать. Она нежная, добрая, умная мать, она - мать, которая любит своего ребенка. Может быть, и Уоллис посадят в какую-нибудь детскую тюрьму. Что пуговица будет делать в детской тюрьме? Брук прекрасно знает, что происходит в тюрьмах. Они вырастят из нее лесбиянку и мразь. Она больше никогда не сможет спокойно слушать разговоров из-за спины. Она не будет носить чулков, потому что под коленями у нее навечно поселится железная чернота. Они обе не будут. Они обе больше никогда не смогут. Они обе вырастут. Фишеровы ноги торчат из-под пикапа; он вяло проходится по ним взглядом и снова напряженно всматривается в дорогу. Лоб мокнет. Волосы липнут. Заправка при въезде. Одни проблемы. Одни ебаные проблемы. Здесь проблемы. Там проблемы. Она замужем. Он женат. Они - супруги. Дом - ее. Автомобиль - ее. Счета совместные. Квартиру переписать - не проблема. Траур уместен и обеляет даже Оукридж. Стеклянные цветы и туфли на асфальте. Как бы там ни было, они все видели, что она не бьет в ответ. Что она в ужасе. Она в исступлении. Но она никогда не убьет. Ей это неинтересно. Убивать - ей это неинтересно. У нее был темный период. Она связалась с мразью. Ей вскружили голову. Арбор Лейк выходит на митинги против абортов: даже если вас изнасиловали, вы всегда можете вырастить достойного члена общества. Мы позволим ему купаться в наших озерах. Настолько достойного. Это дополнительный повод для гордости. Для понимающих взглядов. Они любят тех, кто кается. Они любят тех, кто превозмогает. Кто преодолевает. Кто уходит от греха. Она будет новой суперзвездой. Она сможет плевать им в рожи, и они будут принимать это благосклонно. Он отдал свой паспорт первому встречному и получил взамен ружье и коробку патронов. У него есть немного денег. Впереди только грязь. Бесконечная дорога. Параноидальные расстройства. В конце концов, он въедет в ограду какого-нибудь моста и утонет к хуям в одном из бесконечных этих канадских озер, потому что у него ни хуя нет сил. У него ни хуя нет сил, все с каждой минутой становится еще чернее. Каждый выбор - неправильный. Каждый шаг очень страшный. Очень страшно идти. Они зря играли в эту игру. Все, что произошло после первой кухонной "правды", мало-помалу убивает его в основании. Подтачивает ему хребет. Он соображает слабо. Он вообще не соображает ни хуя. Это какое-то ебаное наваждение. Она говорит:
- ... Плохих я не выбираю, разумеется... -
И он говорит:
- Ладно. Я все понял.
Целует ее в лоб.
- Мне завтра надо рано вставать. Пойдем спать.
И проигрывает. И все происходит правильно. С утра в кухне чисто. Льюис жива, и это минус, но его позвоночник цел. Ничего не выкручивает в грудине. Ничего не рвется осколочными в голове. Харпер спит в собственной постели. Он спит в ее постели. С утра светит ебаный будильник, и он бьет его об пол, и когда-нибудь он даст трещину. Но не сегодня. Когда-нибудь потом. О завтра ничего не ясно, но это хорошее "не ясно". Это "не ясно", которое оставляет простор для неожиданности. Чтобы все-таки не сойти с ума.
Он резко тормозит посреди трассы на Калгари, и линкольн по инерции проезжает еще пару метров. Он стягивает шлем с головы. Стекло запотело. Ни хуя не видно. Очень жарко, но мерзнут руки. Люди делают ошибки, и это вроде как нормально. Не для судебной системы, но общечеловечески - таков концепт. Магдалины. Фомы. Из всех точек невозврата надо сейчас вытянуть хоть одну запятую. Он подходит ближе и стучит в и так съезжающее вниз водительское стекло.
Безобразное пятно у нее на шее. Просто безобразное. Отвратительное. Он вспыхивает, но тут же вспоминает. Односторонняя ответственность. Ты просто сжимаешь зубы и не имеешь ни малейшего представления о том, насколько это может быть больно. Ты просто засовываешь в кого-то свой член и не имеешь ни малейшего представления вообще ни о чем. Ни о чем. Никогда. Никогда не думал, что можно расценивать секс как наказание. Это не было наказанием. Какое наказание. Он же не Льюис. Ему хотелось, чтобы она поняла, что за хуйня с ним происходит. Когда она говорит такие вещи. Чтобы она запомнила... лучше бы она ничего не помнила... лучше бы с ней случилась навечная ебучая амнезия... лучше бы она не подходила к нему тогда в Джойсе. Она же видела, что он такое. Почему она не подумала головой.
Он резко наклоняется и прижимается губами к ее виску. Это ненормальный жест. Родительский, возможно. По крайней мере, так его можно расценивать. Пахнет каким-то чужим шампунем. Странно. Трава. Чабрец. Теперь он знает, как пахнет чабрец. Уоллис бросает на него странный взгляд; он чувствует его лбом. Во лбу у него дыра. Насквозь.
Он отходит на приличное расстояние от машины и поднимает ружье к лобовому стеклу. Открывает рот. Закрывает рот. Неопределенно машет рукой в сторону. Оттуда они приехали сегодня утром. Туда они вернутся вдвоем. Как еще ее заставить. Она же не позволит ему
Сделать что-нибудь дурное
Конечно, нет?

Реки нельзя поворачивать вспять. Плыть против течения запрещено. С запада на восток и с востока на запад. Утром она ехала на солнце и вечером вот опять - щурится. Она смотрит в спину Боли - боль сидит за его спиной на ямахе, как она сама, Харпер, раньше сидела, и обнимает его за талию, прижавшись щекой к его плечу. Боль заняла её место. Она должна была догадаться - нельзя было ей верить, как бы плохо ни было, как бы она ни нуждалась в материнском. Она отрезана от материнского. Обречена. В конце концов, она росла рядом с миссис Льюис - и ничему её жизнь не научила. Шлейф боли волочится по асфальту, поднимает и завихряет снег с полей. Это противоестественно - целый день ехать на солнце. Это противоестественно - целиться из ружья в собственную жену и ребёнка.
Может, ему и правда нужна квалифицированная помощь: он сошёл с ума. У него жар. Может, им нужен семейный психолог. Жаль, что она не запомнила номера. Может, рекламу повторят. Может, вот он, тот самый момент, когда буклеты офицерш из Манитобы пригодились бы - жаль, что выбросила. Это страшно, но как-то глухо. Всё равно вчера на кухне было сложнее и страшнее. Возможно, потому что вчера он говорил с ней, а теперь вот молча целится. Возможно, потому что вчера он был ближе некуда - в ней - а сейчас их разделяет стекло и несколько метров асфальта.
И Харпер резко выворачивает руль, переключает скорость и давит на газ. Это инстинкт самосохранения. Обратно, в Калгари, в привычное. Она должна защищать дочь. Уоллис ни в чём не виновата. Уоллис не заслуживает быть пристреленной собственным отцом. Он же грозил... тогда в Арбор Лейк он говорил, что убьёт их обеих. Может, он узнал про туфли и про письма миссис Льюис. И они вернутся в Калгари и все будут довольны. Всё будет, как он хочет. Она не остановится до самого Брентвуда, и отопрёт дом, и включит свет во всех комнатах и гирлянды на елях во дворе. Первым делом она отправит в редакцию правки - с извинениями, мол, приболела. Ну а что - и правда ведь всё болит. И она вызовет кого-нибудь, чтобы кухню привели в порядок. И всё пойдёт своим чередом. Может быть, она даже пройдёт терапию, чтобы пережить травму. И она воспитает дочь одна, потому что он не вернётся - нелогично возвращаться. А может, и вернётся - нелогично прогонять её после того, как увёз. Он непредсказуем, но не настолько. И когда Уоллис подрастёт и начнёт задавать вопросы, она всё ей расскажет. Про все эти ночи верхом на ямахе. Может быть, про уборную в Джойсе тоже расскажет. Про их первую встречу и про последнюю. Покажет ей свадебные фото - он потерян, она в полуобмороке от тошноты, и Уоллис там же, только надёжно задрапирована белым и прикрыта букетом. Расскажет про то, как они мечтали уехать и уехали, а потом он заставил её вернуться и она вернулась ради будущего Уоллис. Пусть только не думает о нём плохо: он сошёл с ума, у него жар, но всё равно он их любил. Уоллис, по крайней мере, точно. Она подробно расскажет о том, как он любил дочь - чтобы она не чувствовала себя брошенной, чтобы росла с его любовью внутри. И на Рождество Харпер нарядит Уоллис в то бархатное платье, наденет туфли из Арбор Лейк и поедет к Хьюзам. Так всё и будет. Реки текут на восток и всё равно будут омывать его своими водами, где бы он ни был. Зачем его мучить, если он не хочет. Это смирение.
И Харпер остаётся на месте. И течение мягко обволакивает линкольн и её, Харпер, лицо. И дуло ружья направлено куда-то в район горла. Он, Алекс, стоит по течению. Он смотрит вперёд. Это правильно. По течению плыть естественно и логично. Течение раздробит ей череп. Это лёгкая смерть, милосердная. Ей не будет больно - не успеет почувствовать. Когда ждёшь три года - больно. Когда не спишь ночами - больно. Когда изнемогаешь от тоски - больно. Когда насилуют - больно. Когда стреляют в голову - не больно, потому что дальше ничего нет. Всё кончено. Это хорошо. Можно отдохнуть. Не ждать - тоже отдых. И Уоллис не вырастет с грустными глазами. Ей тоже не будет больно. Это хорошо. Это избавление. Это благо. Прощальный подарок. Развязка. Логичный финал. Она не узнает, что будет с ним дальше - ей и не нужно будет знать. Боль сходит с ямахи и обращает к ней лицо - в первый раз и, видимо, последний. Оно действительно светло и прекрасно. Она улыбается, сверкает в синих сумерках золотом и чернотой. И глаза у неё как у Алекса, с тяжёлыми веками, библейские, любимые. Взгляд такой нежный, непривычный. Боль милосердна. Боль заносит свой серп. Это тоже инстинкт самосохранения - наболело, пусть перестанет. Хоть как-нибудь. Она сдаётся. Она проиграла ещё вчера вечером - ему надо было добить её сразу. Тем же ножом, которым вспорол себя. Бедный, бедный Алекс - совсем отчаялся. Бедная Уоллис - совсем ещё маленькая. Бедная Харпер - никого не смогла спасти. И это смирение.
И Харпер остаётся на месте и отстёгивает ремень безопасности. Тянется к дочери, ловит её протянутую руку - в последний раз, может быть. Склоняется и целует распахнутую ладонь. Такая маленькая ещё. А была ещё меньше. С ума сойти от этого можно. Уоллис сидит наискосок от неё, за пассажирским сиденьем. Здесь он её не достанет - придётся подойти и открыть дверь. Может, он так и сделает, когда Харпер не будет. Может, когда Харпер не будет, он испугается и сбежит. А может, себе череп разнесёт. А может, одумается. Он всё может. Это не важно: мимо проезжают машины, люди увидят и остановятся, и позаботятся о её дочери, если у неё всё получится. Все документы аккуратно сложены в сумку. Жаль всё-таки, что не успела распорядиться насчёт похорон и опекунства. Она бы записала, но времени нет - да и кто примет во внимание обычную запись в тетради. Но Уоллис справится - если пошла в родителей. Будет самой умной и самой сильной в городе. И уедет. Или останется, если захочет. Хорошо бы, конечно, ей попасть в хорошую семью с любящими родителями. Пусть у них будут другие дети - ей нужно общение. Пусть у них будет сад и большая собака. Сенбернар, например. Или не очень большая. Или кошка хотя бы. Или кролик. Лучше всего, конечно, пони. Ни у Харпер, ни у Алекса никогда не было животных. Животные идут детям на пользу. Она отпускает Уоллис и выходит из линкольна - нужно отвлечь его внимание. Шагает не слишком быстро - хромает. Никаких резких движений, как в присутствии дикого животного или самоубийцы на краю крыши. Шаг - и выстрел, и она падает. Ещё шаг - и нет выстрела. Ей, в общем-то, нечего терять. Сумерки густые, синеватые, прозрачные - солнце уже целует горизонт. Красивый вечер. Чистый воздух. Хорошо и немного страшно. Ещё шаг - и он пристреливает её, как собаку. Или себя. Или не пристреливает - седлает ямаху, разворачивается и уезжает вместе с болью. Или оставляет боль с ней. Выбирайте сами. Он стоит там, где золото смешивается с синевой - на краю. Как олень в свете фар. И глаза такие же - теперь она видит. Колодцы, а не глаза. Угли, а не глаза. Не человек - пламя. Она смотрит прямо, не отводит взгляда, почти не моргает - безмятежно. Останавливается непринуждённо в дюйме от дула - почти касается металла. Не обращает внимания на ружьё - зачем, если можно смотреть на Алекса. В последний, может быть, раз, что бы ни случилось. Зачарованно. Держит голову высоко. Это тоже смирение.
- Бедный Алекс, - медленно произносит Харпер, - ты же болен. У тебя жар.
- Стреляй, если хочешь, - спокойно говорит Харпер, - я не уеду.
- Позаботься о дочери, - просит Харпер, - и о себе, пожалуйста, тоже.
И улыбается - по-настоящему, открыто.
Варианты ветвятся у неё в голове - она записала бы их на том развороте вместе с распоряжениями насчёт опекунства, да времени нет. Всё чётко и ладно. Красивая вышла бы схема. Она довольна. Проигрывать тоже надо достойно. Она это принимает и отдаётся течению. Реки рано или поздно куда-то впадают: так и положено. Чёрная река и золотая река сливаются в одну и несут свои воды и свои цветы и свои трупы дальше - Харпер не знает, куда. Над их головами растерянно моргают первые звёзды. Уоллис напевает в машине - слышно через открытое окно.
- Выбирай сам, Алекс, - говорит Харпер.
Выбирайте сами.

Отредактировано Catalyst (2018-03-18 01:52:59)